Надев халат, я отважился подняться к себе в мастерскую. И действительно, я увидел там привлекательную молодую женщину, высокую, с ослепительно белой кожей, голубыми глазами, темно-русыми волосами и великолепными зубами. На ней было закрытое платье из тафты жемчужно-серого цвета, восточного фасона шаль из арабской ткани и одна из тех очаровательных шляпок, какие, к сожалению, несколько не пришлись по вкусу в Париже, но настолько к лицу даже некрасивым и не очень молодым женщинам, что в Германии их называют "последняя попытка".
Незнакомка протянула мне письмо, и я узнал неразборчивые каракули бедняги Сапфира, которыми был написан адрес.
Я положил письмо в карман.
— Так вы не будете читать? — с сильным иностранным акцентом спросила меня гостья.
— Бесполезно, сударыня, — ответил я, — почерк мне знаком, а ваши губки достаточно привлекательны для того, чтобы мне захотелось именно из них услышать, чему я обязан честью вашего визита.
— Да я хотела вас увидеть, вот и все.
— Отлично! Именно это заставило вас проделать путешествие из Вены?
— Кто вам это сказал?
— Моя скромность.
— Прошу прощения, но все же вы не слывете скромником.
— Это правда: у меня бывают дни, когда я тщеславен.
— Какие же это дни?
— Те дни, когда обо мне пытаются судить и когда я сравниваю себя…
— … с теми, кто вас пытается судить?
— Вы остроумны, сударыня… Не соблаговолите ли сесть?
— А если бы я была только красива, вы бы не стали делать мне подобного приглашения?
— Нет, я бы предложил вам нечто иное.
— Боже! До чего же французы самоуверенны!
— Это не совсем их вина.
— Когда я уезжала из Вены во Францию, я дала себе зарок.
— Какой же?
— Всего лишь — не отказываться, когда приглашают сесть.
Я встал и поклонился.
— Сделайте милость, скажите, с кем имею честь разговаривать?
— Я драматическая актриса, венгерка по национальности; меня зовут госпожа Лилла Бульовски. У меня есть муж, которого я люблю, и ребенок, которого я обожаю. Если бы вы прочитали письмо нашего общего друга Сапфира, вы бы сами все это узнали.
— А вам не кажется, что вы только выиграли, рассказав об этом сами?
— Трудно сказать, ибо разговор с вами принимает странный оборот!
— В вашей власти направить его так, чтобы он вас устраивал.
— Ну, конечно! Вы же без конца локотком поворачиваете его то вправо, то влево.
— В основном влево.
— А именно в эту сторону я и не хочу идти.
— Хорошо, пойдем направо.
— Боюсь, это невозможно.
— Увидите, это возможно… Повторите то, что вы сейчас мне рассказали; итак, вы…
— … драматическая актриса.
— В каких пьесах вы играете?
— В любых: в драме, комедии, трагедии. К примеру, я играла почти во всех ваших пьесах, от "Екатерины Говард" до "Мадемуазель де Бель-Иль".
— А в каком театре?
— В театре Пешта.
— Это в Венгрии?
— Я же вам сказала, что я венгерка.
Я вздохнул.
— Почему вы вздыхаете? — спросила меня г-жа Бульовски.
— Понимаете, одно из самых приятных воспоминаний моей жизни связано с вашей соотечественницей.
— Вот вы опять поворачиваете разговор влево.
— Разговор, но не вас. Вообразите себе… Но нет, продолжайте.
— Ни в коем случае. Вы собирались рассказать какую-то историю, так рассказывайте ее.
— Зачем?
— Да чтобы развлечь меня! Все могут читать вас, но не всем дано вас услышать.
— Вы хотите поймать меня на моем самолюбии.
— Да я вовсе не хочу вас ловить.
— Хорошо, оставим разговоры обо мне. Итак, вы драматическая актриса, венгерка по национальности, вас зовут госпожа Лилла Бульовски, у вас есть муж, которого вы любите, ребенок, которого вы обожаете, и вы приехали в Париж, чтобы увидеть меня.
— Это прежде всего.
— Отлично, а после этого?
— Увидеть всё, что смотрят в Париже.
— А кто же вам будет показывать всё, что смотрят в Париже?
— Вы, если захотите.
— Понимаете ли вы, что, если нас хотя бы трижды заметят вместе, этого будет достаточно для того, чтобы пошли разговоры…
— Какие разговоры?
— Что вы моя любовница.
— И что же?
— Отлично!
— Разумеется, отлично. Те, кто меня знает, в это не поверят, а что касается тех, кто меня не знает, — какая мне разница, что они будут говорить обо мне.
— Вы философ.
— Нет, логик. Мне двадцать пять лет, и мне так часто говорят о моей красоте, что я считаю нужным верить этому, пока это действительно так, а не когда все останется в прошлом. Не думаете же вы, что, уехав из Пешта в Париж совсем одна, даже без горничной, я не была убеждена, что кто-нибудь да попытается позлословить обо мне. Пусть злословят, это меня ни на минуту не остановит! Для меня искусство важнее всего!
— Так, значит, ваше путешествие в Париж — это поездка по делам искусства?
— Да, и только. Я хотела увидеть ваших выдающихся поэтов, чтобы узнать, похожи ли они на наших, и ваших выдающихся драматических актеров, чтобы узнать, можно ли у них чему-либо поучиться. Я попросила у Сапфира письмо для вас, он мне его дал, и вот я здесь. Вы можете уделить мне несколько часов?
— Сколько пожелаете.
