Первые несколько минут я обозревала нелепую обстановку вокруг и, в то время как ко мне обращались с дежурными поздравлениями, проскальзывавшими мимо моих ушей, машинально следила в зеркале за волнообразным колыханием огромного пера, покрывавшего тенью мою шляпу; но, когда мне пришлось ответить «да», когда, выйдя из этого летаргического бесчувствия, я поняла, что отдала свою жизнь, что эта жалкая комедия законности вот-вот закабалит мои мысли, волю, сердце… слезы, которые мне хотелось спрятать, стали душить меня, и я чуть было не лишилась чувств в объятиях моей сестры!»[35]
Мари Каппель спустилась на первую ступеньку лестницы, ведущей в тюремную камеру!..
XIV
Итак, Мари Каппель стала г-жой Лафарж.
Мы видели, как она родилась и росла в своем теплом уютном гнездышке; видели, как она становилась девушкой, взрослея в обитых шелками будуарах двух своих тетушек. Одна из них была самой красивой из всех самых красивых женщин Парижа, другая — самой утонченной из всех самых утонченных парижанок. Мы видели, как самые элегантные дворяне Парижа и провинции, такие, как Морне, Воблан, Балансе, Монбретоны и Монтескью, окружали вниманием девочку, принося дань восхищения ее теткам и ее матери; мы видели, что если она покидала гостиные г-жи фон Мартенс, место встречи всей дипломатической аристократии, то лишь для того, чтобы перейти в гостиные г-жи Гapа́, место встречи всей финансовой аристократии. И вот эту женщину, привыкшую к учтивому обхождению и душевному такту, к очарованию изысканной беседы, к утонченному языку наших модных гостиных, мы ставим лицом к лицу с мужчиной, который только что купил ее, сделав своей женой, то есть своей собственностью, и которому она не только принадлежит, но и обязана повиноваться.
Судьями Мари Каппель станут те, кто был более всего настроен против нее.
Дадим слово самой Мари: никто лучше нее не сумеет обрисовать читателю то положение, в каком она оказалась.
Было заранее условлено, что тотчас же после свадьбы новобрачные отправятся в Ле Гландье, то есть в очаровательный маленький замок неподалеку от приятного на вид завода, рисунки которых показывали Мари.
«Ночная тьма рассеялась, хотя рассвет еще не наступил, и звон колокольчиков почтовых лошадей уже подал сигнал к отъезду; мне предстояло разлучиться с любимыми людьми и любимыми краями!.. Но вот море слез, множество поцелуев и руки, которые никак не могли расцепиться, — все это осталось позади, и я ехала по Парижу, настолько глубоко погруженная в свои горести, что даже не бросила на него прощального взгляда. Тем не менее слезы мои вскоре осушил свежий ветер, взметавший мою газовую вуаль и отряхавший пыль с огромных придорожных вязов. Проснулись и защебетали птицы; заря, вначале бледная, мало-помалу облеклась в свои пурпурные одежды; сияющее солнце, поднявшееся над горизонтом, словно оглядело со вниманием все вокруг, и природа горделиво встрепенулась, ощутив первый поцелуй своего божества…
Я повернула голову и взглянула на г-на Лафаржа; он спал, и я погрузилась в грезы.
Моя жизнь, до сего дня протекавшая в тесном кругу близких, которые питали ко мне любовь, но любовь второго плана, вот-вот станет главной движущей силой, главной радостью, главной надеждой жизни другого человека! Я буду горячо любимой; чувство собственной ненужности, так страшно тяготившее меня прежде, уступит место чувству долга, и каждый мой поступок, каждое мое слово будут чествовать и восхищать порядочного человека, давшего мне свое имя. Господин Лафарж, по-видимому, обожает меня; я еще не научилась любить его, но говорят, что это происходит быстро; любовь в браке по расчету — всего лишь ласковая почтительность, и я уже ощущала в душе зачаток того, что может питать это чувство. Пока разум говорил мне все это, воображение подсказывало моим думам нежные и страстные слова, которые будут обольщать меня весь этот день; первый поцелуй в лоб, второй, третий, на который, возможно, я отвечу; затем рука поддержит мой стан, поникший от усталости, и голос, который говорил: «Я люблю вас!», позднее, с первой ночной звездой, прошепчет: «Ангел мой, ты любишь меня?..»
Тряска разбудила г-на Лафаржа; он потянулся, громко и протяжно зевая, затем поцеловал меня в обе щеки и произнес:
— А давайте-ка, женушка, перекусим.
В карете был припасен холодный цыпленок; г-н Лафарж ухватил его за крылышки и, разорвав пополам, протянул мне половину; я отказалась, выказывая некоторое отвращение. Он подумал, что я нездорова, забеспокоился, засуетился, стал уговаривать меня хотя бы выпить стакан бордо и, в ответ на новый отказ, выпил всю бутылку сам — «за себя и за меня, поскольку мы теперь одно целое».
Запах еды был мне невыносим; я заняла место Клементины, сидевшей на козлах, и развлекалась тем, что платила форейторам, заставляла их рассуждать о влиянии, которое оказывают на них обещанные чаевые, а главное, посмеивалась над тем, насколько сильно отрезвил мои мысли этот завтрак, и, желая утешиться, говорила себе, что не всегда же люди завтракают так по-дикарски.
