Ну а генералу Жакмино ничего не стоило распорядиться, чтобы мне была предоставлена отдельная камера.
Но, именно потому, что сделать это было для него легче легкого, наш замысел едва не провалился.
Генерал Жакмино не противился тому, чтобы мне была предоставлена отдельная камера, но он был против того, чтобы меня взяли под арест.
Дело в том, что генерал Жакмино, будучи удачливее орла Юпитера, был в курсе секретов богов, и потому он знал, что по случаю бракосочетания герцога Орлеанского всем нерадивым гражданам, осужденным за недостаток патриотизма, будет дарована амнистия.
Поэтому, когда Монпу разъяснил ему мое желание иметь отдельную камеру, чтобы отбыть в ней положенное наказание, он ответил:
— Скажите вашему другу Дюма, что беспокоиться не стоит, пусть только еще дней восемь-десять прячется, как он это делал до сих пор, а через восемь-десять дней прятаться будет уже не нужно.
— Почему?
— Да потому что — только никому не говорите! — вот-вот будет объявлена амнистия, под которую он естественным образом попадет.
Монпу вздрогнул: я уже давно обещал ему написать либретто комической оперы, но все тянул время, и было очевидно, что если я не отправлюсь в тюремную камеру, то либретто так и не будет написано.
И потому он стал изо всех сил настаивать на своем: по его словам, находясь в оппозиции к правительству, я не желал от него помилования и как раз по этой причине, узнав о его намерениях в отношении тех, кто был осужден за нарушение устава национальной гвардии, счел необходимым отправиться в тюрьму как можно раньше, дабы к моменту помилования отбыть бо́льшую часть своего срока.
Однако генералу Жакмино потребовались некоторые уточнения; в частности, он попросил объяснить, зачем, испытывая такое сильное желание попасть в тюрьму, как его хотят уверить, я в течение полутора месяцев прятался, да еще настолько умело, что за эти полтора месяца меня так и не смогли отыскать.
Но Монпу, чувствовавшего, что опера вот-вот выскользнет из его рук, поставить в тупик было не так-то легко: он сослался на «Кина», а поскольку «Кин» и вправду только что был с огромным успехом поставлен на сцене и в постановке легко угадывалась рука автора, этот довод возымел действие. Генерал Жакмино уступил, одновременно выразив сожаление, что люди с такими способностями, как у меня, оказывают столь ожесточенное противодействие ими же выбранному правительству. Он подписал распоряжение предоставить мне отдельную камеру, поручил Монпу передать мне привет и от его имени призвать меня впредь быть достойным гражданином.
Жерар ждал Монпу у дверей, и затянувшийся визит уже стал его беспокоить. Наконец, Монпу появился, держа в руках благословенную бумагу. Они вдвоем вскочили в кабриолет, велели кучеру ехать к тюрьме на улице Фоссе-Сен-Бернар и сделали все, чтобы уже к вечеру камера была полностью готова, включая кровать, шесть стульев, стол, бумагу, чернила и перья; так что прямо на другой день, в шесть часов утра, в мою дверь постучали Монпу и Жерар, явившиеся в сопровождении двух муниципальных гвардейцев, которые, стоило мне открыть им, тут же схватили меня за воротник, но не сюртука, а ночной рубашки, после чего, дав мне четверть часа на сборы, затолкали нас в фиакр всех троих, а затем залезли в него сами: один расположился на козлах, второй — внутри; таким образом, они с ходу заключили меня под стражу, что доставило великую радость Жерару и Монпу и, должен сказать, великое удовольствие мне самому: наконец-то я обрету покой. Не буду с утра до вечера слышать звонок у входной двери. Принимать буду только друзей. Никаких докучливых посетителей! Никаких незваных гостей!
О тюрьма! Сколько раз, дорогая сестра, с тех пор как вышел оттуда, я вспоминал о ней, вздыхая! Для приказчика, офицера или денди тюрьма, пожалуй, наказание; для драматурга или романиста это рай земной, мне и на небесах иного не надо; здесь нет ни назойливых авторов, приносящих вам свои пьесы, ни любителей автографов, подсовывающих вам свои альбомы; зато есть шесть дверей и дюжина замков, открывающихся лишь для тех, кому вы дали письменное разрешение войти. С семи утра до полудня — уединение, с пяти часов вечера до полуночи — одиночество, то есть те две главные потребности поэта, не удовлетворив которые, он ничего не может ни задумать, ни сочинить; затем, время от времени… не буду скрывать от вас, дорогая сестра, даже это… так вот, время от времени, хотя вас стерегут стражники и вы за решеткой, в вашу темницу является ангел, озаряя ее небесными лучами любви. Впрочем, спросите лучше об этом святого Петра и посмотрите в Ватикане фреску Рафаэля.
Халиф Абд ар-Рахман III за семьдесят лет своей жизни, пятьдесят из которых были годами царствования, насчитал лишь сорок дней, когда он был счастлив; в тридцать два года, не царствуя ни часа, я насчитал пятнадцать дней, которым позавидовал бы властитель Кордовы, и этими пятнадцатью днями счастья были пятнадцать дней заточения, которым я обязан Жерару, Монпу и Жакмино.
