чез в своем укрытии.
Подъезжая к лагерю, Мари-Клер издалека услышала стройный хор мужских голосов, распевавших суры Корана. Они заглушали утреннюю перекличку фазанов в проснувшемся лесу. У бурлящего ручья, стекающего в реку, Мари-Клер открылось скопление черкесских одеяний, перемешанных, к ее удивлению, с русскими мундирами – поднявшееся уже высоко солнце раздробленными лучами освещало все собрание и росистую, яркую зелень вокруг.
Среди русских Мари-Клер различила окруженного офицерами и донскими казаками генерала фон Клюгенау, о котором ей было известно, что, австриец по рождению, он после войны с Наполеоном оказался на русской службе и с тех пор судьба его неразрывно связалась с Кавказом. Она признала его сразу по прихрамывающей походке – на Кавказе фон Клюгенау был ранен в ногу и всегда ходил с костылем. Со стороны горцев ему противостоял сам Шамиль со своей свитой, в которой выделялся крупным, изрезанным шрамами лицом Сухрай. Им сопутствовало до двухсот всадников-мюридов.
Само место, – исток ручья, впадающего в Шапсухо, – навело Мари-Клер на мысль, что русские прибыли на переговоры. Она знала, что почти всегда Шамиль встречается именно здесь с посланцами русского государя. По добродушной, тонкой усмешке, блуждавшей по губам верховного имама в тени его густых усов и бороды, Мари-Клер поняла, что переговоры только что начались, и Шамиль с присущим ему выражением благоприятной наивности на лице, за которым, – она-то знала, – скрываются звериные хитрость и коварство, выслушивает очередную порцию уговоров наконец-то прекратить сопротивление и сдать оружие.
Заложив одну руку за спину, другой же опираясь на костыль, фон Клюгенау выхаживал перед черкесами как наставник перед классом и выговаривал Шамилю и его соратникам, будто буйным, неразумным и провинившимся детям, которых надо наказывать за злые шалости. Потом он сел, важно пристукнув палкой о камень, из-под которого высыпалось несколько скорпионов и тут же разбежалось в разные стороны, оглядел «слушателей» с нарочитой строгостью, заключив при том, что благая цель русского государя, коего он имеет честь представлять на Кавказе, состоит только в намерении сделать жизнь горцев спокойной и счастливой добрыми советами, а если не получится, в крайней необходимости – огнем и железом.
Из всего выходило, что действовал фон Клюгенау в полном согласии с миссией полковника Хан-Гирея, а в отсутствие генерала Вельяминова, возможно, и по просьбе императорского флигель-адъютанта. Как бы то ни было, но Мари-Клер отчетливо ощущала, вглядываясь в исполненные внешнего благоговения лица черкесских вождей, что, убедив фон Клюгенау помогать ему, Хан-Гирей оказал тому медвежью услугу, и она вполне может стоить генералу-наставнику жизни.
Подъехав как можно ближе, Мари-Клер сошла с арбы и, скрываясь за кустарником дикой розы, обильно разросшимся вокруг ручья, вполне ясно расслышала ответ Шамиля. Выражаясь крайне витиевато и запутанно, тот уверял русского генерала, что прекрасно сознает справедливость и основательность его слов, но не может дать положительного ответа лишь потому, что между ним и его союзниками существует скрепленное клятвой соглашение не принимать ничего важного без общего на то согласия. Далее шло перечисление имен Ташов – хаджи, кадия карахского Абдуррахмана и еще с десяток прочих, которых, – Мари-Клер совершенно не имела на тот счет сомнений, – Шамиль и в грош никогда не ставил. Но теперь он желал потянуть время и добивался своего весьма убедительно.
После часа беседы русский генерал и верховный имам поднялись со своих мест, и на прощание генерал протянул Шамилю руку. На мгновение задумавшись, тот уже хотел принять ее и ответить пожатием, но Сухрай-кадий, стоявший рядом с имамом, схватил Шамиля за руку:
– Остановись, – воскликнул он, гневно сверкнув глазами, – тому, кого сам Аллах привел, чтобы стать имамом правоверных, не следует подавать руку гяуру.
Несколько камней выскочило из-под ноги Мари-Клер – в волнении она покачнулась и затаила дыхание. Теперь она вовсе не исключала, что не предвещавшая до поры до времени ничего угрожающего развязка переговоров, вероятно, завершится кровопролитием.
Когда толмач довел до сведения русских слова кадия, самолюбивый и вспыльчивый фон Клюгенау, не долго думая, поднял костыль и замахнулся им на Сухрая. Еще мгновение – и он ударил бы. Его удар свалил бы с мюрида чалму, что являло собой самое страшное оскорбление для горца, а вслед за тем последовало бы поголовное истребление горстки русских, прибывших с фон Клюгенау на переговоры.
Вполне ясно представляя намерения русского генерала, Сухрай-кадий уже наполовину обнажил кинжал, мюриды сомкнули ряды за его спиной, и каждый держал руку на оружие. Понимая, что необходимо действовать как можно скорее, Мари-Клер бегом вернулась к арбе и, вскочив на нее, хлестнула лошадь так больно, что та понесла вперед и в несколько секунд вонзилась в строй переговорщиков, разделив собой фон Клюгенау и Сухрай-кадия.
