В спальне, по размерам не уступавшей гостиной, не было никакой обстановки. В этом пустынном пространстве затерялись две кровати, четыре стула и стол. Я попросила принести чернильницу; в ответ мне принесли разбитую баночку из-под варенья, где в какой-то грязноватой жидкости плавал клок ваты, а заодно старое перо и листок бумаги голубого цвета. Клементина хотела помочь мне раздеться, но я не могла заставить себя лечь в постель. Я велела Клементине лечь спать в той же комнате, ибо мне казалось, что, даже будучи спящей, эта славная девушка послужит мне защитой, и попыталась взяться за письмо. Однако мне не удавалось сосредоточиться. Меня угнетало страшное разочарование. Я отшатнулась от мысли так скоро повергнуть в ужас своих родных; любовь, которую я питала к ним, не позволяла мне делиться с ними моими тревогами, а моя гордость запрещала мне так скоро принять на себя роль жертвы.
К тому же нас разделяла сотня льё… Чтобы добраться до меня, понадобится несколько долгих дней… А что случится со мной за эти несколько дней?.. Что делать, Боже?! Что делать?!
Серый цвет неба, с наступлением темноты становившегося все сумрачнее, усиливал негодование, которое я испытывала, чувствуя себя обманутой, и страх остаться наедине с г-ном Лафаржем, страх тем более сильный и сокровенный, что избежать этой ночной встречи я уже не могла. Злопамятство мне чуждо, но, когда меня уязвляют в самое сердце, я не в силах побороть овладевающее мною негодование. Возьми меня в эту минуту г-н Лафарж за руку, мне стало бы дурно, обними он меня, я бы умерла.
Внезапно выход был найден: я уеду, сбегу на край света, лишь бы не проводить ночь в этих мрачных стенах. Приняв это решение, я немного успокоилась; однако следовало подумать о том, как его осуществить, и тут на помощь мне пришла моя находчивость; я решила добиться от самого г-на Лафаржа приказа покинуть его дом, уязвить его самолюбие, возбудить его ревность, оскорбить его честь; сделать близость невозможной, сказать ему, что не люблю его, что люблю другого и, изменив своим недавним клятвам, виделась с его соперником в Орлеане, — короче, попытаться сказать ему, все мои помыслы были направлены на супружескую измену! Никогда я не осмелилась бы сказать это ужасное слово, никогда у меня не хватило бы смелости произнести вслух эту унизительную ложь, но бумага не краснеет, и я со всей горечью своего сердца доверила ей заботу о моем освобождении.
Исписав несколько страниц, я решила перечитать получившееся письмо; его резкость ужаснула меня, однако я поняла, что спасена. Прочитав его, меня можно было убить, но нельзя было пытаться удержать или простить.
Между тем меня позвали ужинать; я поспешно спрятала письмо в складках своего кушака; ко мне пришло спокойствие, ибо воля моя была тверда и я обрела непоколебимое мужество воителя, сжегшего все свои корабли, дабы уповать на победу или на смерть.
Все обитатели Ле Гландье собрались в обеденном зале; ужин тянулся долго, но еще дольше тянулся вечер; я страдала от проявлений сердечности со стороны г-жи Лафарж, от суетливой заботливости г-жи Бюффьер и пыталась быть любезной; мне хотелось показать им, что я тронута их теплым приемом, и в эти последние минуты, которые мы проводили вместе, я испытывала смущение и стыд от того, что очень скоро отплачу им за всю ту боль, какую на протяжении трех дней причиняли мне; каждый раз, когда однозвучный бой часов говорил мне, что роковой час близится, я с дрожью прижимала к груди письмо, слышала легкий шорох бумаги и мне казалось, что оно шепчет моему сердцу: «Я настороже, ничего не бойся».
Пробило десять. Господин Лафарж прервал деловую беседу, занимавшую все его внимание в течение нескольких часов, беседу на местном наречии, которую он вел главным образом с зятем, но к которой время от времени присоединялись и остальные члены семьи. Я не пыталась понять этот странный говор, но страдала и была не в состоянии отделаться от чувства глубокой грусти, слушая неродную для меня речь.
— Пойдем-ка спать, женушка, — сказал мне г-н Лафарж, обнимая меня за талию и пытаясь утянуть за собой.
— Умоляю вас, позвольте мне несколько минут побыть одной у себя в спальне, — ответила я.
— Очередное притворство, но, так и быть, прощаю его тебе в последний раз.
Я вошла к себе в комнату, позвала Клементину и, дав ей мое письмо, попросила ее немедленно передать его г-ну Лафаржу. Как только она вернулась, я заперлась на засов и с рыданиями бросилась в ее объятия. Славная девушка страшно испугалась, стала расспрашивать меня, а я в ответ едва смогла рассказать ей о своем отчаянии, о своем письме и о своем решении уехать в тот же вечер. Клементина была ошеломлена этим признанием, она стала умолять меня запастись терпением еще на несколько дней, вызвать сюда моих родственников и не подвергать себя опасности оказаться убитой разгневанным мужем».[37]
Вот слово в слово письмо, написанное Мари:
«Шарль, на коленях молю у Вас прощения! Я постыдно обманула Вас, я Вас не люблю, я люблю другого! Боже мой! Я так настрадалась, позвольте мне умереть. Если Вы, кого я почитаю всем сердцем, скажете мне: «Умри, и я прощу тебя», уже на другой день меня не будет на этом свете!