Но тут вы обязательно спросите меня, дорогая сестра, почему я говорю о пятнадцати днях, в то время как меня приговорили к сорока шести дням тюремного заключения.
Увы! Указ об амнистии, которую ждал г-н Жакмино, в одно прекрасное утро появился на страницах «Вестника», и к, моему великому отчаянию, тюремные двери распахнулись передо мной.
Но, к счастью, наша комическая опера была уже закончена! Называлась она «Пикильо».
V
За эти пятнадцать дней моего пребывания в тюрьме, где мы ежедневно оставались по четыре-пять часов запертыми наедине друг с другом, я смог оценить прелестный характер Жерара и удивительный талант Монпу.
Жерар начал с того, что принес мне сюжет, взятый из индийского театрального искусства, то есть совершенно неприемлемый для нашей сцены, с которой он не был связан ни формой, ни содержанием: с таким же успехом можно было сочинить музыку и стихи на тему сновидения какой-нибудь юной девушки, дремлющей на берегу Ганга или у озера Кашмир.
Для начала я несколько приземлил всю эту неуловимую как туман поэзию, затем переселил героев из Индии в Испанию и, забрав из рук Жерара всю прозаическую часть, оставил в его ведении лишь поэзию, хотя и сохранил за собой те куски, где требовалась бо́льшая внятность.
Но награда, обещанная ему за эту работу, была настолько велика, что он повиновался мне, словно ребенок.
Что до Монпу, то было поистине удивительно наблюдать за тем, как он сочинял музыку к только что написанным нами кускам, никогда не меняя в них ни одного стиха, подчиняя свою музыку всем нашим прихотям, подбирая мелодии с такой же быстротой, с какой мы подбирали рифмы, и, так сказать, идя по пятам за нами с помощью фортепьяно, по его желанию доставленного ко мне в камеру и служившего одним из главных предметов ее обстановки.
Кроме того, на побеленных стенах камеры, подобных огромным чистым листам альбома, готовым предоставить место рисункам и стихам, каждый из моих друзей, навещавших меня, оставил памятный след о своем визите. Буланже нарисовал сцену из «Нельской башни»; Тони Жоанно набросал рисунок по мотивам «Изабеллы Баварской»; Жиро сделал на меня шарж; Гранвиль изобразил танец цикад; Гюго удовольствовался пейзажем; Мейербер, явно желавший помириться со мной, начертал ноты той самой рождественской песенки, из-за которой мы поссорились; Эмиль Дешан написал стихи из «Короля Родриго» и углем изобразил причудливый силуэт Мефистофеля, отправившегося на шабаш. Да, возлюбленная сестра, нам было тогда столько лет, сколько вам теперь; мы были молоды, мы еще не успели стать ни злыми, ни завистливыми, ни жадными, и мы любили друг друга. Святое пламя 1830 года, пламя братства, уже начавшее, пожалуй, тускнеть, еще не угасло, тогда как сегодня…
По правде сказать, жаль, что человек стареет — как в физическом плане, так и в нравственном.
Итак, вышел указ об амнистии, но у нас еще накануне все было готово; за шестнадцать дней слова и стихи были почти закончены, а музыка закончена полностью. Назначенные мне сорок шесть дней заточения свелись к семнадцати.
Уверен, что я был единственным, кто проклинал милосердие его величества!
Не знаю, милая моя сестра, будет ли мне когда-нибудь дарована возможность провести семнадцать дней подле вас, доказывая вам мою любовь, но лишь тогда у семнадцати дней моего заточения появится лучезарный соперник, который заставит их поблекнуть, лишь тогда я скажу: «На моем веку мне довелось жить дважды».
На другой день после моего освобождения мы с Жераром пошли к директору Комической оперы. Я принес ему наше сочинение. Он прямо при нас ознакомился с либретто, остался весьма доволен им и разрешил нам начать переговоры с артистами.
Именно этой минуты бедняга Жерар ожидал с таким нетерпением.
Я уже говорил, что у меня были очень тесные дружеские отношения с Женни Колон, так что мне и надлежало представить Жерара нашей красавице Сильвии.
Мы отправились к ней; но в тот момент, когда я собирался позвонить в дверь, Жерар задержал мою руку. Он дрожал как дитя и был мертвенно бледен.
— Подождите, — произнес он, прислонившись к стене.
Я ждал, невольно улыбаясь. В душе я посмеивался над ним: ему было всего двадцать восемь лет; мне теперь пятьдесят, дорогая сестра, но, окажись я по одну сторону двери, а вы по другую, то, возможно, я побледнел бы и задрожал бы еще сильнее, чем он.
Наконец, я позвонил. Должно быть, ни один звонок не отзывался в сердце Жерара таким гулким эхо, как тот, которому предстояло открыть нам дверь прекрасной Сильвии.
Горничная узнала меня.
— Госпожа велела никого не принимать, — сказала она, — но, если я доложу о вас, она, конечно, не будет меня бранить.
И правда, не успела она скрыться в спальне, как раздался звонкий голосок:
— Для него я, разумеется, дома! Ну и где же мой близкий друг?
Волна благоухания, облако белокурых волос и шелест шелка ворвались в обеденный зал, куда мы вошли вслед за горничной.