— Будь даже так, в этом не было бы ничего удивительного, Мари. По характеру вы и ваша тетушка — полные противоположности. Луиза — это воплощение спокойной и мягкой красоты, которой все воздают должное; она подчиняется обществу, установленному порядку и чувству долга; ее жизнь — это плавное течение реки, которая вьется среди зеленых лужаек, благоухающих цветов и тенистых деревьев, утопающих в лучах солнца, и не встречает на своем пути ни единого препятствия, ни единой подводной скалы, о какую она с яростью разбивалась бы. Вы, Мари, красивы исключительно в глазах художников и людей с обнаженными нервами; вашу красоту всегда будут оспаривать; вместо того чтобы подчиниться обществу, установленному порядку и чувству долга, вы бунтуете против всего, что кажется вам пошлым и глупым, то есть против общества в целом. Ваша жизнь — не река, а бурный поток; у вас, кому особенно нужна поддержка, смерть одного за другим отняла всех, кто являлся вашей опорой. Луиза создана, чтобы быть светской женщиной и царить в гостиных. Вы, Мари, созданы, чтобы страдать или стать гением, чтобы быть Рашель или Малибран, Дорваль или Плейель; вам нужны борьба и победы. Уезжайте от вашей тетушки и посвятите себя искусству, моя дорогая подруга!
— Увы! Даже этой возможности у меня нет, — ответила Мари. — Я слишком стара, мне двадцать два года, а подобную карьеру начинают не в двадцать два года. Мой добрый друг, я обречена. Но должна признаться, что среди всех моих несчастий, а они, слава Богу, не обходили меня стороной, после всех моих разочарований, а у меня, слава Богу, их было предостаточно, мне раз двадцать приходило в голову прийти к вам и сказать: «Во мне что-то есть, но что, я не знаю: то ли мне уготовано высокое предназначение, то ли, возможно, страшное несчастье, которое я принимаю за что-то другое. Озарите мой ум, мое сердце светом, который сама я неспособна туда впустить, и скажите мне, на что я годна. На земле нет бесполезных существ. Я рождена не для того, чтобы быть матерью мирного семейства, с равной любовью заботящейся о своем очаге, муже и детях; нет, я рождена для неспокойной жизни, для того, чтобы испытывать страсти или описывать их. Как и у всех, у меня есть свой путь, своя дорога, своя тропа; так вот поставьте меня на этот путь, ведите меня по этой дороге, указывайте мне эту тропу». И вы сделали бы это, ибо вы поняли бы меня; но здесь, живя рядом с моей очаровательной тетушкой, моей безупречной кузиной, моим дядей, который с одинаковой тщательностью завязывает галстук и приводит в порядок свои счета, к кому, по-вашему, я могу обратиться? Порой кажется, что я говорю с ними на каком-то непонятном им языке — готтентотском, ирокезском, гуронском; когда имеешь с ними дело, все принимает деловой оборот, причем на полном серьезе. «Дорогой дядя, мне нужно сто франков». — «Дорогая племянница, я велю принести ваши счета и посмотрю, что у меня осталось от ваших рентных доходов».
— И что, если у вас, дорогая Мари, возникает нужда в ста франках, вы предпочитаете взять их из кошелька вашей тетушки, а не просить их у дяди?
— Неужели тетушка говорила с вами о таком пустяке? — Говорила, и, должен сказать, весьма серьезно.
Мари пожала плечами.
— Все же невероятно, как то, что кажется вполне естественным для одних, пугает других.
— Неужто вам кажется вполне естественным взять из кошелька вашей тетушки сто франков, если у вас возникает в них нужда?
Она топнула маленькой ножкой по полу и отерла лоб, на котором выступили капли пота.
— Выслушайте меня, Дюма, — сказала она. — Разумеется, я не богата, особенно если сравнивать мое небольшое состояние с состоянием моей тетушки, но я вовсе не нищая. У меня есть восемьдесят тысяч франков, и, хотя и не умея считать с точностью банковского кассира, я знаю, что восемьдесят тысяч франков, помещенные под пять процентов, приносят четыре тысячи франков в год. Так вот, из моего годового дохода в четыре тысячи франков мне выдают сто франков в месяц на мои нужды и туалеты. В год получается тысяча двести франков, так что остается две тысячи восемьсот. И, если я беру у тетушки сто франков, когда они мне нужны, она может возместить их себе из оставшихся двух тысяч восьмисот. Разве это не вполне естественно?
— Как бы мне хотелось, Мари, чтобы вы услышали то, что я сказал по этому поводу вашей тетушке, даже еще не выслушав вашего объяснения. Поверьте, Мари, я хотел бы иметь возможность чем-нибудь помочь вам.
— О, чем бы вы могли помочь мне, — сказала она со вздохом, — так это сделать то, что предложили мне двадцать лет тому назад, на празднике в Корси, когда впервые увидели меня.
— Жениться на вас, Мари?
— Так вы помните об этом?
— Разумеется!