В голове у меня все смешалось, Вы поможете мне? Выслушайте меня, ради Бога, выслушайте: его тоже зовут Шарль, он красив, знатен, мы выросли вместе и полюбили друг друга с тех пор, как оказались способны любить. Год тому назад другая женщина похитила у меня его сердце. Я думала, что не перенесу этого и умру. С досады я решила выйти замуж. Я увидела Вас и, не зная всех тайн супружеской жизни, затрепетала от счастья, пожав Вашу руку.
Несчастная! Я полагала, что Вы удовольствуетесь поцелуем в лоб, что Вы будете по-отечески добры ко мне. Понятно ли Вам, сколько страданий претерпела я за эти три дня? Понятно ли Вам, что если Вы не спасете меня, то мне придется умереть? Признаюсь Вам во всем: я почитаю Вас всей душой, я поклоняюсь Вам, но привычки и воспитание воздвигли между нами непреодолимую преграду. Вместо слов искренней любви — избитые нежности; вместо излияний сердца и души — одна лишь чувственность, которая говорит в Вас и от которой восстает все во мне. Между тем он раскаивается, я видела его в Орлеане; Вы ужинали в это время, а он стоял на балконе напротив моего. Прямо сейчас он укрывается в Юзерше, и я стану прелюбодейкой наперекор себе, наперекор Вам, если Вы не спасете меня. Шарль, хоть я и наношу Вам столь ужасное оскорбление, умоляю, отторгните меня от Вас и от него. Сегодня же вечером скажите мне, что Вы согласны: дайте мне двух лошадей и укажите дорогу до Брива; там я сяду в мальпост, доеду до Бордо и оттуда морем отправлюсь в Смирну.
Я оставлю Вам свое состояние: с позволения Господа оно поспособствует Вашему преуспеянию, Вы этого заслуживаете; ну а я заработаю себе на жизнь трудами рук своих или уроками. Пожалуйста, не давайте никому повода подозревать, что я по-прежнему жива; если хотите, я брошу свою накидку в одну из здешних пропастей, и тогда всем толкам конец; если хотите, я приму мышьяк, он есть у меня, и тогда вообще говорить больше не о чем. Вы были так добры ко мне, что, отказав Вам в своей любви, я могу отдать Вам свою жизнь. Но принимать Ваши ласки? Никогда! Во имя чести Вашей матери — не отказывайте мне; во имя Господа Бога — простите меня. Я жду Вашего ответа, как преступник ждет приговора. Увы! Если бы я не любила его больше жизни, я могла бы полюбить Вас благодаря тому уважению, какое питаю к Вам; но без любви Ваши ласки претят мне. Убейте меня, я этого заслуживаю, и тем не менее я уповаю на Вас. Ответ просуньте под дверь моей комнаты сегодня вечером, или завтра я буду мертва.
Не беспокойтесь обо мне… если надо, я доберусь до Брива пешком. Оставайтесь здесь навсегда. Ваша мать так добра, Ваша сестра так ласкова, все это вдвойне обременяет мою совесть; я сама внушаю себе ужас. О, будьте великодушны, спасите меня от самоубийства! Кому мне довериться, если не Вам? Разве могу я обратиться к нему? Ни за что! Я не буду принадлежать Вам, не буду принадлежать ему, я мертва для любви. Будьте человечны; Вы же еще не успели полюбить меня, простите меня. Не надо лошадей, по ним можно будет проследить наш путь, дайте нам два грязных платья Ваших крестьянок. Простите! Да воздаст Вам Господь добром за то зло, какое я Вам причинила.
Я возьму с собой, на память, лишь несколько украшений моих подруг; впрочем, Вы сможете прислать мне в Смирну те из моих вещей, какими Вы сами соблаговолите оделить меня. Все принадлежит Вам.
Не вините меня в лживости: в понедельник, в тот час, когда я узнала, что буду Вам вовсе не сестрой, когда мои тетушки объяснили мне, что значит отдаваться мужчине, я поклялась умереть; я приняла яд, но доза была слишком маленькой; я извергала его из себя даже вчера, в Орлеане; в карете, во время дорожной тряски, я держала у виска заряженный пистолет, но испугалась. Сегодня все зависит от Вас, и я больше не отступлю.
Спасите меня, станьте добрым ангелом несчастной сироты или велите ей покончить с собой. Напишите мне, ибо, если Вы не дадите своего честного слова — а я вам верю, — если оно не будет написано на бумаге, я дверь не открою».
«В дверь постучали изо всех сил. Я отказалась открыть. Стоя на коленях возле кровати, я рыдала; однако еще более напористые настояния вернули мне самообладание; я велела Клементине отворить дверь и оставить меня одну, а сама встала в нишу окна, которое не было закрыто.
Господин Лафарж вошел, выказывая чудовищную ярость; он обрушил на меня поток самых оскорбительных упреков и сказал мне, что я никуда не уеду, что ему нужна женщина и он недостаточно богат, чтобы купить любовницу, что я принадлежу ему по закону и он добьется своего. Он вознамерился подойти ближе и схватить меня, но я холодно заявила ему: еще один шаг, и я выброшусь в окно; я добавила, что признаю за ним право убить меня, но не право осквернить меня! При виде моей смертельной бледности и моего полного отчаяния он отступил и позвал мать и сестру, которые находились в соседней комнате».