За семейным ужином, который там состоялся, приходилось сохранять самообладание; однако около десяти часов мне стало так плохо, что я попросила разрешения удалиться из-за стола. Госпожа Понтье последовала за мной, обнаружила, что у меня жар, заставила меня выпить целебный отвар из трав, предписала мне глубокий покой и, дабы обеспечить его надлежащим образом, поместила подле меня Клементину в качестве сиделки, запретив племяннику входить в комнату.
Разбитая усталостью и жаром, я проспала примерно с час, как вдруг послышался громкий стук в дверь. С раздражением несчастной страдалицы, внезапно разбуженной ото сна, я осведомилась, что от меня нужно.
— Откройте! — крикнул г-н Лафарж.
— Разве госпожа Понтье не сказала вам, что, обнаружив у меня жар, она велела Клементине ночевать в моей комнате?
— Отошлите ее, я хочу войти!
— Друг мой, это невозможно! Прошу вас, дайте мне выспаться, а более пространное объяснение отложим до завтра.
В ответ я услышала брань, не самую, впрочем, грубую, и, полагая, что мне удалось отделаться этим несколько сомнительным завершением разговора, зарылась в подушки.
— Сударыня, — спустя некоторое время окликнула меня горничная, — я слышу какой-то странный скрежет в замке; а что, если это воры?..
— Ничего страшного!.. Какая же вы пугливая!
Тем не менее скрежет продолжался; догадываясь, что это не иначе как милая шутка моего мужа, я даже не шевельнулась: замок был крепкий, и у меня была надежда, что через несколько минут ремесло слесаря ему наскучит.
— Откройте, или я высажу дверь! — с еще большей яростью закричал он вскоре.
— Это невозможно; прошу вас, ради Бога, дайте мне спокойно отдохнуть!
— Откройте, а не то я все разнесу!
— Вы можете сломать дверь, но против меня, как вы знаете, силу применять бесполезно.
— Я здесь хозяин и хочу войти! Мне нужны не вы, а моя спальня! Верните мне спальню, а сами отправляйтесь к черту, если вас это устраивает!
Он со страшной силой ударил ногой в дверь, а затем перешел на грубейшую брань, от которой меня бросило в дрожь; возмущение придало мне сил, я соскочила с кровати, распахнула дверь и, скрестив на груди руки, в немой ярости застыла на пороге. Господин Лафарж, с блуждающим взглядом, с мертвенно-бледным и искаженным лицом, хотел силой притянуть меня к себе, обзывая меня самыми гнусными словами; но, изнуренный гневом, он был вынужден повалиться на постель, а я смогла выскочить в прихожую, раздавленная стыдом и отчаянием, пряча лицо в ладони, чтобы заглушить рыдания; славная Клементина покрывала слезами и поцелуями мои голые ноги, тщетно пытаясь согреть их».[40]
Так где, повторяем, правда — в письме или в мемуарах?
Но вот вам голый и ужасный факт, без каких бы то ни было толкований.
Однажды утром, спустя четыре месяца после описанной сцены и спустя четыре месяца после письма, написанного г-же Гapа́, в тот момент, когда, казалось, речь могла идти лишь о добром согласии между супругами, ко мне явились родственник и друг семьи, почти родственником и уж точно другом которой я был; время было раннее, и я еще лежал в постели.
Их имена мне назвали по ту сторону двери.
«Ну и ну, — подумал я, — что им понадобилось в такой ранний час? Неужто они хотят пригласить меня на охоту?» (Тот и другой были охотниками).
— Нет, — сказал мне слуга, передав им мой вопрос, — они пришли по неотложному и чрезвычайно важному делу.
— Ладно, впусти их.
В спальню ворвался свет, и посетители вошли.
— В каких ты отношениях с его высочеством герцогом Орлеанским? — спросил меня тот из них, что был моложе.
— Полагаю, в хороших.
— Тебе нужно испрашивать аудиенции для того, чтобы повидаться с ним?
— Нет. Мне достаточно явиться к нему и попросить, чтобы ему доложили о моем приходе.
— Раз так, вставай и, не теряя ни минуты, отправляйся к нему.
— Это зачем?
— Мари Каппель отравила своего мужа.
Я вскочил с кровати.
— Мари Каппель?!..
— … отравила своего мужа.
— И что может сделать герцог Орлеанский?
— Он может узнать, помилует ли ее король, если ей будет вынесен приговор.
— А если он ее не помилует?
— Поскольку она еще не арестована, мы сделаем все возможное, чтобы увезти ее из Франции.
— Да уж, — промолвил я, — время терять нельзя.
Я позвал своего камердинера, и он помог мне одеться.
Поскольку я жил на улице Риволи, мне нужно было лишь перейти на другую ее сторону.
Было всего восемь часов утра, но герцог принимал меня в любое время.
Я попросил доложить о себе.
Он поспешил выйти ко мне, понимая, что я пришел поговорить с ним о чем-то важном.
Я изложил ему цель своего прихода.
Лицо его омрачилось.
— Она еще не арестована? — спросил он.