Громко сокрушаясь о своей неловкости, Мари просила верховного имама простить ее, стараясь при том прятать лицо от русского генерала и прибывших с ним офицеров, – она не была уверена в том, что никто из них никогда до того не встречал ее в Тифлисе.
Однако ее вмешательство оказалось на руку Шамилю, не желавшему ссориться с русскими до того момента, как он сам почувствует силу противостоять им. Воспользовавшись неловкостью кармелитской монашенки, он удержал Сухрай-кадия, намеревавшегося перепрыгнуть через арбу, а молодой поручик из свиты фон Клюгенау оттащил за полу сюртука рассерженного русского генерала, который, не внимая ни просьбам, ни убеждениям и не обращая внимания на крайнюю опасность своего положения, продолжал осыпать всех горцев огулом самыми нелестными для них эпитетами.
Всем «посольством» его все же упросили успокоиться. Фон Клюгенау сел на коня и молча, в раздумье, поехал шагом вниз по тропе, не обращая более никакого внимания на Шамиля и его мюридов. Русские офицеры последовали за ним.
Отогнав арбу в сторону, Мари-Клер низко склонилась над прикрытым мешковиной провиантом так, чтобы стороны платка заслоняли ее лицо как можно лучше – сама же она наблюдала за русскими в напряжении.
Она радовалась, что предотвратила трагедию, но в то же время тревога не покидала ее сердце: проведя много лет среди мюридов, она вполне понимала, что столь проницательный и умный вождь, как Сухрай-кадий, почитаемый в горах за храбрость и истовую веру, вполне мог догадаться, что она неспроста помешала ему свершить над неверными суд Аллаха и со смертью их приблизиться на несколько ступенек к вожделенному раю.
Это же означало, что, только зародись у черкесского кадия малейшее подозрение, все доверие, созидаемое годами, будет окончательно разрушено, миссия провалена, а сама она наверняка проститься с жизнью.
Однако генерал фон Клюгенау своим поведением не оставил ей выбора – она сделала единственно возможное в создавшейся ситуации. И ей оставалось теперь только молить Христа, чтобы разъяренный Сухрай оказался настолько увлечен своей праведной яростью, чтобы и вовсе не задумался о «нелепой» случайности, произошедшей с монахиней из нагорной кармелитской обители.
Близился полдень. Имам Шамиль, окруженный мюридами, джигитовавшими вокруг него, двинулся вверх по горной дороге. Его приближенные, облитые золотом и серебром на одежде и на оружии, стреляли из винтовок и пистолетов и беспрестанно пели, восхваляя Аллаха. Поставив арбу так, чтобы дать Шамилю и его свите проехать, Мари-Клер наблюдала за процессией, в который уже раз отметив про себя, с каким умением создает имам впечатление величия, которое так любит производить на свой народ.
Шамиль ехал на арабском белом коне, убранство которого словно в пику разряженной свите отличалось простотой: тонко выделанная, с дорожкой посередине, красная ременная уздечка, металлические, стаканчиками, стремена и красный чепрак, видневшийся из-под седла. Тонкий и длинный стан имама перетягивал черный ремень с кинжалом. На голове была одета высокая с плоским верхом папаха с черной кистью, обвитая белой чалмой, от которой конец спускался на шею. Ступни ног в зеленых чувяках и икры обтянуты черными ноговицами, обшитыми простым шнурком.
Бледное, окаймленное подстриженной бородой лицо имама с постоянно сощуренными небольшими глазами было как каменное, совершенно неподвижно.
Скрестив руки на груди и глядя вниз, Мари-Клер пропустила свиту имама мимо себя – они ехали довольно быстро, так как торопились к полуденному намазу. Вдруг кто-то прикоснулся к плечу монашенки. Вздрогнув, она подняла голову – и увидела перед собой Сухрая. Отстав от свиты Шамиля, он остановился перед ней. Жгучие, черные глаза кадия смотрели на нее неотрывно.
Почти что десять лет она знала его, и в том, что связывало ее с грозным вождем черкесов, Мари-Клер не часто решалась отдать отчет собственного сердца разуму. В тот год, когда Мари-Клер только прибыла на Кавказ из Марселя, чтобы заменить собой состарившуюся и уставшую турчанку Кесбан, Сухраю еще не исполнилось и тридцати лет.
Мари-Клер помнила, как увидела его в первый раз, красавца-джигита. Он выезжал из аула, и любимая жена его Аминет подводила ему коня. В белых одеждах, с белой чалмой на голове, загорелый почти до черноты, темноглазый и горделивый, кадий издалека привлек внимание Мари-Клер. Вся статная фигура его, высокая и тонкая, дышала отвагой молодости и радостью жизни. Широкие плечи, тонкий, длинный стан, сильные руки, гибкость и ловкость во всех движениях против воли заставили француженку любоваться им тогда. Проезжая мимо, он также смотрел на нее пристально и властно продолговатыми черными глазами, напоминающими глаза дикой и хищной птицы.
Помнила она и как некоторое время спустя она находилась в его доме в комнате Аминет, только что разрешившейся в родах мальчиком. Стояла зима. Сухрай вошел в покрытой коричневым сукном шубе с видневшимися около шеи и рукавов черным мехом. На стягивающем его тонкий и длинный стан ремне бряцнул кинжал.