— Матушка? О, если бы она знала вас!
— Да, но она не знает меня. Она скажет, что я увлекла вас за собой, что я отбила у вас охоту к монашеской жизни и пожертвовала вами, чтобы сбежать. Вот что скажет ваша мать и подумают все остальные, и на сей раз людской приговор будет вынесен мне справедливо, ибо я заслужу его.
— Я напишу матушке всю правду.
— А разве эта правда не состоит в том, что послушаться вас стало бы проявлением малодушия с моей стороны? Разве я не старше вас? Разве не я должна опекать вас и помогать вам советами? Так что не настаивайте. Я ни за что не пойду на подлость и не соглашусь принять самопожертвование, о котором впоследствии вы будете сожалеть. Мое единственное достояние — это чистая совесть. Выбирая между ней и свободой, я выбрала ее. Так что не уговаривайте меня больше. Вы заставите меня сильно страдать, но я все равно не уступлю.
Она не ответила ни слова, но разрыдалась… Я тоже заплакала. Внезапно она воскликнула:
— Что ж! Да, вы правы… Я помогу вам выйти и затем сразу же вернусь в монастырь… В итоге вы будете спасены, а мне не придется ни в чем раскаиваться…
— Но разве вы не знаете, какие страшные наказания предусматривает закон для пособников бегства?
— Закон? Та еще препона! Да и что мне могут сделать? Посадить в тюрьму? Я уже в тюрьме… Заклеймить меня? Но честные люди скажут, что я вела себя как добросердечный человек. Судьи будут разглагольствовать? Но я скажу судьям, что полюбила вас, поскольку вы добры, и выпустила вас из тюрьмы, поскольку вы очутились там незаслуженно. Монахини? Если я останусь в их обители, они не будут на меня сердиться. Как видите, сударыня, ничто не должно нас останавливать. Так что хватит разговоров… А теперь расстанемся поскорее, чтобы не возбуждать подозрений. Уже в понедельник вы будете на свободе, клянусь вам!
— Но я так слаба, что не в состоянии идти.
— Полноте, вас поддержит сердце!
— А если оно изменит мне?
— Ну хорошо, чтобы довести это дело до конца, я даю вам месяц. К середине января вы непременно встанете на ноги. До свидания, милая сударыня. Я убегаю. Смотрите время от времени на солнце, и вам страстно захочется пойти навстречу ему.
Оставшись одна, я погрузилась в глубокую задумчивость.
На что решиться?
Я не давала слова не убегать из тюрьмы… Я не волочу на своей цепи тяжкий груз укоров совести… Я сирота… Я не завишу от чьей-либо воли… Я отвечаю только перед своей совестью…
На что решиться?
Несколько дней прошли в этих смертельных муках сомнений и душевной борьбы. Я могла убежать еще из Ле Гландье, но не захотела. Я верила в силу моей невиновности; мне в голову не приходило, что клевета может придать лжи обличие правды и ее могущество. Я не знала, что наука способна признать фактом то, что является всего лишь подозрением, и квалифицировать вероятность преступления как само преступление. Мне достаточно было ощущать себя вне упреков, чтобы не испытывать страха.
Увы, я ошиблась. Человек набирается опыта, лишь пострадав от уроков жизни. Тогда я от них еще не пострадала. Теперь, к несчастью, я научена чересчур многому.
Но, хотя мне нередко приходилось сожалеть о моей слепой доверчивости, в итоге ввергшей меня туда, где я теперь нахожусь, стыдиться ее мне нечего. В Тюле, после того как моя кассационная жалоба была отклонена, мне предлагали совершить побег и предоставляли необходимые для этого средства. Они были вполне надежными. В тот раз на свою правоту я уже не рассчитывала. Однако мне хотелось сохранить ее в чистоте, и я оставила на себе оковы, благословив руки, которые готовы были их с меня сбросить.
Камни моей камеры тяжелы, то куда тяжелее клевета, которая подсказала вынесенный мне приговор. Оказавшись на свободе и вернув себе жизнь, верну ли я себе честь? Нет. Честь для меня — это моя нравственная опора, за неколебимость которой стоит страдать. Нужно, чтобы каждый час моего мученичества говорил в пользу часов моей прошлой жизни. Господь соберет по капле все мои слезы. Да и люди примут во внимание мою погубленную молодость, утрата которой не вызвала у меня ни единой жалобы, и мои муки, которые я претерпеваю без единого вздоха. Дни, которые наслаиваются друг на друга, чтобы к часу моей смерти привести меня на вершину позора, эти самые дни, проведенные мною смиренно и благочестиво, привлекут ко мне сочувствие, какое обычно проявляют к жертвам. В итоге я приобрету то, чего мне недостает. Я буду беречь то, чем владею. Я буду просить душевных сил для внутреннего сосредоточения и молитвы. Я буду просить умственных сил для размышлений и учебных занятий. Дружба заставит жить мое сердце. Рассудок заставит умолкнуть мое отчаяние. Я знаю, ничто не сможет изгладить из памяти людей приговор, который ранит меня; но должна ли я смириться с забвением? Не означает ли это предать бесчестью имя, которое, увы, не забудут?..
