— И что еще?
— Разве этого мало? Мне кажется, более чем достаточно.
— Да нет, это далеко не все, мадемуазель; в доме у меня живет женщина, которая мне не жена, женщина, которая ради меня покинула своего мужа.
— Бедное падшее создание. Как мне жаль ее!
— Пожалейте лучше меня; на мой взгляд, самый несчастный человек на свете — мужчина, на которого чужая жена возложила ответственность за свое счастье. Можно бросить любовницу — она расплачется, придет в отчаяние, но затем успокоится и, успокоившись, заведет себе другого любовника; но нельзя бросить женщину, которая сама бросила ради вас все, которая по собственной воле поставила себя вне закона и не имеет другого пристанища, кроме дома, где у нее нет права находиться и где ее присутствие выглядит вдвойне скандальным. В подобных обстоятельствах порядочный человек делается жертвой сложившейся ситуации: ему запрещено быть любимым любой другой женщиной кроме той, любить которую ему тоже запрещено. О, если бы те, кто осуждает меня, знали, на какую пытку я обречен, то, ручаюсь, они бы простили меня.
— Но я слышала, что из положения, которое вы обрисовали мне как безвыходное, зачастую выходят, пожертвовав деньгами.
— Да, если имеют дело с потаскухой и обладают богатством; но я имею дело с порядочной женщиной, а мои денежные дела настолько запутаны, что если бы мне понадобилось высвободить десять тысяч франков наличными, то сделать это было бы крайне трудно.
— Ах, будь у вас искренний друг, который давал бы вам добрые советы!
— А не хотите вы быть моим другом?
— Да, я буду вам другом, именно другом, а не подругой, и, если вы мне позволите, расскажу об этом одной из моих тетушек, чтобы она не удивлялась при виде того, что мы беседуем.
— Благодарю! — воскликнул граф. — Но это искренне? Это нерушимо? Это навсегда?
— Навсегда, — ответила Мари Каппель, протягивая ему руку.
Нет ничего опаснее подобного дружеского союза между юной девушкой и молодым человеком; дружба между людьми разных полов всего лишь маска, которую рано или поздно один из них сбрасывает, позволяя увидеть куда более обольстительное лицо любви.
С того момента, когда союз был заключен и г-жа фон Мартенс, вынашивая тайную мысль, что рано или поздно все это закончится браком, дала на него согласие, граф стал приезжать не реже раза в неделю в Виллер-Элон, поверяя Мари все свои горести, как любовные, так и денежные, и говоря ей о том, как страстно бы он любил, если бы ему было позволено любить, и как разумно он использовал бы свой капитал, если бы этот капитал можно было восстановить. Само собой разумеется, Мари полагала, что если бы графу было позволено любить, то он любил бы так страстно именно ее, и наравне с ним участвовала во всех его замыслах касательно путешествий, которые мерещились ему на горизонте.
Время шло, и Мари была счастлива если и не на деле, то хотя бы в мечтах.
Между тем наряду с молодым безумцем, проматывавшим свое состояние, имелся и старый транжира, который свое богатство уже промотал. В один прекрасный день г-н Коллар был вынужден вникнуть в свои денежные дела и обнаружил, что если он не остановится на наклонной плоскости, где очутился с присущей ему беспечностью, то разорение неминуемо.
В итоге Мари сделалась опекуном двадцатишестилетнего молодого старика и семидесятилетнего старого ребенка.
Но это была та деятельная жизнь, в какой она нуждалась; вместо того чтобы погрузить ее в мелочные заботы мещанского домашнего хозяйства, ей поневоле отдали в управление богатства аристократов; дед, вручив ей все ключи, даже ключ от денежного ящика, приказал всему полчищу слуг, которых он держал в своем доме, подчиняться ей. И Мари вовсю командовала небольшим мирком, который ей повиновался.
«Дедушка забавлялся, наблюдая за тем, как я играю в хозяйку дома, и с бесконечной нежностью подчинялся моим прихотям, моим правилам ведения хозяйства и моему тиранству. Он приберег достаточно крупную сумму на собственные удовольствия, а вернее сказать, на удовольствия и нужды других. Так вот, я еще и угодничала ему как могла, чтобы получить право тратить эти деньги по своему усмотрению. У каждого из нас были свои подопечные бедняки. Любимицами деда были юные девицы, я опекала славных стариков. Он раздавал нарядные платья, я — хлеб и вино; он заставлял плясать своих подопечных, я наполняла табакерки своих; он дарил радость, я оберегала от горя… Короче, дед покровительствовал тем, кто родился у него на глазах, а я заботилась о тех, кто склонялся над моей колыбелью, и утешала их».[29]
Молодой граф, по-прежнему пребывая в плену собственных индустриальных замыслов, назначил на конец октября 1838 года торжественное открытие своей железной дороги. Все его надежды были связаны с этим событием, все его будущее зиждилось на пуске этого первого вагона, стать первым пассажиром которого предстояло Мари Каппель.
Между тем жена Мориса Коллара только что подарила ему очаровательного малыша — первого мальчика, родившегося в этой большой семье. Графу Шарпантье было поручено участвовать в его крещении в качестве представителя крестного отца, а Мари, естественно, должна была выступить в роли представителя крестной матери.
Утром в Виллер-Элон лавиной хлынули коробки конфет, благоуханные саше, перчатки, цветы и ленты, приведя бедную Мари в восторг, связанный с предвкушением будущего не меньше, чем с настоящим и прошлым.
Вслед за подарками явился граф.
Едва осмелившись выразить ему свою признательность, Мари поинтересовалась у него:
— А вы хотя бы знаете те заветные слова, какие вам предстоит произнести?
— Даже первого не знаю, — ответил молодой граф, — но я рассчитывал, что вы меня им научите.
Мари села на канапе, граф опустился перед ней на колени; она взяла в руки молитвенник, и урок начался.
Вслед за «Отче наш» настала очередь молитвы «Аве Мария», длившейся довольно долго; крестный делал ударение на каждом слове; наконец, когда молитва Пресвятой Деве закончилась, он открыл книгу в том месте, где начинались молитвы свадебного богослужения, и вырвал оттуда две страницы.
— Что вы делаете?! — воскликнула Мари.
— Настанет день, и я верну вырванные страницы на место, — промолвил граф. — Ну а пока вы не сможете читать эти молитвы без меня.
После чего он шепотом добавил:
— О Мари, через год!
Вечер завершился небольшим балом, но никто из города приглашен на него не был, и присутствовали на нем лишь крестьяне из Виллер-Элона, Корси и Лонпре.
Все танцевали в большом обеденном зале, где было очень холодно, в то время как в гостиной пылал большой камин. В перерывах между контрдансами Мари Каппель прибегала в гостиную погреться, и граф сопровождал ее; в один из таких перерывов она обнаженной рукой облокотилась на мраморную облицовку камина.
— Какое безрассудство! — воскликнул граф. — Вы разгорячены и при этом облокачиваетесь на мрамор! Так и умереть недолго.
Мари, которая еще никогда в жизни не была так счастлива, вполне справедливо опасалась будущего.
— Сойти в могилу в двадцать лет, с цветами, слезами, молитвами! — промолвила она. — И вы находите, что это так уж страшно?
— Вы хотите умереть? Погодите хоть, пока не узнаете, что такое быть любимой.
— На этом свете так трудно быть любимой всерьез, — ответила она.
— Но вы любимы именно так, Мари!.. Я люблю вас всеми силами души!
И схватив ее руку, он с характерным для него неистовством поцеловал ее.
— О, я согласна, согласна, — прошептала она в ответ на его вопросительный взгляд.
— Через год, вы поняли?.. До этого я ничего не могу обещать.
— Да, через год.
Господину Коллару было уже шестьдесят два или шестьдесят три года; он слабел на глазах; ревматизм, против которого он всегда с таким мужеством боролся, в конце концов одолел его. Началось с того, что он больше не покидал своей спальни, но вскоре уже и не вставал с постели. Однажды он пожаловался на сильную головную боль, а через сутки у него случилось кровоизлияние в мозг.
Подле старика находились лишь Мари Каппель, Морис и его молодая жена; за врачом пришлось посылать в Суассон. Туда отправился слуга верхом на лошади; тем временем кровоизлияние развивалось, больной уже не говорил, но еще видел и слышал и, когда его спрашивали, тяжко ли ему, он отрицательно качал головой.
Наконец, приехал г-н Мисса. Господин Мисса считался знающим врачом; он прописал лечебное питье, поставил горчичники и уехал, не оставив никакой надежды.
Мари Каппель взялась быть сиделкой и ухаживать за дедом. Она была подле него одна, когда около полуночи к нему вернулся голос.
Старик окликнул Мари.
Она радостно вскрикнула и присела на кровать деда, который слегка приподнялся.
— Не покидай меня, дитя мое, — произнес он вполголоса, — я немного посплю.
— Так вам стало лучше?
— Да, наверное.
Мари позвала свою кормилицу и послала ее сообщить Морису Коллару, что в болезни старика произошел счастливый перелом.
Затем она положила голову больного к себе на колени и взяла его за руку.
Но через несколько минут ей показалось, что его дыхание остановилось, и почти тотчас же его рука, перед тем пылавшая, стала теплой, потом холодной, потом ледяной.
Мари вскрикнула, приподняла обеими руками голову деда, но она безвольно упала ей на колени — г-н Коллар был мертв!
Это была уже четвертая могила, разверзшаяся под ногами Мари. Сначала умерла бабушка, г-жа Коллар, затем умерли отец, мать и дед. У Мари случился страшный нервный припадок, и в разгар его она потеряла сознание.
Получив известие о скорбном событии, Луиза тотчас же покинула Париж и примчалась в Виллер-Элон.
Но первым туда явился граф. Он казался еще ласковей, чем обычно, но еще печальней. Госпожа Гapа́ сообщила о своем намерении увезти Мари в Париж; три четверти года, о котором ее просил граф, уже истекли, и Мари решила потребовать у графа разъяснений, честных и определенных.