— Нет еще, ваше высочество.
— Я повидаюсь сейчас с королем, подождите меня.
Через несколько минут он возвратился и сказал:
— Если есть еще время, пусть спасается бегством; каким бы ни оказался приговор, правосудие должно идти своим чередом!
Я простился с герцогом и в один прыжок возвратился из Тюильри к себе домой.
Мои друзья тотчас же сели в почтовую карету и отправились в Ле Гландье.
Однако приехали они слишком поздно: Мари Каппель уже арестовали!
XVI
Мы не будем останавливаться на подробностях судебного процесса г-жи Лафарж, ход которого недавно воспроизвела одна газета. Двадцать шесть лет тому назад этот процесс взбудоражил всю Европу, сегодня напоминание о нем заинтересовало всю Францию. Разве можно потребовать чего-нибудь еще даже от самой волнующей судебной драмы?
Во время суда, длившегося почти месяц, г-жа Лафарж прошла через все стадии надежды, побывала на всех ступенях отчаяния. На протяжении целого месяца глаза присяжных, судей, журналистов и, конечно, самые любопытные из всех, глаза зрителей, могли наблюдать за тем, как на подвижном, живом лице обвиняемой проявляются все те чувства, какие волновали ее сердце, настолько готовое вот-вот разорваться, что на судебных заседаниях, словно при пытках, нередко присутствовал врач, имевший задание сказать «хватит!», когда у нее недостанет сил долее выдерживать эти мучения.
После заключения врачей города Тюля все поверили, что она спасена, после заключения г-на Орфила́ поверили, что она обречена, после заключения г-на Распая остались в сомнении.
На протяжении всего времени, пока длились судебные прения, она находилась под неусыпным надзором двух врачей, питалась исключительно травяными отварами, а ночи ее были не чем иным, как долгими и лихорадочными бессонницами. Выйдя из одного нервного кризиса, она набиралась сил лишь для того, чтобы впасть в другой. Частые кровопускания и многочисленные ванны облегчали ее страдания, ослабляя ее. Сил у нее хватало лишь на то, чтобы работать с адвокатами.
Госпоже Лафарж отвели комнату дочери тюремщика. У этой бедной женщины, которую звали Марьетта, был ребенок, и она десять лет трудилась не покладая рук, чтобы обеспечивать его насущные потребности.
«Все то время, пока шел суд надо мною, — говорит Мари Каппель, — я занимала комнату этой добрейшей девушки; это на ее кровати я лежала без чувств, когда мне пришли зачитать мой обвинительный приговор, и это в тень полога, скрывавшего ее маленькую спальную нишу, она украдкой проскользнула однажды вечером, чтобы показать мне своего сына.
Невероятно трогательной выглядела смиренная и пугливая любовь двух этих несчастных существ. Бедняжка дрожал, чувствуя, как дрожит его молодая мать, прятался под ее длинной накидкой и обвивал руками ее шею. Марьетта, взволнованная, смущенная, то успокаивала ребенка, улыбаясь ему, то плакала, глядя на меня; печаль затеняла сиявшую на ее лице материнскую любовь, и, когда ее темная головка склонялась над светлой головкой малыша, называвшего мать сестрицей, казалось, что это две птички, вылупившиеся в одном гнезде, два цветка, с промежутком в несколько дней распустившиеся на одном стебле».[41]
Приговор, который обвиняемая услышала, лежа на этой кровати, был ужасен. Мы заимствуем из газет того времени протокол жестокого судебного заседания, на котором он был оглашен:
«Сообщение, доставленное в Париж курьером в половине третьего пополудни 22 сентября 1840 года.
Без четверти восемь присяжные удалились в совещательную комнату. Ровно через час они вышли оттуда. Старшина присяжных сменился. В зале суда воцарилась глубокая тишина.
Вот что гласило их решение.
Да, большинством голосов подсудимая признана виновной. (Общий шум в зале, возгласы на трибунах для дам).
Большинством голосов признано наличие смягчающих обстоятельств, говорящих в пользу подсудимой. (Огромная толпа, набившаяся в зал суда, хранит мрачное молчание — ни движения, ни слова, ни жеста. При виде того, что все взгляды устремлены в одну точку, а все уста молчат, кажется, что один и тот же электрический разряд поразил всех зрителей и вверг их в состояние полной неподвижности).
Председатель суда. — Прошу присутствующих сохранять полнейшую тишину и полнейшую собранность. Жандармы, ввести подсудимую!
Все взоры устремлены на дверь, через которую в зал суда в последний раз войдет Мари Лафарж. Проходит четверть часа, но ничто не нарушает мертвой тишины, которую вменили себе сами присутствующие и для поддержания которой не требуется строгого голоса председателя.
Адвокат Пайе (со струящимся по лицу потом, глухим голосом). — По возвращении в тюрьму госпожа Лафарж упала в обморок, и, как мне сообщают, состояние ее в данный момент таково, что, если ее привезти сюда, она и здесь будет лишена всех чувств. Нельзя ли в связи с этим тягостную формальность оглашения приговора осуществить в ее отсутствие?