Из этих трех прелестных подруг моей юности две уже умерли, в живых осталась лишь одна; за последние сорок лет я видел ее дважды, с перерывом в двадцать лет, настолько различны, а порой и противоположны ветры, которые гонят по свету живых существ, вышедших из одного гнезда.
Теперь, когда я пишу эти строки, мы находимся всего в полульё друг от друга, но, похоже, так и умрем оба, не свидевшись снова.
На память мне приходит охотничье воспоминание.
Именно я убил косулю, которую подавали на свадьбе Луизы.
Мориса, позднее ставшего хозяином Виллер-Элона, я знал мало, поскольку в те времена, когда я наведывался туда, он почти всегда находился в коллеже; вся свою жизнь Морис провел в поместье, обожаемый женщиной, которую он в свой черед боготворил.
Что же касается г-на Коллара, то этот человек был самым большим жизнелюбом и весельчаком, какого мне доводилось знать, однако у него имелись две причуды: он хотел, чтобы в его школе были самые красивые во всем департаменте девушки, а в его овчарнях — самые лучшие во всей Франции мериносы; хотя в те времена мериносы стоили чрезвычайно дорого, я не думаю, что именно эти честные четвероногие проделали самую большую брешь в его капитале.
Поскольку г-н Коллар был счастлив в Виллер-Элоне, у него никогда не возникало желания принять участие в горячих политических спорах, бушевавших во Франции с 1815 по 1830 год, и все, что принесло ему возвращение Бурбонов и родство с герцогом Орлеанским, — это орден Почетного легиона, который он получил за улучшения, внесенные им в овечью породу, а точнее, в то, что Мари Каппель, чей стиль куда ярче моего, называет бараноманией.[3]
Впрочем, Луи Филиппу, всегда поддерживавшему добрые отношения со своими родственниками (мне доводилось видеть у него в доме аббата Сен-Фара и аббата Сен-Альбена, внебрачных сыновей Филиппа Эгалите, которых принимали там как законных братьев хозяина), даже не приходило в голову скрывать своего родства с г-ном Колларом, и он по-братски останавливался у него, когда самолично, как это было давно заведено, приезжал распродавать свой лес Виллер-Котре.
В своих мемуарах Мари Каппель слегка касается темы овчарен и пастушек:
«Все хозяйственные постройки приспособили под овчарни, все нивы превратили в рукотворные луга. Пастушеский посох стал скипетром нового золотого века, и если овцы были великолепны, то пастушки были очаровательны и вполне могли заставить забыть об овцах».[4]
И она добавляет:
«Бабушка, не любившая ни овец, ни пастушек, заманивала к себе соседей и друзей, воспитывала детей, весну проводила, горюя о Париже, а осень — грезя о нем. Всех трех своих дочерей она выдала замуж очень рано».[5]
Первой, естественно, вступила в брак старшая, Каролина.
В декабре 1815 года она вышла замуж за г-на Каппеля, артиллерийского капитана.
Эрмина в 1817 году вышла замуж за барона фон Мартенса.
Луиза — тут я воспользуюсь еще одним красочным выражением Мари Каппель — «оставила своих кукол, чтобы играть во взрослую даму»,[6] и вышла замуж в 1818 году, в возрасте пятнадцати лет, за барона Гара́.
Мы уже упоминали эти три брака, но без указания их дат.
Однако в таком повествовании, как наше, даты имеют значение.
IV
Мари Каппель родилась в 1816 году.
По странной ошибке природы, в этом чарующем соцветье свежести, молодости и красоты она оказалась изъяном.
Мари Каппель не была хорошенькой.
Позднее мы нарисуем ее портрет и постараемся рассказать, какой она была.
Но вот, впрочем, что говорит о себе она сама:
«Первый ребенок, радость и гордость двух поколений семьи, должен быть ангельски красив! Увы! Я явилась в сей мир достаточно безобразной, чтобы разрушить даже материнские иллюзии! Самые очаровательные чепчики и самые кокетливые платьица были неспособны приукрасить меня, и, чтобы восхищаться мною так же, как наша семья, которая, вероятно, полагала красивой мою желтизну и изысканной мою худобу, нашим добрым друзьям, которым меня показывали, приходилось жертвовать правдой во имя учтивости».[7]
Я не видел Мари Каппель в пору ее младенчества, и потому мне не следует высказываться о ее тогдашней безобразности или красоте, но я видел ее, когда ей было уже три года.
Случилось это в 1819 году, на празднике очаровательной деревни, которая называется Корси и пруды которой огибает теперь железная дорога.
Мне было тогда семнадцать лет.
Из-за невесть какой любовной размолвки с очаровательной белокурой девушкой, которую звали Аглая и лазурные глаза которой своим блеском подтверждали, что имя это дано ей верно, я стремился к одиночеству, но в семнадцать лет, что бы там ни говорил Альфред де Мюссе, одиночество не всегда облачено в черное. Мое одиночество, напротив, было жизнерадостным и лучезарным; я шел по очаровательной тропинке, окаймленной справа от меня живой изгородью из цветущего боярышника, а слева — усеянным лютиками и маргаритками лугом с высокой травой, никнувшей на песок тропинки. Боярышник источал изумительное благоухание, а в его густой листве, под защитой острых колючек на его ветках, щебетали славки, в своих прыжках заставляя вздрагивать цветы. В тот день свет, казалось, шел с трех сторон: лучилось солнце, лучилась весна, лучилась юность.
