41
Тут же оказалась в буфетной. Это была маленькая проходная комната. Вдоль стен стояли два высоких буфета, заполненных посудой. А в промежутке втиснулся стол, на котором сервировали блюда, прежде чем подать в столовую.
Я открывала дверцы и выдвигала ящики, мысленно отмечая, что из посуды мне может понадобиться. Конечно, я уже приспособилась есть из глиняной миски деревянной ложкой или маленькой бронзовой ложечкой. Но раз появилась возможность забрать немного красивой и удобной посуды, глупо ею не воспользоваться.
Дверь в столовую была приоткрыта. Я толкнула её ровно как раньше, но пришлось приложить дополнительное усилие. Дом слишком долго стоял без хозяев и, как мог, сопротивлялся моему вторжению.
И всё же, когда и почему исчезли люди? Мой плащ и шляпка, сброшенные в день отъезда, так и остались лежать в передней. Раз их не убрали, значит, у слуг нашлись дела поважнее.
Неужели Гилберт сразу после свадьбы прогнал моих людей из Дубков? Или они сами ушли? Но что их могло заставить?
Я мысленно перебрала возможные причины: эпидемия опасной болезни, пожар, засуха, наводнение, нашествие зверей.
Но любую из этих версий, кроме болезни, я могла опровергнуть. Пожар оставил бы следы. От голода Дубки были защищены хорошими запасами. Засухи здесь никогда не бывало, потому что Луговку питали сильные ключи. Колодцы в усадьбе ни разу не пересыхали.
Наводнение тоже маловероятно. Вряд ли река сумела подняться на высоту холма. Да и от волков люди построили крепкую ограду, зачем же тогда уезжать?
Только болезнь могла их напугать и заставить спешно уйти. Я представила зарытые в землю тела и содрогнулась. Но снова вспомнила о своём плаще. В день моего отъезда в Дубках все были здоровы. И если бы что-то не случилось, одежду вычистили бы и убрали. Пусть даже не сразу, а через день-два.
Но и зачем Гилберту выгонять людей, я понять не могла. Всё же усадьба приносила пусть и небольшой, но доход. Конечно, граф Дайн не нуждался в этих деньгах, но и в глупости обвинить его нельзя. А беспричинное разорение Дубков ничем, кроме как глупостью, я назвать не могла.
В общем, объяснения у меня по-прежнему не было. И я просто двинулась дальше.
В столовой тоже всё осталось на своих местах. Обеденный стол, покрытый когда-то белоснежной, а теперь неопрятной, раскрашенной желтыми пятнами скатертью. Потускневший серебряный поднос со сморщенными, засохшими яблоками. Медный самовар. В центре — ваза с сухоцветами.
Я попыталась вспомнить, какой букет собрала в тот день для столовой, и не смогла. Слишком незначительным тогда это казалось.
Я засмотрелась на стулья с мягкой обивкой, но решила, пока их не брать. Уже привыкла к своим табуретам и скамье, да и тяжело тащить до кухни.
Следующей комнатой была гостиная. Большие панорамные окна в пол и двери, открывающиеся на широкое заднее крыльцо, делали эту комнату любимой для вечерних посиделок летом.
Я подошла к дверям и прижалась лбом к холодному стеклу. Прежде отсюда была видна лестница, по которой я тащила Морейна, и покрытая льдом река. Но теперь вид закрывала высокая ограда.
В гостиной стояли застеклённые шкафы с книгами. Библиотеку начал собирать ещё мой дедушка. У него были книги по истории, философии, политике и естествознанию. Так же на полках стояли тома энциклопедий, словарей, хозяйственных руководств и домашних лечебников. Мой дедушка был просвещённым человеком. Я читала многие из его книг. И всё же мы с бабушкой предпочитали сентиментальные романы и выписывали из столицы в основном их.
Я прошлась вдоль полок, читая названия на корешках. Открыла дверцу и вытащила все три тома «Практического хозяина», подробное руководство по ведению хозяйства в усадьбе. Ещё взяла травник и один из лечебников. Уверена, что смогу почерпнуть там много нужной и полезной информации.
На романы даже не взглянула. Жизнь показала, что в них изложены наивные девичьи мечты, и нет ни слова правды.
После гостиной шла моя комната. В неё я заходила со щемящим чувством нежности к той беспечной жизни, что вела здесь в детстве и отрочестве. Хотя из родных у меня оставалась лишь бабушка, она сумела окружить «свою детоньку» заботой, лаской и теплом.
Я была по-настоящему счастлива и любима в этом доме.
На стенах висели мои акварели. Правда, сейчас они виделись размытыми. Пришлось смахнуть слёзы, чтобы их рассмотреть.
Бабушка настояла, чтобы я училась рисованию. Поначалу я сопротивлялась, но затем втянулась и могла пропадать в лугах или саду с этюдником весь световой день.
Здесь была и полуденная Луговка, и цветущие яблони, и бабушка у пруда с утками. Настоящая история моей жизни в картинках.
На кровати, отгороженной ширмой, так и лежала оставленная мной Мита, сшитая няней кукла. Она была кривоватой и изрядно затасканной, так что я не решилась забрать её в графский дом.
А теперь только улыбнулась своей наивности и двинулась дальше.
В шкафах и сундуках сохранилась моя одежда. Я открыла дверцы первого шкафа. На меня смотрели свёртки коричневой бумаги, старательно подписанные неуверенным почерком Нютки, носившей гордое звание моей горничной.
