Соблаговолите успокоить эту добрейшую семью относительно положения, в котором находится мадемуазель Адель. Мы постараемся сделать все от нас зависящее, чтобы облегчить его, насколько это возможно.
И главное, не стоит беспокоиться о том, каким образом мадемуазель Адель возвратится в Монпелье. Вначале она без всяких затруднений поедет в Тулузу, где остановится в доме кузины г-жи Мари Каппель, а оттуда легко продолжит путь и возвратится в лоно своей семьи.
Здоровье ее в превосходном состоянии, и она просит Вас передать ее семье выражение самых искренних своих чувств.
Простите, сударь, мою докучливость и соблаговолите принять дань уважения и пр.
Орнолак, 7 сентября 1852 года».
Ну а теперь вот письмо той особы, на чьих руках испустила свой последний вздох Мари Каппель: дело в том, что преданная подруга узницы, Адель Коллар, была вынуждена покинуть ее за два часа до того, как это произошло.
С первых же его строк вам становится понятно, что это письмо написано не священником, утешителем по роду своих занятий, а женщиной, утешительницей по своей натуре:
«Надеюсь, что при виде того, как сильно я задержалась с этим письмом,[72] вам ни разу не пришло в голову, что в этом может быть моя вина? Спасибо, дорогие мои друзья. Если бы я знала вас меньше, эта задержка стала бы для меня причиной дополнительных страданий. В прошлый вторник я была на приеме у доктора Д***. Впечатление, которое он всегда производит на меня своим видом, и болезненная операция, которой он меня подверг, — все это сделало меня крайне несчастной, и все последние дни я каждую минуту была близка к тому, чтобы потерять сознание. Тем не менее врачи находят, что в отношении моей основной болезни наступило улучшение. По их словам, через три месяца мне уже не нужно будет делать прижиганий. Признаться, как ни велико мое доверие к доктору Д***, верится в это с трудом.
Но поговорим о ней. Я слушала ее всем своим сердцем, и это воспоминание никогда не изгладится из моей памяти. Горевала она только о Вас. Только из-за Вас она печалилась, что жизнь ее подходит к концу. «Вот в этом вся горесть и состоит, — говорила она. — Бедная Адель! Когда я представляю себе, что уже завтра она останется одна, один вид ее причиняет мне боль. Даруй мне еще немного жизни, о Боже, чтобы я успела вернуть бедную Адель в лоно ее семьи. Что до меня, то я не печалюсь, что жизнь моя подходит к концу. Мне будет так покойно лежать под могильным камнем! Как приходится страдать, чтобы жить! Как приходится страдать, чтобы умереть! Я не ропщу, о Боже! Я благословляю тебя, но молю об одном: посылая мне боль, посылай мне и мужество терпеть ее».
Затем, когда боли усилились, она сказала:
«Так страдать… Это чересчур! И все же ты знаешь, о Боже, что я не совершила ничего дурного. О, мои враги причинили мне много зла, но я их прощаю и прошу Господа, чтобы он воздал им добром за все страдания, какие они мне причинили!»
Затем Адель, именно Вас она стала звать, препоручая Вас заботам всей Вашей семьи. Затем стала молиться, по-прежнему выказывая величайшее смирение.
Все ли я вспомнила? Не смею поручиться за это; я ужасно страдала, видя ее страдания, и, не в силах облегчить ее боль, чувствовала себя несчастной! Кроме того, я хорошо понимала, что теряю в ее лице! Я так гордилась тем, что заслужила ее любовь, и была так благодарна ей за то, что она сумела прочитать в моем сердце все те чувства, какие я по своей природной робости никогда бы не решилась ей высказать, настолько выше меня она была.
Какую же доброту Вы проявили, послав мне эту драгоценную памятную вещь! Вы ведь будете иногда писать мне, не так ли? Мы будем говорить с Вами о ней. Но Вы много чего расскажете мне и о себе, воспринимая меня как самую искреннюю подругу.
Прошу Вас передать Вашей славной семье мои заверения в высочайшем уважении.
Сестра и матушка поручили мне передать Вам, что Вы необычайно милы им! А все потому, что я рассказала им, какой Вы ангел.
До скорой встречи, не так ли, милая моя подруга? Обнимаю Вас от всего сердца.
Спустя год, а именно 20 сентября 1853 года, г-н Коллар получил второе письмо от славного кюре из Юсса-ле-Бена.
Мы приводим это письмо целиком; оно дышит простодушием и добротой:
«Дорогой господин Коллар!