Не для себя я требовала гласности. Я немало натерпелась от нее. И, хотя мне не удалось отразить удары этого новоявленного копья Ахиллеса, я в свой черед воспользуюсь им, и перо мое, вместе со мной находящееся в оковах, обретет в них новые силы… Яркое солнце, улыбающееся мне издали, скройся за проплывающим облаком! Безумные надежды, горькие сожаления, несбыточные желания, засните или умрите у меня в груди!
Юная послушница вернулась… Она торопит меня… «Все готово», — говорит она мне… Господи! Поддержи меня…
Сбежать — значит отступить перед людским правосудием!.. Остаться — значит приблизиться к Божьему правосудию… это так! Я это чувствую …Но как разрывает душу! Никогда свобода не казалась мне такой прекрасной, жизнь — такой сияющей… Я погублю свою молодость, если останусь… Я погублю свою честь, если сбегу… Мой отец не колебался, когда на поле Ватерлоо отказался сдаваться в плен и решил пасть мертвым среди своих погибших братьев! Пусть пример отца станет долгом для дочери!.. Я остаюсь.
Я умолила послушницу впредь не говорить со мной о побеге».[62]
Бедной Мари Каппель вскоре придется пожалеть о том, что она отказалась от него.
XXV
Как нетрудно понять, одно из главных развлечений Мари Каппель состояло в том, чтобы сквозь тюремную решетку наблюдать за улицей.
Мы рассказывали о том удовольствии, какое она не раз испытывала в Париже, когда неведомые поклонники следовали за ней по пятам, а вскоре после это признавались ей в своих чувствах посредством букета или письма.
Эти дни чарующих фантазий ушли навсегда, и теперь уже несчастная узница жадным взором следит за прохожими и горит желанием составить с ними одно целое посредством тех взаимных влечений, которые Декарт объяснял наличием крючковатых атомов.
И вот однажды она отыскала кого пожалеть и, следственно, полюбить.
Это стало великой радостью для ее сердца.
«Наконец-то я могу мысленно установить дружественную связь между внешним миром и моей темницей. Так лиана, подхваченная ветром, соединяет своими извивами два края пропасти и ее цветущие ветви какое-то мгновение служат украшением бездонной расщелины, проложенной горным потоком.
Я говорила в одной из предыдущих глав, что каждый вечер последний луч солнца вспыхивает, а затем гаснет на отливе моего окна. Говорила, что спешу впустить этот луч, встречая его с улыбкой, как желанного друга, или со слезами, как видение утраченного счастья.
Позавчера я первой пришла на свидание. Не увидев привычного посланца со стороны неба, я стала смотреть на улицу.
По улице шел молодой человек, грузно опираясь на руку старика, который, казалось, поддерживал его обессилевшее тело и направлял его шаги.
Прежде всего меня поразил контраст двух этих судеб. Годы, прожитые старым слугой, не пригнули к земле его седую голову, тогда как лишенное красок чело его молодого хозяина склонилось под бременем болезни. Старик твердой поступью шагал к уже близкому жизненному пределу. Молодой человек, врасплох захваченный смертью, казалось, пережил сам себя и облачился в погребальную пелену еще до того, как по нему надели траур.
Оказавшись напротив тюрьмы, больной сделал какой-то знак, явно не понятый провожатым, поскольку молодому человеку пришлось повторить его несколько раз, но все так же тщетно.
На другой день я мечтала снова увидеть не столько солнечный луч, сколько вчерашнего незнакомца. У горя свои таинственные и священные влечения. Я так тяжко настрадалась сама, что, увидев, как тяжко страдает он, сразу же стала называть его братом.
Адель была посвящена в тайну этого неожиданного и благого сопереживания. Подойдя около шести часов вечера к окну, мы заметили несчастного молодого человека, который медленно шел по бульвару, все так же опираясь на руку старика.
Поравнявшись с тюрьмой, он остановился, прошелся взглядом по всем окнам моей башни, жалостливо покачал головой, увидев крайнее окно открытым, и с усилием повернулся к старику, явно желая, как и накануне, о чем-то попросить его жестом и глазами.
На сей раз его немая просьба была понята. Продолжая поддерживать его, старый слуга дважды в приветственном жесте приподнял шляпу молодого человека, который, повернув голову в нашу сторону, словно говорил нам: «Приветствие это адресовано несчастью, и послано оно узнице».
Спасибо тебе, несчастный страдалец! Мой разум и мое сердце делят между собой твое приветствие и в ответ столь же искренне посылают тебе свое.
И вчера, и сегодня погода была ненастной. Не увидев нашего друга, мы долго говорили о нем. От какой болезни он страдает? Как случилось, что он выглядит вдвое старше своего возраста?.. Но все же он свободен!..
Одна подробность поразила мою кузину. Старик носит синюю форму обитателей приюта… Трогательное братство в преддверии могилы! Тот, кому не хватало хлеба, и тот, в ком скоро иссякнет жизнь, взялись за руки и молча бредут по дороге к своему дому на Небесах. Вначале мы подумали, что несчастный страдалец — жертва какой-нибудь прихоти фортуны… но нет. Взор его слишком горделив. Он не стал бы носить траур по горсти золота. О, несчастье, леденящее молодость в жилах человека, поражает его свыше. В чертах благородного незнакомца угадывается некое величие, постепенно уходящее в прошлое, и огромная духовная жизнь, уже затухающая… Адель наведет справки о нем у дочерей милосердия из конгрегации святого Венсана де Поля, очень быстро узнающих все о несчастных, которых они с материнской заботой опекают.