Желая побыть в одиночестве, Мари-Клер поднялась к себе. Перед ее возвращением из Петербурга апартаменты для девицы по велению княгини Потемкиной отделали заново – чтобы порадовать неожиданно. Небольшую приемную обтянули голубым лампасом с белым рисунком, мебель поставили белую с позолотой, а занавеси и обивку кресел сделали из светло-зеленого пудесуа. Спальню же, следующую за приемной, обтянули флорентийским шелком нежно-фиолетового цвета, а полог кровати вышили золотыми слонами, как в детской комнате Таврического дворца. Мари-Клер нравилось. Но настроение ее оставалось подавленным. Она со страхом ожидала завершения беседы ее опекунов с генералом Закревским. Молилась, чтобы старик не согласился взять ее в жены. Ни за какие золотые. И пусть будет, что будет тогда. Господи, случись такое чудо!
– Мне кажется, Анна Алексеевна, существует иной способ устроить судьбу девицы, не отдавая ее в руки старой, надменной развалине вроде генерала Закревского, да при том еще с большими расходами с твоей стороны. – Генерал Ермолов тем временем прогуливался с Анной по сиреневой аллее в парке Кузьминки. Они уже дошли до фонтана. Было пасмурно, но дождь прекратился. Анна накинула на плечи темно-зеленый редингот, отороченный мехом горностая, и внимательно слушала генерала. – Я ничего не спутал, как тебе показалось, ваша светлость, – продолжал он, поддерживая Анну под локоть, – я действительно хорошо знаю принцессу Лолит Мациали. Она вовсе не сирийка и не француженка родом. Она – грузинка, родом из Кахетии, и когда-то даже была обручена с князем Петром Ивановичем Багратионом. Но очень давно, пока они еще были детьми. После русско-персидской войны при князе Цицианове следы ее затерялись. А вот в бытность мою на Кавказе, как раз в 1818 году – тут уж спутать могу, правда, память не та стала. Но не позднее никак. Так вот в год тот принцесса Мациали явилась ко мне в Тифлис самолично. И так проникновенно говорила она мне о Петре Ивановиче и о сородичах его, что сомнения мои таяли. А усомниться вроде как было отчего – пришла-то она ко мне не сама по себе, а с миссией католических монахов-кармелитов. Просила разрешения дать на постройку христианского дома для привлечения диких кавказских народов в христову веру. Не поверил я ей сперва – грешен был. Пригласил к Багратионам наведаться. Мол, думаю, если разыгрывает она меня, ни за что не согласится. Она же – с радостью, со слезами в очах, на колени пала, просит отвести к ним. Говорит, сама не имею решимости. Вот поехали мы. Что ж думаешь? Долго смотрела на нее старая тетка Петра Ивановича – признала. Плакали, обнявшись, полвечера. После такой сцены – какие уж заверения еще требуются?
Разрешил я ей открыть миссию. Только спрашиваю при том, а почему, мол, католическую. Почему от веры своей православной отказалась, в католичество подалась.
А она мне и говорит. В православную миссию, мол, племена враждебные русской силе не пойдут. А к католикам на помощь папы римского в противовес Петербургу и Москве надеюсь, потянутся. Все вожди мятежные, как один, там окажутся. Монахини же верные ее все от них вызнают, да и нам передадут. Тем, говорит, готова послужить России. Ну а слово Христово, оно и по латинице, и по кириллице свет свой несет – от него не скроешься. На том и порешили мы с ней.
Основала Лола миссию при мне. Лола, – Ермолов усмехнулся, – вспомнил вот сейчас, как под Измаилом Петруша крестик целует перед штурмом и говорит мне: «Лола на шею одела, чтоб берег». – Генерал вздохнул, помолчал, прижал Анну к себе покрепче, та не воспротивилась, только слезы смахнула со щеки рукой. – И скажу я тебе, дорогая Анна Алексеевна, этой деятельностью своей многим нашим солдатам и офицерам спасла Лола жизнь. О скольких засадах, о скольких нападениях тайных предупредила, скольких предателей на чистую воду вывести помогла.
Правда, магистр их ордена не одобрил долгого ее пребывания на Кавказе, отозвал назад во Францию. Так вместо себя оставила она там монахиню верную, по имени Кесбан, наложницу бывшую турецкого визиря. Она из гарема бежала и нашла убежище в монастыре. Теперь же время прошло, состарилась та Кесбан. Да и здоровьем слаба. Замена ей нужна. А вот подходящего человека там нет. Так, возможно, вместо того чтоб ломать девице судьбу, обрекая ее сидеть при ненавистном муже, смерти его поджидать, направить нам ее назад, в монастырь, к принцессе Лолит? Да при ней я письмо напишу, и из нашей тайной канцелярии, что при военном ведомстве, поддержат меня. Поживет Мари-Клер немного в кармелитской обители, отойдет там душой, а потом отправится с миссией на Кавказ, сестре Кесбан на смену.
– Да что ты, Алексей Петрович?! – всплеснула руками Анна. – Там же опасно. На Кавказе-то. Там же стреляют!
– А ты полагаешь не опасно ей здесь оставаться? – возразил Ермолов, не дрогнув. – Думаешь, насмешки в свете от унижения ее стихнут? Кто-то забудет, простит ей ее грех? Сколько еще обид, слез и страданий ее ожидают! На Кавказе телу ее угрожает пуля, а здесь, без пуль и без сабель, она в несколько лет душу свою загубит, да и сама от отчаяния в гроб сойдет. А так с глаз долой уйдет она – скорее канет в Лету сплетня. На Кавказе геройские дела делаются. За службу там награждения дают боевые. И не только солдатам и офицерам. Если б только Лола по положению своему могла бы русское звание принять, то уж камергер Его Величества ей обеспечен был бы. И ордена немалые. Отслужит Мари-Клер, вернется после в Россию не опозоренной девицей, которая чести своей не уберегла по молодой дурости, совсем по-иному, с высокой головой. И жизнь ее уж не от мужа дряхлого тогда зависеть станет, от нее самой… Подумай, Анна. Дело говорю.