Неловкость, которую я испытываю от того, что так долго хранил молчание и не писал Вам, сравнима, возможно, лишь с досадой, которую оно вызвало в Вас. Вы, должно быть, считаете меня невежей, поскольку я не ответил раньше на Ваше милое письмо, датированное 22 июля. Признаться, не бывало обвинения основательнее этого. Тем не менее, узнав о причинах, принудивших меня к молчанию, Вы согласитесь, что я не столько виновен, сколько незадачлив.
Как только мне стали известны Ваши пожелания относительно того, что следует установить на могиле бедной г-жи Мари, я поспешил начать переговоры с Блази по поводу изготовления ограды и ее цены. Он потребовал сто двадцать франков и ни франком меньше; я согласился и заплатил ему. К уговоренному сроку он изготовил ее, причем в полном соответствии с чертежом, и в конце июля она была установлена.
Работа этого мастера вполне устроила бы меня, если бы он не схитрил, отказавшись покрасить ограду и ссылаясь на то, что все сделано, как было условлено; а поскольку я забыл оговорить, что железо должно быть покрашено, чтобы оно не ржавело, он не пожелал довести дело до конца. Но Вам не стоит тревожиться: ограда будет покрашена, и потребует это лишь небольших дополнительных расходов. Однако я по-прежнему страшно сердит на Блази, который повел себя недостойно.
Что до креста, то именно он печалит меня более всего, и это из-за него я не мог написать Вам раньше.
Поскольку мне хотелось, чтобы сделан он был качественно, я имел несчастье обратиться к одному очень умелому мастеру из Памье, находившемуся в Юсса во второй половине июля. Было договорено, что я заплачу ему двенадцать франков, на условии, что он сделает крест со всем тщанием и отправит мне его в конце недели. Договаривались мы во вторник; однако не только в условленный срок, но и спустя две недели крест так и не прибыл. Раздосадованный этой задержкой, я отправил мастеру письмо, требуя прислать крест. Он ответил мне, что крест прибудет в следующую субботу и я должен буду забрать его у моста при въезде в Юсса. Но и на сей раз он не прибыл. Вне себя из-за этой новой отсрочки я написал ему второе письмо, в котором высказал все свое негодование по поводу нарушения им данного слова. Наконец, после того как целых полтора месяца его отговорки бесили меня, он самолично привез крест и, в отличие от Блази, безусловно довел свою работу до конца; могу Вас заверить, что крест получился красивый. Он уже установлен на месте и производит прекрасное впечатление как необычностью положения, так и качеством изготовления.
Ко всем этим досадам прибавились и другие, о которых Вы сейчас узнаете. Я уже извещал Вас, что посаженная мной на могиле ива хорошо прижилась и на вид была очень красива. Так вот, ей суждено было привнести свой вклад в одолевающие меня печали. Каждый приезжий, посещавший могилу, — а приходят туда буквально все, так что дорога на Орнолак всегда запружена, — каждый приезжий, повторяю, желал иметь веточку с несчастной ивы, и дело кончилось тем, что она засохла. Тщетно я выказывал свой гнев, тщетно молил не трогать дерево — ни угрозы, ни мольбы не действовали. Растащили и все цветы; каждый хотел унести с собой что-нибудь на память. Но пусть Вас это не удручает; напротив, Вам должно быть приятно почтение, которое проявляют к праху несчастной покойницы. Ну а ущерб, нанесенный дереву и цветам, легко исправить.
Я посажу другую иву и другие цветы, только и всего».
Что добавить к этому?
Разве что несколько строк, написанных достопочтенным г-ном Колларом, этим стариком, который от имени своих семидесяти пяти лет и своих седин так протестовал против приговора, вынесенного его племяннице:
«Так вы желаете знать, считаю ли я эту женщину виновной?
Отвечаю.
Когда она была в заточении, я дал ей в подруги свою дочь.
Будь она на свободе, я дал бы ей в мужья своего сына. Вот это и есть мое твердое мнение.
В любом случае, преступница или невинная жертва, Мари Каппель умерла после двенадцати лет заточения: тюремная камера искупила ее грех, могила обелила ее имя. Соберем же слезы, которые на протяжении одиннадцати лет капля за каплей падали из ее глаз. Что бы ни заставляло их литься — угрызения совести, несправедливость или отчаяние, — та, что проливала их, грешница или мученица, пребывает теперь одесную Господа, и слезы ее чище ключевой влаги.
АЛЕКСАНДР ДЮМА.
НОВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ:ЖЕРАР ДЕ НЕРВАЛЬ
I
В пятницу утром, 26 января 1855 года, меня разбудили, передав мне записку от моего доброго друга Арсена Уссе:
«Вставайте скорее и как можно быстрее приезжайте на улицу Старого Фонаря, где я теперь нахожусь; Вы не знаете, где это, но извозчик Вас довезет.
Жерар де Нерваль только что повесился здесь в приступе безумия.