Я поспешно оделся, спустился вниз, вскочил в первую попавшуюся пролетку и крикнул извозчику:
— Улица Старого Фонаря!
Извозчик попросил повторить. Он не мог взять в толк, что я намеревался делать на улице Старого Фонаря.
Он тронулся с места, тряхнув головой и пожав плечами, что означало:
«Ну, раз господину так хочется!»
Сегодня всего омерзительного квартала, где произошла страшная драма, о которой мы сейчас расскажем, уже не существует. Но если вы, читая эти строки, вдруг загоритесь желанием совершить по карте, по улицам того исчезнувшего Парижа, печальное паломничество к месту, где было найдено тело нашего несчастного друга Жерара де Нерваля, вписавшего свое имя в скорбный список поэтов, доведенных до самоубийства голодом, вам придется лишь придерживаться странного маршрута, который мы проложим.
Вначале сойдите там, где сошел я, — на площади Шатле.
В экипаже добраться до улицы Старого Фонаря не получится.
Напротив одной из сторон пьедестала колонны, воздвигнутой в честь Дезе, по левую руку от венчающей ее статуи Победы, вы увидите улицу, именуемую улицей Бойни.
Вы свернете на нее, оставив слева бакалейную лавку, справа — винный магазин.
От этой улицы отходят под прямым углом две другие: налево — улица Старой Дубильни, направо — улица Святого Иеронима.
В этом месте улица сужается. На стене напротив большими буквами написано:
Чуть ниже:
У подножия стены, на которой начертаны два этих уведомления, начинается лестница с железным поручнем.
Лестница липкая, узкая, зловещая. С одной стороны, справа, ее ступени примыкают к стене. С другой стороны продолжается улица, шириной не более метра, ведущая к слесарной мастерской, вывеской которой служит огромный желтый ключ.
Перед дверью, на поручне лестницы, вертится ворон, время от времени издающий не обычное свое карканье, а пронзительный свист.
Лестница и кузнечная мастерская относятся уже не к улице Бойни, а к улице Старого Фонаря.
К этой последней улице, а точнее улочке, которая расположена глубоко внизу и словно уходит под площадь Шатле, спускаешься по только что описанной нами лестнице.
Страшно не только поставить ногу на ее скользкие ступени, но и положить руку на ее заржавленные перила.
Вы спускаетесь на семь ступеней вниз и оказываетесь на небольшой площадке.
Перед вами, на высоте вашей головы, сводчатый потолок прохода, ведущего к кузнечной мастерской.
В темной глубине этого прохода вы видите арочное окно, забранное железной решеткой, похожей на тюремную.
Спуститесь еще на пять ступеней и, остановившись на последней, поднимите руку к железной перекладине.
Вы на месте: вот к этой железной перекладине и была привязана лента.
Белая лента вроде той, что идет на завязки к фартукам.
Напротив — открытая сточная канава за железной решеткой.
Место, скажу я вам, зловещее; чудится, что попал в третий круг ада.
Переведем дух.
Ну а теперь повернитесь спиной к колонне Шатле.
Прямо перед вами тянется улочка Старого Фонаря, через топкую низину поднимаясь к улице Сен-Мартен.
На этой улочке, по правую руку, ночлежный дом, нечто совершенно отвратительное, что надо увидеть, чтобы составить о нем представление; на стекле фонаря надпись:
«Сдается на ночь.
Кофе без молока».
Напротив ночлежного дома — конюшни, оставленные в те долгие морозные ночи, что мы только что пережили, открытыми, чтобы дать приют несчастным, бедным настолько, что им нечем заплатить даже за эту ночлежку.
Остановитесь на последней ступени лестницы.
Так вот, именно здесь в пятницу 26 января 1855 года, утром, в семь часов три минуты, в то самое время, когда в такие зимние ночи наступает ледяной рассвет, и обнаружили еще не остывшее тело Жерара: ноги его почти касались этой ступени, а на голове была шляпа.
По крайней мере, агония не была мучительной, раз шляпа не упала.
Так мало жизни оставалось погасить в этом несчастном увядшем растении! Если, конечно, то, что мы считаем следствием безумия, не было преступлением; если так называемое самоубийство не было на самом деле убийством; если шляпа осталась на голове во время агонии, а не была нахлобучена уже после нее.
Позднее мы к этому еще вернемся.
Те, что увидели Жерара первыми, не осмелились вынуть его из петли, хотя один из них обратил внимание на то, что в нем еще теплилась жизнь, ибо рука его шевелилась.
Но вам ведь известен этот роковой предрассудок, погубивший стольких людей, которых еще можно было спасти:
«Повесившегося можно вынимать из петли только в присутствии комиссара полиции!»
