Там я застал Адольфа: покинутый баронессой, он ощущал себя крайне одиноким.
Я заметил его в ту самую минуту, когда он заметил меня, и мы одновременно двинулись навстречу друг другу.
Я забыл нарисовать портрет Адольфа, ставшего моим другом в 1819 году и остающегося им и теперь, в 1866 году.
В ту пору это был смуглый, высокий, сухощавый молодой человек с черными волосами, подстриженными бобриком, с чудесными глазами, резко очерченным носом, жемчужно-белыми зубами, небрежно-аристократической походкой и, одетый в серый сюртук, замшевый жилет и светло-голубые панталоны, с клеенчатой фуражкой на голове, во всех отношениях походивший на немецкого студента.
Подойдя ко мне, он спрятал в карман карандаш и небольшой блокнот.
— И чем это вы тут занимались? — спросил я его. — Рисовали?
— Нет, сочинял стихи, — ответил он.
Я удивленно взглянул на него: мне никогда не приходила в голову мысль сочинять стихи.
— Стихи? — повторил я. — Стало быть, вы сочиняете стихи?
— Ну да, иногда.
— И кому вы их посвящаете?
— Луизе.
— Луизе Коллар?
— Да.
— Но она ведь замужем.
— О, это ничего не значит: Элеонора, муза Парни, была замужем; Эвхарида, муза Бертена, была замужем; Лодоиска, возлюбленная Луве, тоже была замужем; я безумно влюблен в Луизу.
— Вы снова увидите ее в Париже?
— Очень нескоро; нам нельзя ездить в Париж.
— А кто вам это запрещает?
— Его величество король Людовик Восемнадцатый.
— А откуда вы приехали?
— Из Брюсселя.
— Так вы живете в Брюсселе?
— Да, вот уже три года; отец и я сотрудничали там в журнале «Желтый карлик», однако нас вынудили покинуть его.
— Журнал?
— Нет, Брюссель.
— И кто же вынудил вас это сделать?
— Вильгельм.
— А кто такой Вильгельм?
— Король Нидерландов.
Виконт Риббинг на целую голову вырос в моих глазах: он мало того что оказался поэтом, сочинявшим стихи, и мало того что осмелился влюбиться в Луизу, в то время как сам я был влюблен всего лишь в гризетку, но еще и имел настолько большой вес в высших сферах, что король Вильгельм встревожился из-за него, и его отца до такой степени, что выдворил обоих из своего государства.
— И теперь вы живете в Виллер-Элоне? — спросил я.
— Да, господин Коллар — старый друг моего отца.
— И сколько вы будете здесь жить?
— Ровно столько, сколько Бурбоны позволят нам оставаться во Франции.
— Стало быть, у вас какая-то распря с Бурбонами?
— У нас распря со всеми королями.
Эта последняя фраза, брошенная с величественной небрежностью, ошеломила меня окончательно.
И в самом деле, граф Риббинг, как уже говорилось, спокойно прожил во Франции все время царствования Бонапарта, однако в 1815 году ему припомнили его судебный процесс в Швеции, вследствие чего полиция Бурбонов вынудила его покинуть Францию и удалиться в Брюссель; в Брюсселе он присоединился к другим изгнанникам, которые под руководством Антуана Арно, автора трагедии «Марий в Минтурнах», основали журнал «Желтый карлик»; но однажды, за табльдотом, какой-то прусский офицер заговорил о Ватерлоо и французах тоном, вызвавшим неудовольствие у графа Риббинга, и тот, по-прежнему задира, хотя и прошло уже более двадцати лет со времени его дуэли с графом фон Эссеном, встал из-за стола, подошел к офицеру, отвесил ему пару пощечин и, не произнеся ни слова, возвратился на свое место.
Поединок был назначен на девять часов утра следующего дня; однако в семь часов утра в дом г-на Риббинга явились жандармы; они усадили его вместе с сыном в карету и дали форейтору приказ: «Гони по дороге на Маастрихт!»
Карета понеслась во весь опор.
Прусские власти уладили дело, отправив графа Риббинга и его сына в крепость.
К счастью, на подступах к дворцу арестованные повстречались с принцем Оранским, тем самым, что так доблестно сражался при Ватерлоо.
Он осведомился, что это за карета, которую конвоируют конные жандармы, и что за узники в ней находятся.
Граф Риббинг, знавший принца лично, выглянул из окошка кареты и пожаловался на насилие, жертвой которого он стал.
— А где вы жили, прежде чем приехать в Бельгию, граф? — спросил принц.
— Во Франции, ваше высочество.
Принц обратился к жандармам:
— Сопроводите этих господ к французской границе, а там предоставьте им свободу ехать туда, куда они пожелают.
— До какой пограничной заставы вас сопроводить? — поинтересовались жандармы.
— А как вам будет угодно, — ответил граф Риббинг с присущим ему философским безразличием.
Жандармы повернули карету обратно, пересекли Брюссель, сопроводили узников до ближайшей пограничной заставы и, приказав форейтору остановиться, приготовились возвращаться обратно.
— Простите, господа, но, прежде чем покинуть нас, не соблаговолите ли вы сказать, на какой дороге мы находимся? — спросил граф Риббинг.
— На дороге в Мобёж, сударь.
— Благодарю.