Нос наполнился ароматами розмарина и тимьяна, веточками которых перекладывали одежду, чтобы уберечь от моли.
Пришлось перебрать несколько полок и ящиков, прежде чем я нашла то, что нужно: сорочки, рубашки, шерстяные чулки, зимняя шапка, шарф, рукавицы, перчатки. Из сундука достала беличью шубку. А потом и валенки.
Всё же мужская одежда была для меня слишком грузной и неудобной.
Свёрток получился увесистым. Пришлось разыскать скатерть и завернуть в неё всё это богатство. Сверху положила книги и завязала узлом, а потом поставила у двери рядом с растрескавшимся от сырости пианино. Даже крышку открывать не стала, чтобы не расстраиваться.
Бабушка любила, когда я музицировала. Иногда вечером она распахивала двери между нашими комнатами и садилась слушать. Наверху пианино лежала толстая пачка нот с романсами, сонатами и пьесами.
Двери в комнату бабушки оставались запертыми уже много лет. У меня духу не хватало распорядиться её вещами. Иногда я впускала туда горничную для уборки, а потом снова закрывала двери.
И вот теперь решилась их открыть.
42
Ключ хранился на дальней полке бельевого шкафа. Пришлось заново перебирать свёртки.
В замочную скважину я попала не с первого раза. Дрожали пальцы. Да и проворачивался ключ неохотно, со скрежетом, будто сообщал мне, что не стоит этого делать.
Но я была настойчива. Словно где-то внутри, в самом центре груди родилось знание, что теперь я смогу туда войти. Заглянуть в лицо своему прошлому. Проститься с памятью о бабушке и отпустить её.
Будто услышав мои мысли, щёлкнул, открываясь, замок. Дверь заскрипела, но отворилась.
А я набрала побольше воздуха и шагнула внутрь.
Дыхание перехватило. К глазам всё же подступили слёзы, и это было вовсе не от скопившейся за годы пыли. Просто здесь всё оставалось по-прежнему. Казалось, бабушка сейчас выйдет из-за ширмы, улыбнётся и скажет: «Ты уже проснулась, детонька? Ну идём завтракать».
Чтобы дать себе время и совладать с чувствами, я подошла к окну. Раздвинула тяжёлые портьеры, сохранявшие в комнате полумрак.
Свет хлынул внутрь. Безжалостно разогнал тени прошлого. Осветил покрытые пылью полки этажерки, пяльцы с вышивкой и клубки ниток, пожелтевшие страницы раскрытой книги, оставленной на столе, перекинутую через ширму шаль.
Всхлип вырвался из самой глубины горла, пришлось закрыть рукой рот, чтобы не разрыдаться.
Эту шаль я связала сама, крючком, и подарила бабушке на её последний день рождения. Рукоделие не вызывало у меня восторга, и это чувство было взаимным. Простейший узор мне не давался, петли выходили разного размера и плотности, иногда приходилось распускать связанное за несколько часов и начинать заново.
И тем ценнее для меня была реакция бабушки. Её просветлевшее при виде подарка лицо. И то, что она не забывала набрасывать шаль на плечи прохладными летними вечерами.
Я стащила её с ширмы и прижала к лицу, ожидая вдохнуть родной, бабулин запах. Впрочем, я знала, что это лишь моя фантазия, поэтому даже почти не расстроилась, когда от шали пахнуло уже привычной сыростью и затхлостью. Всё равно заберу её с собой. Она относительно тёплая, пригодится. Я решительно свернула шаль и сунула в ожидавший у двери свёрток.
А потом окинула бабушкину комнату взглядом и недовольно поморщилась. Негоже оставлять её в таком виде.
Я снова залезла в свой шкаф и начала перебирать свёртки. Отыскала старенькую косынку и, отведя ей роль тряпки, отправилась убираться в бабулиной комнате.
Наверное, нужно было перенести уборку на потом. Нагреть воды, принести мыла и хорошенько здесь всё вымыть. Но мне хотелось уже сейчас что-то сделать. Это желание было настолько сильным, что я даже не пыталась ему сопротивляться.
Смахнула пыль с этажерки. Закрыв книгу, встряхнула скатерть, покрывавшую стол. В воздух поднялся клуб пыли, заставив меня расчихаться. Скатерть была красивая, кружевная. Моя бабушка сама сплела её коклюшками.
Вот она была по-настоящему искусной рукодельницей.
На секретере остались тёмные пятнышки чернил, это моя работа. Свои первые буквы я написала в этой комнате, за этим откидным столом. Бабушкино кресло тогда было для меня слишком низким, и она положила на него несколько томов энциклопедии, назвав это сиденье царским троном.
Улыбаясь воспоминаниям, я заботливо протёрла каждый ящичек секретера. Показалось, что самый крайний слева слегка отличается от других. Будто потемнел от влаги.
Я подняла глаза к потолку, но он был равномерного цвета, никаких следов течи. Это немного успокоило. Вряд ли я сумела бы справиться в одиночку с протекающей крышей.
Я отложила тряпку и провела по ящику ладонью, пытаясь определить, что с ним не так. Тут же в подушечку безымянного пальца вонзился острый шип, которому здесь совершенно не откуда было взяться. Я вскрикнула и отдёрнула руку, быстро сунув палец в рот по старой, ещё детской привычке.