Около полудня я возвратилась на свое место в карете и попыталась заговорить с г-ном Лафаржем о литературе, театре, моем дорогом Виллер-Элоне, о его прекрасных лесах. Эта последняя часть разговора, казалось, заинтересовала г-на Лафаржа, однако мое полное невежество в отношении тамошних правил рубки леса, цен на дрова и древесный уголь вскоре положили конец моему успеху; г-н Лафарж вытащил из кармана бумажник и уткнулся в счета, которые его явно беспокоили.
Я пыталась уснуть, однако палящее солнце и сгущавшиеся на востоке тучи, давившие на нас, словно свинцовый покров, вызывали у меня головную боль, которая делала сон невозможным. Около пяти часов мы приехали в Орлеан; я с трудом держалась на ногах и попросила приготовить мне ванну, чтобы немного освежиться и отдохнуть.
Стоило мне лечь в ванну, как дверь стали трясти.
— Госпожа принимает ванну, — промолвила Клементина.
— Знаю, откройте мне, — послышался голос г-на Лафаржа.
— Но, сударь, ванна без занавеси, госпожа не может вас принять.
— Госпожа — моя жена! Какие, к черту, могут быть церемонии?!
— Прошу вас, не кричите так громко; подождите немного, через четверть часа я буду одета, — с досадой в голосе сказала я.
— Именно потому что вы неодеты, я и хочу войти! Вы что, за дурака меня принимаете? Неужто вы думаете, что я и дальше позволю водить меня за нос какой-то столичной штучке?
— Мне страшно, — шепнула мне Клементина, а затем громко сказала: — Сударь, во имя первого дня будьте все же поучтивее!
— Мари! Приказываю тебе открыть дверь, а не то я высажу ее, слышишь?!
— Вы можете высадить дверь, — был мой ответ, — но я ее не открою. Силой вам мою волю не победить, запомните это раз и навсегда.
Извергнув поток ругательств, настолько грубых, что они заставили меня побледнеть и воспроизвести их мое перо не в состоянии, он в ярости удалился. Совершенно ошеломленная, я была не в силах вылезти из ванны; милая Клементина растрогала меня до слез, без конца целуя мои руки, чтобы утешить меня; затем, видя, что я немного успокоилась, она вышла и отправилась на поиски г-на Лафаржа. Клементина тщетно пыталась донести до него, в чем его ошибка, и, когда она сказала ему, что у меня хрупкое здоровье и подобные сцены сведут меня в могилу, он ответил:
— Ладно, в этот раз промолчу, но, как только мы приедем в Ле Гландье, я сумею ее образумить».[36]
Это что касается происходившего в дороге.
А теперь посмотрим, что происходило по прибытии в Ле Гландье, где г-ну Лафаржу предстояло образумить свою жену.
«Примерно на час мы остановились в Вижуа у кузена г-на Лафаржа. Мне так хотелось побыстрее добраться к себе домой, что я позволила расцеловывать меня и разглядывать и, так и не оправившись от своих тягостных впечатлений, машинально съела какие-то фрукты. Между тем привели верховых лошадей. Однако я чувствовала себя разбитой и пожелала до самого конца ехать в карете, хотя все кругом полагали это неблагоразумным и заявляли, что по дикой местности, отделявшей нас от Ле Гландье, в экипаже проехать невозможно.
После утренней грозы ни один солнечный луч так и не пробился сквозь облака. Деревья, согнутые ливнем, еще не распрямились, а ухабистые дороги, двигаться по которым лошади могли лишь шагом, постоянно угрожали нам почти неизбежными опасностями. После трех часов этого тягостного пути мы съехали по крутому откосу на дорогу, проложенную в ложбине. Мне показали несколько закопченных крыш, выступавших из тумана, и пояснили, что это крыши заводских построек; в конце тополиной аллеи карета остановилась.
Выпрыгнув из кареты, я очутилась в объятиях двух женщин, затем прошла под темным холодным и сырым сводом и поднялась по нескольким ступенькам из нетесаного камня, грязным и скользким из-за капель дождя, которые пропускала обветшалая крыша. Наконец, я вошла в большой зал, именовавшийся семейной гостиной, и, с ошарашенным видом оглядываясь вокруг, рухнула на стул.
Свекровь взяла одну из моих рук и принялась с любопытством разглядывать меня. Госпожа Бюффьер, женщина небольшого роста, розовая и свежая, с пошлыми манерами и страшно суетливая, досаждала мне нежностями и расспросами, желая рассеять мое горестное оцепенение, которое она принимала за робость. Затем к нам присоединился г-н Лафарж; он попытался усадить меня к себе на колени и, поскольку я достаточно резко отстранила его, со смехом заявил во всеуслышание, что я «умею ластиться к нему только наедине».
— Ты представить себе не можешь, мама, — добавил он, — как меня любит эта у точка! Ну признайся же, моя козочка, что ты чертовски любишь меня!
И, чтобы подтвердить слова делом, он прижал меня к себе, ущипнул за нос и поцеловал. При этих словах, при этих жестах самолюбие мое восстало, я почувствовала, что дрожу от негодования, слыша эти милые прозвища, которые превращают меня в ту или другую живность. Не в силах долее выносить эту пытку, я сослалась на крайнюю усталость и необходимость написать письма. Меня проводили в отведенную мне спальню, и я заперлась там вместе с Клементиной.