«Проведя весь день в тех жутких тревогах, какие вносят беспорядок в мысли и заставляют нас ощущать своего рода внутреннее безумие, я уже не могла побороть навязчивую мысль, овладевшую мною и преследовавшую меня: у меня возникло желание в последний раз увидеть маму…Я осторожно положила на кровать Антонину, которая, обессилев от горя, уснула в моих объятиях, и незаметно проскользнула в спальню мамы!..
Господи! Сколь же понятно твое могущество в смерти!..
Когда я снова увидела маму, она была уже настолько божественно прекрасна в своем бессмертии, что слезы мои мгновенно высохли, и я опустилась на колени подле ее постели, будто перед святой. Я пришла молиться за нее, но, увидев ее, стала просить ее молиться за нас.
«Мама, — говорила я ей, — прости меня! Я недостаточно боготворила тебя, пока ты была жива. Загляни в мое сердце, ты видишь, как оно страдает? Прости меня, моя бедная мама, мой ангел-хранитель!..»
Я хотела срезать прядь ее волос, но не осмелилась: в моих глазах она была неприкосновенной святыней. Тогда я решила в последний раз поцеловать ее в лоб; этот поцелуй заледенил во мне жизнь, заледенив перед тем мои губы.
Меня пришлось отнести в мою спальню».[23]
Заметим, что то, чем мы занимаемся сегодня, это своего рода посмертное анатомическое исследование несчастной Мари Каппель, отчасти похожее на вскрытие тела г-на Лафаржа, проведенное врачами.
И дойдя до середины этого исследования, мы говорим:
«Сердце было здоровым, болен был лишь мозг».
Попытаемся доказать это утверждение.
IX
После смерти г-жи де Коэорн заботу о Мари Каппель взяла на себя прежде всего г-жа Гара́.
Но следует сказать, что, создавая тетку и племянницу, природа ошиблась не то чтобы по части душевных качеств, но по части силы воображения.
Луиза, наделенная невыразимой прелестью и ореолом поэтичности, была в то же самое время воплощением спокойствия и здравого смысла.
Мари, не особенно красивая, лишенная свежести и очарования, напротив, питала все чаяния романной героини.
В пятнадцать лет, когда при ее общественном положении, сияющей красоте и княжеском родстве Луиза могла бы желать себе супруга, обладающего одновременно благородством, молодостью и элегантностью, она вышла замуж за Поля Гара́, то есть свежеиспеченного дворянина, да, занимающего высокое положение в финансовом мире, но лишенного какого бы то ни было очарования, которым юной девушке угодно украшать свои любовные грезы.
В том же самом возрасте, но будучи сиротой и не обладая ни одной из блистательных черт своей тетки, Мари, как если бы у нее было право выбирать себе в супруги кого-нибудь помимо тех, кто согласился бы довольствоваться ею, вообразила себе идеал, передав ему все свои мысли и сделав его свидетелем всех своих поступков.
Ею овладело честолюбивое желание иметь в качестве мужа человека неординарного, выделяющегося либо красотой, либо элегантностью, либо благородством происхождения, либо одаренностью, — не так уж важно, каким именно необычайным качеством он будет наделен, лишь бы хоть одно такое у него было. В этом случае, даже не питая к мужу любовной страсти, она будет любить его из гордости.
«Я тщетно пыталась, — говорит она, — согнуться под тяжестью свинцового покрова, наброшенного обществом на плечи тех, кто соглашается принять его ярмо, и отдохновение от этих мыслей выражалось лишь в желании учиться.
В развитии своих способностей я видела возможность быть любимой и готовила свой ум ради существа, о котором еще не грезила, но которого надеялась встретить в будущем и ждала как пополнение моего существования. Если я записывала какие-нибудь возвышенные мысли, я читала их ему; если преодолевала какое-нибудь трудное место в музыкальном произведении — ему похвалялась своей победой; я была горда, давая ему знать о каком-нибудь хорошем поступке, и не смела думать о нем, когда бывала недовольна собой; короче, это призрачное существо не было ни человеком, ни ангелом, а кем-то, кто должен был любить меня. Я остерегалась говорить об этом совершенном идеале со своей тетушкой. Пару раз я попробовала сделать это, но услышала в ответ, что между моей мечтой и тем, чем на самом деле являются мужья, нет ничего общего; что подобные мысли опасны и неприличны; что девушки должны мечтать лишь о достойном положении в светском обществе, удовольствиях, богатстве, прекрасном приданом, восхитительных свадебных подарках от жениха, а все прочие желания, если их нашептывает злой дух, следует держать под семью замками».[24]
Мари Каппель именует лишь инициалами поклонника, первым проявившего к ней интерес, но зато превосходно описывает впечатление, которое произвело на нее это первое сделанное ей предложение, начисто лишенное тех ярких эпизодов, какие в романах предшествуют первому признанию в любви.