Внезапно, на повороте тропинки, я почти нос к носу столкнулся с тремя шедшими навстречу мне людьми — женщиной, девочкой и молодым человеком, — буквально утопавшими в сиянии этого чарующего и бодрящего света.
Женщину я узнал тотчас же, мы с ней когда-то дружили; девочка, как я догадался, была ее дочерью; молодой человек был мне незнаком. Они продолжали двигаться в мою сторону.
Я подошел к ним, выказывая неловкость, вполне естественную для молодого человека, встретившего снова, но уже в роли жены и матери, юную девушку, вместе с которой рос и к которой с братской непосредственностью юности обращался тогда на «ты».
Мне не доводилось видеть баронессу Каппель с тех пор, когда я называл ее просто Каролиной.
Я с улыбкой поклонился ей; она остановилась, и я замер в ожидании, когда она заговорит со мной.
— Ах, неужели это вы, Александр? — промолвила она. — Как давно мы не виделись и как я рада вновь увидеть вас! Вы стали таким взрослым, что я уже не смею обращаться к вам на «ты».
— Жаль, — ответил я, — выходит, вы приказываете мне тоже обращаться к вам на «вы»; правда, у меня есть утешение: вы назвали меня по имени, Александром, что позволяет мне величать вас Каролиной, а не вашим пышным титулом баронессы. Ну а за руку вы держите, надо полагать, вашу малышку Мари?
— Да. Только не говорите мне, что она хорошенькая, иначе вы огорчите меня.
Я взглянул на девочку, которая, похоже, все понимала: она закусила губку, потерла одной ножкой о другую и своими черными глазами метнула в мою сторону такой взгляд, что показалась мне вдвое старше своих лет.
Одета она была прелестно.
— Мари, а вы не хотите поцеловаться со мной? — спросил я.
— Нет, — ответила она, — с некрасивыми детьми не целуются.
— Тогда, Мари, позвольте мне поцеловать вас если и не за красоту, то за ум.
Я взял ее на руки; она и в самом деле была не особенно красива, но мне никогда не доводилось видеть столь выразительного лица у четырехлетнего ребенка.
Она была худой и смуглой, с маленькими, но пылавшими огнем глазами.
— Что касается меня, Мари, — сказал я, целуя ее, — то я нахожу вас очаровательной, и, если через двенадцать или четырнадцать лет вы пожелаете стать моей женой, не забывайте, что я первый попросил вашей руки.
— Вы чересчур взрослый, чтобы на мне жениться.
— Ну почему же? Мне семнадцать, вам четыре.
— Три с половиной.
— Хорошо, пусть три с половиной, но все равно у нас разница в возрасте не более тринадцати лет; в любом случае, вы вольны мне отказать, однако я повторяю свое предложение.
— Пойдем, мама, он смеется надо мной.
— Погоди, я представлю твоего друга Адольфа Александру, который если и не станет в один прекрасный день твоим мужем, то, по крайней мере, будет твоим другом, за что я готова поручиться.
Я поклонился молодому человеку, которого она держала под руку.
— Виконт Адольф де Лёвен, — обращаясь ко мне, произнесла она.
Затем, обращаясь к Адольфу, промолвила:
— Александр Дюма, сын генерала Дюма и воспитанник моего отца; он нам почти родственник.
— Три года тому назад, Каролина, вы назвали бы меня родственником в полном смысле слова.
Молодой человек в свой черед поклонился мне.
— Вскоре вы встретитесь снова на празднике в Корси, — продолжила Каролина, кивком указывая на Адольфа, — он освободится от меня, и вы познакомитесь поближе.
— Госпожа баронесса, — учтиво произнес молодой виконт, — вы заставляете меня дорого заплатить за дружбу с господином Александром.
— Как же быстро они взрослеют, — со смехом сказала баронесса Каппель, — а я вот, того и гляди, скоро стану старухой.
Я стал расспрашивать ее об Эрмине и Луизе; Эрмина находилась в Берлине, Луиза — в Париже.
Что же касается самой Каролины, то она жила в Мезьере.
Увы! Они оторвались от семьи Колларов точь-в-точь, как и я.
Однако в следующем году всем этим очаровательным птичкам предстояло подняться в воздух и из всех краев вновь слететься в свое гнездо, чтобы присутствовать на празднике Виллер-Котре.
И баронесса Каппель пригласила меня приехать в те дни в Виллер-Элон, заверив, что в этом гнезде всегда найдется место и для меня.
Мы расстались. Разговор с Каролиной отвлек меня от моей любовной размолвки; я совершил долгую прогулку и возвратился на лужайку, где все танцевали под деревьями.