Пошли за комиссаром полиции, г-ном Бланше, и врачом, имени которого я не знаю.
Тело было еще теплым.
Врач решил сделать кровопускание; кровь пошла, но Жерар не открыл глаза и не застонал.
Быть может, он просто погнушался возвращаться в этот мир, который добровольно покинул.
Мы вошли в ночлежный дом, чтобы расспросить женщину, которая его содержит.
Она утверждала, что никогда не видела Жерара до того момента, когда ей пришли сказать, что в двадцати шагах от ее дома повесился какой-то мужчина.
— Сначала мы подумали, что он замерз, — сказала она.
Со шляпой на голове и с опущенными руками он и в самом деле походил на спящего.
Она вспомнила лишь, что около часа ночи кто-то стучал в ее дверь.
Не Жерар ли стучал?
Но все койки в доме были заняты, и она не открыла.
От улицы Старого Фонаря мы пошли в морг, куда увезли тело.
От места, где Жерар повесился, до того, где он теперь покоился на каменном ложе, был всего один шаг.
Он лежал с голым торсом, раздетый до пояса.
На теле, изнуренном нравственными страданиями еще более, чем физическими, отчетливо проступали ребра и ключицы.
Шею охватывала фиолетовая линия. Лицевые мускулы были слегка сведены.
На соседнем столе лежала девушка, из-за несчастной любви бросившаяся в Сену.
Если в полночь покойники действительно разговаривают между собой, то в следующую ночь эти двое должны были поведать друг другу немало печальных историй!
Домой я вернулся в совершенно угнетенном состоянии. Я был одним из тех, кто последним видел Жерара; я любил его так, как любят ребенка, и могу гордиться тем, что наряду с Мери и Мийо был в числе тех, к кому он приходил в часы уныния и безденежья.
По возвращении я обнаружил письмо Мери. Воспроизвожу его дословно вместе со стихами, которое оно содержало:
«Дорогой Дюма!
Вы всегда были настроены на добрые дела! На сей раз Вам следует найти не памятник, а два квадратных метра земли, камень и крест для нашего несчастного друга Жерара де Нерваля.
Воздержусь давать Вам советы; Вы очень изобретательны, когда речь идет о том, чтобы отыскать презренные деньги для благородного дела. Тем не менее рискну сказать: наши старые друзья Альфонс Руйае и Марк Фурнье могли бы дать благотворительные спектакли в своих театрах, где Жерар де Нерваль снискал большой успех. Нужно не так уж много денег, чтобы положить камень на могилу!
Tibi et tuis.[74]
Затем следовали стихи:
Умер он: от несчастья надолго не скрыться!
Ненавистный январь ему смежил ресницы
На холодной панели, в сырой темноте
Перекрестка ночного, в глуши, в нищете!
Он ведь жил только летом! Спускаясь к причалу,
Покупал себе книгу… А солнце сверкало!
Оставлял он в газете статью и скорей
Вон из города, в лес, на просторы полей.
И мечтая, бродил по звенящему бору,
По тропинкам, петляющим по косогору,
Слушал пение птиц, и на солнечный свет
Он смотрел безмятежно, как истый поэт!
Но зима! О, зимой от дыхания хлада
Разбегаются в страхе лесные менады,
Снежный саван ложится на горный хребет,
И едва пробивается солнечный свет
В городок Тиволи, осажденный зимою.
И Жерар, от мороза сведенной рукою
Уж не пишет. Глаза его, болью полны,
К горизонтам неведомым устремлены:
Он любимый Восток видит в тайном мечтаньи…
Но к чему эти грезы, к чему ожиданья!
Слишком дорог тот путь, а карманы пусты —
Денег нет у того, у кого есть мечты!
И однажды в ночи, в одиночестве тая,
На волнах океана мечты уплывая,
Ощутил он отчаянья мощный прилив,
Где лишь холод и боль, и, мечту позабыв,
К небесам обратил он свой взор безнадежный,
К небесам, по которым бредут, безутешны,
Души мертвых к пределам далекой страны,
Где богач и бедняк уж навеки равны».[75]
Я ответил сразу же, поместив в «Мушкетере» его письмо и мой ответ:
«Дорогой Мери!
То, что Вы предлагаете, — проще простого.
У меня есть мрамор, и я предоставлю его.
Двухсот или трехсот франков будет достаточно для того, чтобы обтесать камень и выгравировать на нем надпись. Что же касается участка земли, то, полагаю, он будет приобретен Обществом литераторов.
Завтра мы с Вами ужинаем у Рашель. После ужина один из нас возьмет под руку нашу великую актрису, и через несколько минут необходимая сумма пожертвований будет собрана.
А бедному Жерару не надо ничего, кроме черной мраморной плиты и выбитых на ней Ваших стихов.