– Ох, озадачил ты меня, Алексей Петрович, – вздохнула глубоко Орлова. – Даже и не знаю, с какой стороны думку твою думать начинать. Огорошил прям.
– Анна Алексеевна, Анна Алексеевна! – пронзительный голос Мари-Клер пронесся над аллеей. – Скорее, скорее! Там Денис Васильевич приехал… Говорит… – Она задохнулась, рыдания сдавили ее грудь, потом произнесла, пошатнувшись: – Говорит… Саша убит на Кавказе.
– Что?! – оттолкнув Ермолова, Анна бросилась бегом по аллее к дому. Подхватив едва державшуюся на ногах Мари-Клер, Алексей Петрович поспешил за ней. На крыльце они столкнулись со сползавшим бочком к карете генералом Закревским. Под мышкой он тащил соболью шубу. Генерала никто не провожал, теперь он уже был всеми забыт. Осознав, что произошло, генерал не нашел ничего лучшего для себя, как удалиться по-английски, не прощаясь. В общем-то, он не обижался на княгиню Потемкину. Несчастье – и есть несчастье. Самого озноб прошиб, как узнал…
В столовой, где накрыли к чаю, сверкала белизной под огнями свечей скатерть, мерцали серебро самовара и прозрачный фарфор чайного прибора. Они напрасно ожидали обрадовать своих хозяев. Едва сдерживая слезы, генерал Давыдов мял в руках скомканную салфетку и говорил, стараясь не давать голосу дрожи:
– Они направлялись к вагенбургу за провиантом, так рассказывают, только немного задержались. Там трупы лежали, вырытые из земли, русских солдат, что накануне хоронили. Горцы их повытаскивали из могил, кожу срезали, порубили все – издевались. Как мимо пройдешь – решили остановиться, похоронить заново. Пока занимались – тут опять черкесы. Лес дремучий, где завалы настроены – не видать, а они не только вдоль дороги, они с боков понаделали их, нелюди. И давай оттуда с гиканьем палить по нашим. В окружение взяли. Наши – прорываться на «ура!», а те кричат: «Гяур, гяур, давай большой офицер, шкура на барабан!» Это они Сашины эполеты заметили. Ну, Саша не утерпел – выехал на них один. Тут они и кинулись в рубку…
Всхлипывая, горничная закрыла черным платком большое зеркало напротив стола.
– Сними, сними немедленно! – Княгиня Лиз оторвала руки от лица – глаза ее были сухи, лицо пылало. – Я не верю! Я не верю! Сними немедленно! – И собственноручно сорвала платок с зеркала, уронила на пол. – Я сама поеду в Тифлис. Я найду его там. Я не верю, что он мертв, – твердила она. Повернувшись к застывшей горничной, приказала: – Немедленно собирайте вещи. Все только самое необходимое. Я еду сейчас же…
– Подорожную бы сперва справить, – напомнил упавшим голосом Ермолов, – порядок таков.
– Долго ли? – спросила у него Лиз, оборачиваясь.
– Отправлюсь сам в Петербург. Привезу как ветер туда и обратно.
– Спасибо тебе, Алексей Петрович. – Только сейчас слезы прорвались у княгини, и она упала головой на крепкое ермоловское плечо. Скоро сквозь рыдания пробился стон: – Саша! Сашенька мой! Единственный мой! Господи, что же это такое…
– Мне тоже справь документ, – негромко попросил Ермолова граф Анненков, – я с ней поеду. Одну не отпущу.
– И я, – вызвался вдруг Давыдов, – я тоже не верю, что все так произошло. Может, ошибка какая, чует сердце. Искать надо Сашу. Не верю я! – И в сердцах бросил салфетку об стол.
– Справлю, справлю, все сделаю, – говорил Ермолов, гладя Лизу по рассыпавшимся черным волосам. – Ты погоди убиваться, матушка. Глядишь, и верно – ошибка. Бывало так не раз. Ты уж мне поверь, голубушка. Сколько пробыл там. Край дикий. Нравы дикие. Сперва и не разберешь, кто, кого, сколько. Только со временем выясняется. Может, и жив Саша-то, ранен только. А до госпиталя еще не довезли. Всякое бывает…
– Что ж, езжайте, с богом! – Анна Алексеевна поднялась – морщина прорезала ее лицо по щеке, как в день смерти генерала Милорадовича на Сенатской площади. Осенила широко себя крестом и поклонилась на икону в углу. – Ищите. Ищите хорошо. Я же здесь останусь и в Богородицком монастыре за вас всех и за Сашеньку молиться стану…
Прижав к груди портрет отца, Мари-Клер лежала на постели в своей убранной белым и фиолетовым атласом спальне, и вышитые красным бисером узоры на подушке, в которую она уткнулась лицом, казались ей разводами крови. Она представляла себе, как ее отец, такой красивый, сильный, могучий, дает команду солдатам на собственный расстрел, представляла Сашу, как он бросается на черкесский завал, держа в руке Таврическую саблю. Ту саблю, которой он дрался с Хан-Гиреем, защищая на дуэли ее честь. В тот момент ей тоже очень хотелось оказаться на Кавказе, рядом с ним, рядом с Сашей. Живым или мертвым.