Адель все узнала. Наш незнакомец оказался польским беженцем… Низкий поклон мученику!
Некогда молодой изгнанник жил в Варшаве, в старинном замке своих предков… Он был богат, любим бедными, боготворил родину и преклонялся перед Господом, лелеял друзей детства, называя их своими братьями, и старых слуг, называвших его своим сыном. Отец его с честью погиб на поле сражения. У него осталась мать, надеждой и утешением которой он был.
В том возрасте, когда сердце обуревают страсти, им владела одна-единственная страсть: освобождение его страны, честь ее знамени!
И вот однажды раздался набат… Польша восстала, потребовав у деспотии вернуть ей свободу… Деспотия ответила ей поруганием и мечом. Бесчисленные легионы рабов ринулись на фалангу героев. Варшава пожала первые плоды мученичества. На одну жертву приходилась сотня палачей… Когда смерть насытилась, на смену смерти пришла ссылка! Когда в Сибири стало не хватать места, на смену ссылке пришли застенки. Когда стало недоставать застенков, победитель издал законы, наделенные остротой топора, и с их помощью стал калечить племя побежденных… Несчастный народ! Впредь полякам было запрещено молиться Богу так, как молились их отцы, и говорить на сладкозвучном языке, на котором говорили их матери… Умирающая Польша издала предсмертный крик… никто не пожелал услышать его… свобода страны захлебнулась в ее крови. У Польши остались лишь ее слава и ее вера!
Наш бедный друг был одним из тех польских мучеников, кому чудом удалось избежать меча победителей. Он попросил гостеприимства у Франции. Слишком гордый, чтобы клянчить на жизнь, в то время как он мог на нее заработать, изгнанник вступил в корпус гражданских инженеров, где благодаря своим способностям быстро выдвинулся. Своим трудом он платил дань земле, которая его приютила. Учеба помогала ему сносить горькие часы изгнания.
Среди этих мирных трудов и постигла его болезнь, которой помогала та губительная предрасположенность, какую великие душевные беды вселяют в наши тела. Он получил задание снять план одной из самых любопытных пещер на Юге. Для этого ему приходилось каждый день проводить по нескольку часов в холодной, насыщенной миазмами атмосфере, пагубное воздействие которой усиливалось при контакте с наружным воздухом.
Трудолюбивый молодой человек не замечал, что смерть стоит рядом с ним, парализуя одну за другой все его физические способности и заточая его жизнь в недвижную оболочку трупа.
Вот что мы узнали о нем. Бедный страдалец! Его губы не могут более произнести ни слова, его глаза растерянно блуждают в пустоте, правая часть его тела лишилась возможности двигаться. Кто-то другой должен за него жестикулировать, смотреть и говорить…
Несчастный! Ты стал воплощением своей родины. Да пожалеют тебя счастливые! Я могу тебя лишь любить.
Сегодня утром один из моих друзей прислал мне коробочку засахаренных фруктов. Никогда еще подарок не доставлял мне такой радости: я решила поделиться ими с бедным страдальцем.
Целый час ушел у меня на то, чтобы украсить эти сласти. Мне хотелось, чтобы милый изгнанник мог отнестись к ним как к дани уважения… От дара он отказался бы… Однако принять свою долю наверняка согласится…Но как передать ему коробочку? Посредничество моих родных могло уязвить его. Я последую совету Адели и обращусь к больничному капеллану. Именно такой посланник устраивал меня, ибо мог придать некоторую ценность моему скромному подношению.
Коробочка дошла до адресата, и славный капеллан велел передать мне, что на его глазах изгнанник пролил тихие слезы по мне…
О, как же милостиво Провидение! Не существует такой голгофы, какой бы крутой и безводной она ни была, у которой нет своего цветка и своего благоухания. Господь сделал сострадание передышкой в несчастье».[63]
В тот момент, когда узница забыла о своих несчастьях, погрузившись в созерцание несчастий других, затевался заговор, который должен был навлечь на нее всю суровость тюремного режима.
Но пусть она сама расскажет об этой беде.
В тюрьме, по словам Мари Каппель, не страдают постоянно, но нужно быть постоянно готовым страдать.
«Поскольку в тот вечер шел дождь, — говорит она в своем скорбном дневнике, который назвала «Тюремные часы», — Адель на какое-то время задержалась в каморке привратника. Я побранила ее за это.
Как-то раз я видела этого человека. Постоянная усмешка на багровом лице, блуждающий взгляд, грубые повадки, в любой момент становящиеся липкими, словно у кота, измазавшегося медом, и что-то еще, чему я не могу дать точного определения, тотчас же вызвали у меня отвращение.
Мне хотелось знать, что происходило в привратницкой во время короткого пребывания там Адели, и вот что она мне об этом рассказала.
Пока их сынишка ходил за зонтом для Адели, привратник и его жена не поскупились на любезности, предложили моей кузине сесть и тому подобное. Затем, придав медоточивость устам и мягкость голосу, они заговорили обо мне.