— С таким человеком, как вы, я была бы счастлива; вашей славы хватило бы на то, чтобы удовлетворить гордость четырех жен; если у вас вдруг возникает какое-нибудь желание, то, что бы оно собой ни представляло, вы осуществляете его, невзирая на все препятствия. Вы любите путешествовать: я сопровождала бы вас повсюду, переодевшись в мужское платье; мы могли бы быть Ларой и его пажом, но без той капли крови, что пятнала лоб Гюльнары. Чтобы любить, я должна восхищаться, и я бы любила вас, поскольку гордилась бы вами. Но знаете, как они на самом деле поступят со мной, изо всех сил торопясь избавиться от меня? Выдадут за первого встречного. Я уже отделалась от двух женихов: супрефекта и почтмейстера. Одному Богу известно, за кого мне уготовано выйти замуж.
— Бедняжка Мари!
— Да, именно бедняжка Мари, вы правы; ибо, желая превратить меня в нечто отличное от той, какой я была создана природой, они попросту обрекают на несчастье двоих.
— Так бегите отсюда, Мари! Ваши четыре тысячи франков годового дохода — это независимость; вы взрослая и свободная, стало быть, никто не может навязать вам свою волю. Говорят, вы талантливо играете на фортепьяно, говорят, у вас красивый голос… Возьмите преподавателя, упражняйтесь, пойте; лучше остаться незамужней и быть артисткой, пусть даже посредственной, чем выйти замуж и стать никудышной домашней хозяйкой. Хотите, я увезу вас сегодня вечером?
— Теперь слишком поздно. О, если бы мы встретились в тот момент, когда расстроилось мое замужество с графом Шарпантье!.. Я пребывала тогда в отчаянии и была готова на любые крайности. Но с тех пор я стала трезвее и приняла решение: Диана Вернон выйдет замуж за супрефекта или почтмейстера, а если и это притязание для нее чересчур высоко, что ж, я постараюсь стать королевой почтовой конторы или табачной лавки… Но вот и все: нам пришли сказать, что на стол подано; возьмите меня под руку и идемте в гостиную.
Я взял ее под руку, и мы вошли в гостиную.
Спустя неделю я узнал, что она выходит замуж за железозаводчика, некоего Лафаржа.
XIII
И в самом деле, незадолго перед тем, как я увиделся с Мари в доме у г-жи Гара́, ее срочно вызвали из замка г-жи де Монбретон, где она играла в домашнем спектакле, в Париж, где ей предстояло выбрать себе супруга.
Однако бедная Мари не знала, из какого неисчерпаемого источника добывали женихов, которых ей одного за другим представляли.
А добывали их попросту в брачном агентстве Фуа.
Господин фон Мартенс, будучи опытным дипломатом, вызвался довести эту историю до благополучного конца.
В ответ на вопросы Мари, удивленной этим внезапно возникшим соперничеством, г-н фон Мартенс заявил, что он состоит в деловых отношениях с одним очень богатым коммерсантом, в доме которого бывает много молодых предпринимателей, желающих жениться.
Было решено, что ее встреча с очередным женихом произойдет в концертном зале на улице Вивьен, куда с одной стороны придут г-жа Гара́ и Мари, а с другой — г-н фон Мартенс, который представит им г-на Лафаржа как одного из своих друзей.
«Была среда, — говорит Мари Каппель, — когда я впервые увидела г-на Лафаржа. Погода стояла великолепная, ни облачка в небесной лазури, ни тени дурного предчувствия у меня на душе.
Ах, жалобные ветры, что порой плачут вместе с людьми, почему ваши стенания не пробудили отклика в моем сердце?! Тучи, что несут с собой грозу, почему не загремели вы громом, чтобы пробудить меня ото сна, почему не метнули молнии, чтобы осветить разверзшуюся пропасть? А вы, прекрасные звезды, зажигающиеся на небосводе, вы сверкали надо мною, но ни одна из тех бледных вещих звезд, что проносятся по небосклону и падают на землю, не стала смертельным предзнаменованием для бедной Мари!»[31]
Мари Каппель нашла г-на Лафаржа ужасно уродливым и, самое главное, глубоко вульгарным, что в ее глазах было самым страшным из уродств; однако ее живой ум, отступая перед лицом действительности, мгновенно отвлекся от неприятного впечатления, она забыла обо всем, внимая музыке, и позволила своей уязвленной душе унестись на крыльях мелодии.
Однако на следующий день ей пришлось возвратиться в действительность.
Мари, которую позвали к г-же Гapа́, застала ее заваленной целой лавиной рекомендательных писем, свидетельств о состоянии денежных дел г-на Лафаржа и отзывов о его благопристойной жизни и добром нраве, заверенных мэрами и сельскими священниками.
Одно из этих писем было от г-на Готье, депутата от Юзерша, который расточал похвалы характеру г-на Лафаржа и давал самые убедительные ручательства в отношении надежности его финансового положения. Он заверял, что, будучи связан с г-ном Лафаржем узами тесной дружбы, воспринимает его как сына, что состояние г-на Лафаржа, хорошо ему известное, — одно из самых значительных и прочных в Лимузене и, помимо того, г-н Лафарж обладает одной из тех широких натур, какие живут исключительно во имя прогресса, равно как и щедрым сердцем и безупречной честностью.
«Сударь, — в заключение писал достопочтенный депутат, завершая перечисление блистательных качеств г-на Лафаржа, — счастлива будет та молодая женщина, что доверит ему свое благополучие! Будь у меня дочь, я был бы горд и рад увидеть его своим зятем».