Жандармы пустили лошадей рысью и ускакали.
Форейтор, держа в руках шапку, подошел к седокам.
— Какие будут приказания, господа? — спросил он.
— Для начала привезите нас в Мобёж, а там поглядим.
— Ну а в Мобёже где желаете сделать остановку?
— У почтовой гостиницы.
Форейтор сел верхом на свою лошадь и домчал их до почтовой гостиницы.
Путешественники, которые до ареста перекусить не успели и которых с семи часов возили взад-вперед, изрядно проголодались. Они вышли из кареты, заказали сытный завтрак и принялись изучать карту из почтовой книги, чтобы решить, куда ехать дальше.
Из Мобёжа вели две дороги: одна в Лан, другая в Ла-Фер.
— Черт побери! — воскликнул граф. — А поедем-ка в Ла-Фер; там у меня есть друг, комендант цитадели; я попрошу его оказать нам гостеприимство; если это порядочный человек, он окажет его; если это подлец, он посадит нас в одну из своих тюремных камер; но лучше быть узником в Ла-Фере, чем где-нибудь еще.
Карету запрягли, и, когда форейтор осведомился, какой дорогой граф намерен следовать, тот решительно, без малейших колебаний ответил:
— На Ла-Фер.
Станционный смотритель не поинтересовался, есть ли у путешественников паспорта, форейтор поехал по дороге, ведущей вправо, и на другой день они уже были в Ла-Фере.
Граф Риббинг не стал скрывать от своего друга, что оказался в положении изгнанника; тот протянул ему руку и целый месяц продержал его в своем доме.
По прошествии месяца, страшась опасности, какой он подвергал славного коменданта, г-н Риббинг вспомнил о своем добром друге Колларе, которому когда-то продал Виллер-Элон. Он распрощался с комендантом и в одно прекрасное утро приехал в Виллер-Элон, где его радушно приняли. Там он оставался целый год.
По прошествии года он арендовал дом в Виллер-Котре и прожил там три года.
Затем он вернулся в Париж, где и прожил до конца своих дней.
Полиции ни разу не пришло в голову поинтересоваться у него, кто он такой и откуда приехал.
Ну а граф, благодаря своему изгнанию из Брюсселя, приобрел превосходную почтовую карету, которую королю Пруссии никогда не пришло в голову потребовать обратно.
В своих «Воспоминаниях» я рассказывал о том, какое влияние сын графа Риббинга, виконт Адольф де Лёвен, оказал на мою жизнь.
Вернемся, однако к Мари Каппель.
V
Мари Каппель было пять лет, когда появилась на свет вторая дочь г-жи Каппель, названная Антониной и окрещенная одновременно с дочерью г-жи Гapа́ и дочерью г-жи фон Мартенс. Все три крещения свершились в один и тот же день. Мари Каппель стала крестной матерью малютки Мартенс, которую в честь матери назвали Эрминой.
Антонина, которой посчастливилось ничем не прославиться и не наделать никакого шуму в светском обществе, вышла замуж за моего троюродного брата и удовольствовалась тем, что составила счастье своего мужа.
Как ни странно, я не был знаком с ней и никогда не видел ее.
Малышка Мари Каппель была страшно ревнивой; она тяжело переживала появление в семье этого второго ребенка, который должен был оттянуть на себя часть родительской любви.
В то же время г-жа Каппель, относясь, по-видимому, предвзято к старшей дочери, предпочитала ей Антонину.
В 1822 году Мари постигло настоящее горе: умерла ее бабушка, г-жа Коллар. Правда, великая любовь, которую питал к Мари ее дед, г-н Коллар, способна была заменить ей любовь всего остального мира. Барон Каппель, ставший к тому времени полковником, заметил предвзятость жены по отношению к Мари; он пытался отвлечь от этого внимание ребенка, но ребенок нелегко забывал обиды и постоянно на них жаловался.
Тем временем возникло некоторое охлаждение между моей матерью и г-ном Колларом. Когда речь зашла о том, чтобы подыскать для меня какое-нибудь жизненное поприще, матушка обратилась к г-ну Коллару и столкнулась с некоторым равнодушием, какого она не ожидала встретить у старого друга, всегда столь расположенного к нам.
Все знают, как с помощью генерала Фуа я попал на службу к герцогу Орлеанскому. Господин Коллар, благодаря своим родственным связям с его высочеством, вполне мог бы сделать для меня, своего воспитанника, то, что сделал генерал Фуа, который меня даже не знал; но, как только стало известно, что я получил должность в канцелярии принца, г-н Коллар говорил с ним обо мне с большой заинтересованностью. Господин Удар довел это до моего сведения, так что уже в свой первый приезд в Виллер-Котре я взял ружье, застегнул гетры и, охотясь по дороге, отправился с визитом к моему доброму опекуну.
Он встретил меня теплой и приветливой улыбкой.
— А, это ты, парень? — сказал он. — Добро пожаловать! Сейчас ты отведаешь утятины.
— Почему утятины? — поинтересовался я.
— Монрон тебе все объяснит.
— Но я принес вам свежую дичь!
С этими словами я вытащил из ягдташа зайца и трех или четырех куропаток.
— Отнеси свою дичь на кухню, мы съедим все это после уток.
— А почему не сразу?