— Прекрасно. Я могу оставаться в Париже целый месяц, в моем распоряжении шесть тысяч франков, чтобы тратить их как на покупки, так и на удовольствия, и тысяча франков, чтобы вернуться в Пешт. Представьте, что Сапфир прислал вам студента из Лейпцига или Гейдельберга, а не драматическую актрису из театра в Пеште, и действуйте соответственно.
— Вы будете со мной обедать?
— Каждый раз, когда вы будете свободны.
— На днях мы сможем пойти на спектакль.
— Отлично.
— Считаете ли вы, что нам нужно приглашать кого-нибудь третьего?
— Никоим образом.
— И вам безразлично, что могут сказать?
— Если бы вы прочитали письмо от Сапфира, вы бы увидели, что часть послания полностью посвящена именно этой теме.
— Я прочитаю письмо от Сапфира.
— Когда же?
— Когда вы уйдете.
— Ну, тогда напишите мне два-три рекомендательных письма, и я уйду: одно — Ламартину, другое — Альфонсу Карру, а третье — вашему сыну. Кстати, я играла в его "Даме с камелиями".
— Нет необходимости писать ему — завтра мы будем обедать вместе, если вы не против.
— Конечно, я не против. Мне говорили, что госпожа Дош была очаровательна в "Даме с камелиями".
— Госпожа Дош будет обедать с нами и возьмется сводить вас куда-нибудь.
— Куда же?
— Куда ей вздумается. В жизни нужно оставлять место для случая.
— Вы мне как-нибудь расскажете вашу историю о моей соотечественнице?
— Если это доставит вам удовольствие…
— Конечно.
— И когда?
— Когда я вас об этом попрошу.
— Чудесно!
— А теперь письма. Поймите, я экономила шесть лет, чтобы приехать в Париж; возможно, я сюда больше уже никогда не вернусь и поэтому не могу терять время.
Я спустился в кабинет и написал два или три письма, о которых меня просила г-жа Бульовски, затем вернулся и отдал их.
Я собирался поцеловать ей руку, когда она порывисто поцеловала меня в обе щеки.
— Разве я не сообщала вам, что вы имеете дело со студентом из Лейпцига или Гейдельберга?
— Да.
— Так вот, немцы или жмут руку, или целуются.
— Давайте придерживаться поцелуев. Во Франции есть поговорка, которая говорит, что из несостоятельного должника надо вытянуть то, что можно. До встречи завтра, за обедом.
— Завтра за обедом. А где?
— Здесь.
— В котором часу?
— В шесть часов.
— Хорошо, и не сердитесь на меня, если я опоздаю на несколько минут.
— А если вы на несколько минут придете раньше, вас за это благодарить не надо?
— Нет, мне доставляет удовольствие быть с вами, и если я приду раньше, то сделаю это для моего собственного удовольствия. До завтра.
И она легко спустилась по лестнице, обернувшись на площадке, чтобы послать мне прощальное дружеское приветствие.
У двери рабочего кабинета я наткнулся на г-на Теодора: глаза его были вытаращены, а рот растянут в улыбке.
— Ну вот, теперь господин видит, что я все же не такой глупый, как он говорит?
— Да, — ответил я, — но вы все же бестолковее, чем я думал.
И я вошел в кабинет, оставив его в полном недоумении.
II
В течение месяца два или три раза в неделю я обедал с г-жой Бульовски и два или три раза в неделю водил ее в театр.
Должен заметить, наши звезды не так уж ослепили ее, за исключением Рашели.
Госпожи Ристори не было тогда в Париже.
Как-то утром г-жа Бульовски зашла ко мне.
— Я уезжаю завтра, — сказала она.
— Почему завтра?
— Потому что у меня осталось денег только на то, чтобы вернуться в Пешт.
— Вас это огорчает?
— Нет, я увидела в Париже все что хотела.
— Сколько же у вас осталось?
— Тысяча франков.
— Вам потребуется не больше половины этой суммы.
— Нет, ведь я не сразу еду в Вену.
— И каков ваш маршрут?
— Вот он: я еду в Брюссель, Спа и Кёльн. Я поднимусь по Рейну до Майнца и оттуда отправлюсь в Мангейм.
— Какого дьявола вы собираетесь делать в Мангейме? Вертер застрелился, а Шарлотта скончалась.
— Я хочу встретиться с госпожой Шрёдер.
— Трагической актрисой?
— Да, а вы ее знаете?
— Однажды я видел ее игру во Франкфурте; гораздо лучше я знаком с ее двумя сыновьями и дочерью.
— У нее два сына?
— Да.
— А я думала, что один — Девриент.
— Он актер, а я знаю и другого, священника, который живет в Кёльне, за церковью святого Гедеона. Если хотите, я дам вам письмо для него.
— Благодарю, но у меня дело к его матери.
— И чего вы хотите от нее?
— Как я вам уже говорила, я венгерка и играю в комедии, драме и трагедии на венгерском языке. Так вот, мне уже наскучило играть для шести или семи миллионов зрителей. Я бы хотела играть на сцене на немецком, чтобы меня слушали тридцать или сорок миллионов человек. Для этого я хочу увидеть госпожу Шрёдер, показать ей какой-нибудь отрывок на немецком, и, если она даст мне надежду, что за год репетиций я смогу избавиться от акцента, я продам несколько бриллиантов, буду жить в тех городах, где будет жить она, в качестве компаньонки или горничной, если она захочет. А через год я начну выступать в театрах Германии… Ну, как?