«В начале той зимы моей руки попросил г-н де Л***; не могу передать глубокого волнения, которое я ощутила, когда моя тетушка, г-жа фон Мартенс, действуя по его поручению, донесла до меня эти первые обращенные ко мне слова любви. Во мне пробудились новые силы, сердце мое забилось быстрее, глаза засветились жизнью, лицо засияло; я была польщена, я была признательна, и, хотя у меня не было желания выходить замуж за г-на де Л***, я, тем не менее, восприняла его как провозвестника великого счастья, о котором грезила. Господина де Л*** я видела всего пару раз, он был молод и красив, чудесно пел и был очень любезен. Думаю, скажи он мне шепотом, что любит меня, вместо того чтобы во всеуслышание сказать об этом моей тетушке, я приняла бы его предложение; однако о своих чувствах он заявил настолько приличествующим образом и опоэтизировать их было настолько невозможно, что я не могла решиться вступить в реальную жизнь, пока не расцветут и не увянут некоторые из моих иллюзий. Мне казалось, что это означало бы пропустить самые прекрасные страницы в книге моей судьбы, торопясь добраться до ее последней страницы, и не хотелось узнавать, что будет в конце, не ознакомившись с началом».[25]
Как видите, вся роковая судьба Мари Каппель заключается в этих словах: в открытом бунте против общественных условностей, в борьбе с которыми мужчина, обладающий деньгами или гениальностью, порой может побеждать, но женщина неизбежно должна потерпеть поражение.
Однако, прежде чем отметить ее знаком несчастья, Провидение приберегло для несчастной Мари Каппель еще несколько светлых дней. Но не стоит завидовать ей, дней этих было совсем немного. Госпожа де Баланс, которая в 1792 году приютила у себя бабушку, в 1834 году приняла у себя внучку. Господин де Баланс, пройдя долгий жизненный путь и усыпанный заслуженными почестями, уже скончался, и немного домов в ту эпоху могли похвалиться таким полным благополучием, какое являл собой дом г-жи де Баланс.
Мари Каппель приняли там, как дочь; для нее заранее приготовили очаровательную комнату, купили замечательное фортепьяно и в качестве служанки поместили подле нее добрейшую старушку, в шестнадцать лет видевшую г-жу Коллар.
Вот почему Мари признается, что была счастлива в этом доме, где, тем не менее, ей приходилось восходить, как сказал Данте, по лестнице чужой.
И в самом деле, главой семьи к этому времени стал зять г-жи де Баланс, муж ее старшей дочери, милейший маршал Жерар, которого все мы знали как человека, с величайшей скромностью носившего одно из самых прославленных имен Империи и один из самых храбрых и самых преданных ей мечей. Я часто виделся с ним в дни Июльской революции, позднее мне довелось пару раз вновь увидеться с ним, когда он занимал министерский пост, и посчастливилось спасти с его помощью жизнь и честь сыну человека, который был его товарищем по оружию и, подобно ему, гордо носил свое не дворянское имя.
В этом доме жизнь Мари, окруженной аристократической роскошью, в которой она так нуждалась, протекала тихо и спокойно. Утром, пока г-жа де Баланс еще спала, Мари музицировала на фортепьяно и брала уроки пения. В полдень, когда в спальню г-жи де Баланс впускали свет, Мари входила к ней и завтракала подле ее постели. День был занят приемом гостей и прогулками в лесу, вечер проводили по-семейному и без конца музицировали.
Музыка — это великое подспорье для тех, кто, живя в тесном семейном кругу, не имеет в мыслях ничего, чем стоило бы обмениваться друг с другом. Музыка ввергает человека в состояние отрешенности, в котором он пребывает наедине со своими раздумьями, желаниями и надеждами; полчаса спустя, когда мелодия завершается, каждый, в зависимости от своего темперамента, выходит из этого состояния либо веселым, либо грустным, либо задумчивым, и тогда разговор немного оживляется благодаря особенностям душевных складов, только что усиленным музыкой.
В среде людей творческих, где воззрений хоть отбавляй и где господствует полемика, в среде поэтов и политиков, музыка становится ненужной, достаточно одного лишь разговора, ибо разговор есть борьба.
Вот почему, когда гостиная меняла свой облик и становилась безлюдной, то есть ближе к полуночи, Мари Каппель проскальзывала в спальню г-жи де Баланс, которая, привыкнув к жизни при свечах, спать ложилась последней; Мари приносила ей чашку чая, а затем, ластясь к ней, садилась подле ее каминного кресла. И тогда, в ответ на просьбы девушки, г-жа де Баланс, наделенная, помимо всего прочего, очаровательным остроумием, возвращалась в прошлое и рассказывала Мари, грудь которой от волнения распирало, возможно, еще больше, чем от честолюбия, о блестящих страницах своей аристократической жизни.
В этот момент ни у старой женщины, которая рассказывала, ни у юной девушки, которая слушала, не было никакой нужды в музыке, и любого, кто пришел бы предложить им перестать слушать слова и начать внимать звукам, наверняка встретили бы крайне неприветливо, будь это даже звуки фортепьяно г-жи Плейель, валторны Вивье или скрипки Вьётана.