— Мадемуазель Адель, — начала жена привратника, — а правда, что госпоже Лафарж стало лучше? Ай-ай-ай! Бедную даму давно похоронили бы, если бы вы и ваша матушка не выхаживали ее…
— Спасибо за добрые слова, — ответила Адель, сердце которой никогда не оставалось закрытым, если речь заходила обо мне, — кузина еще очень слаба, но здоровье ее больше не внушает тревоги. Она уже встает и, опираясь на мою руку, может обойти камеру.
— Все иностранцы, что здесь бывают, — произнес привратник, — осведомляются о ее здоровье… — И, подмигнув, как если бы речь шла о секрете, добавил: — Вот вчера, к примеру, заявился какой-то англичанин, так он готов был отдать кучу распрекрасных червонцев за то, чтобы увидеть ее. Для вас было бы большим утешением послушать, что он говорил, глядя на башню… Когда падает дерево, каждый хватается за топор, чтобы нарубить себе дров, а вот с вашей кузиной дело обстоит наоборот, ибо все они говорят, что сидеть в тюрьме она не должна.
Адель покраснела от удовольствия и ответила крайне просто:
— Если бы эти иностранцы знали мою бедную Мари так, как знаю ее я, они любили бы ее еще больше.
— Вот потому я и сочувствую так несчастью госпожи Лафарж, — подхватила привратница, притворяясь растроганной. — У меня из головы нейдет, как горевала бедная мадемуазель Клементина, когда ей пришлось расстаться со своей хозяйкой. Сердце готово было разорваться. Даже славный жандарм, конвоировавший ее из Тюля, и тот проливал слезы, помогая ей подняться на тюремное крыльцо. Монахиня, сопровождавшая ее, была убита горем… Бедная госпожа Лафарж! Это же ужас какой, оказаться на скверной постели, лежать на тюфяке, где соломы больше, чем шерсти, на пожелтелых простынях и не иметь даже подушки, чтобы подложить ее под голову! Когда жил в богатстве, горестно упасть так низко, да еще и незаслуженно! На ее месте многие пожелали бы посмотреть, какая погода стоит в других краях. Когда у тебя столько друзей, нетрудно найти кому довериться… Вот только имейте в виду, мадемуазель Адель, что в таком заведении, как это, не стоит принимать слова за чистую монету. Тут есть проныры, которые, дабы выслужиться, расскажут начальству все, что знают, и донесут о том, чего не знают. В любом случае, никому тут не доверяйте. Надзиратель*** — старый лис. Второй, при всем своем простецком виде, нисколько не лучше. Ну а третий — прихвостень начальника.
— Боже мой! — воскликнула Адель, напуганная этим потоком слов. — Как же, наверное, страшно находиться среди подобных людей?!
— О, мадемуазель, тут не все такие, — с таинственным видом продолжила привратница. — Есть и те, кто умеет держать язык на привязи. — И, наклонившись поближе к Адели, она прошептала: — Вот мужу моему, к примеру, доверять можно.
Проникновенные взгляды привратницы, звучание ее голоса, ее жесты, ошеломляющее словообилие, сочувственные слова, которые она заронила в сердце моей кузины, чтобы пробить туда брешь, обаяние, всегда сопутствующее изъявлению преданности, — все это должно было вызвать доверие у Адели. И она не только поблагодарила привратницу за ее советы, но и пообещала вспомнить о ней, если представится случай. В порыве признательности она поведала ей, что я могла бы убежать еще до ареста в Ле Гландье, но, веря в свою невиновность, отвергла мысль о побеге, сочтя его проявлением трусости. Она поведала ей также, что и после вынесения мне приговора я проявила такую же твердость, и, когда во время перевозки меня сюда Клементина настоятельно предлагала мне переодеться в ее платье и взять ее паспорт, решение мое осталось неизменным.
Затем Адель поведала ей о том, как она и ее матушка тревожились за меня во время моей болезни, от которой я чудом избавилась и которая вначале заставляла их дрожать за мою жизнь, а потом за мой рассудок. Кузина не стала скрывать от нее, что и сама, будучи безутешной свидетельницей моего отчаяния, не раз подумывала о том, чтобы пожертвовать собой ради моего спасения…
— Только никому не говорите об этом, голубушка, — добавила кузина, — а не то меня могут разлучить с Мари, что стало бы для меня неутешным горем. Все мое счастье состоит в том, чтобы заботиться о ней и страдать вместе с ней, и, если бы ее оковы пали и стали моими, я с радостью сделалась бы узницей.
— Господи Иисусе! — воскликнула привратница, молитвенно складывая ладони. — Вот она дружба, что ценится на вес золота! Да, мадемуазель, и не одна я так думаю. Господь воздаст вам за ваше доброе сердце. А меня пусть покарает, если я разболтаю то, что вы мне сейчас доверили. Да по мне лучше голову на плаху положить!
Пересказав весь этот разговор, Адель сказала мне: