Что произошло в Страсбурге, видно из его письма: свою неудачу он описал вполне философски, в стиле Людовика XIII.
Я дождался табльдота и, поскольку за столом собрались в основном те же господа, что и за три дня перед этим, со смехом прочел им письмо Жерара.
Спешу сообщить, что г-н Ирвуа тотчас же вынул из кармана сто сорок франков и вернул их мне.
К несчастью, в итоге я не продвинулся ни на шаг. Сумма была слишком мала, чтобы кто-нибудь из разжиревших банкиров вольного города согласился выписать на нее вексель. Так что я не знал, что делать, как вдруг один из моих сотрапезников дал дельный совет.
Следовало наклеить семь луидоров на семь игральных карт, положить их в конверт и отправить ценным письмом, указав на почте ценность вложения.
Обойдется такое письмо, вероятно, в целый талер, но зато мой друг завтра же получит эти деньги, причем без посредников и без задержки.
Я оплатил письмо и отправил его.
Три дня спустя Жерар явился, но без шляпы: шляпа осталась в качестве гаранта в гостинице «Ворон».
За два франка он купил картуз, полагая, что иностранцу шляпа не так уж обязательна.
Но он, наконец, приехал, и это было главное.
Он привез с собой не только название пьесы, но и ее замысел.
Именно замысел, так как Жерар знать не знал, что такое план.
Он питал отвращение к четко обозначенным контурам. Незыблемость формы была для него невыносима, ум его прежде всего был нацелен на ее размывание.
Если вы давали ему женщину, он обращал ее в нимфу; давали нимфу, он обращал ее в фею; давали фею, он обращал ее в облако, давали облако, он обращал его в туман.
Впрочем, в этом замысле, как и во всем том, что сочинял Жерар в часы просветления, было нечто в высшей степени умное; вот только сущность замысла, как всегда, была скорее философской, нежели сценической.
В «Лео Буркхарте» сошлись отголоски «Ричарда Дарлингтона» и истории убийства Коцебу Карлом Зандом.
Разбор драмы «Лео Буркхарт» увел бы меня далеко в сторону; кстати говоря, шла она раз тридцать, причем с большим успехом, и напечатана в томе сочинений Жерара, названном «Лорелея».
Вначале героем нашей пьесы мы задумали сделать Карла Занда и с этой целью начали собирать все сведения об этом молодом безумце, какие только можно было собрать.
Поскольку счастливый случай привел нас непосредственно к источнику этих сведений и сомневаться в их точности не приходится, позвольте сообщить вам некоторые подробности касательно смерти этого несчастного юноши, сыгравшего роль Брута, а вернее, Муция Сцеволы.
Узнать все эти подробности, о которых я сейчас вам расскажу, нам удалось следующим образом.
Мы провели в Мангейме три дня, и на протяжении этих трех дней я пытался собрать все кочующие там предания об убийце и его жертве.
Я посетил дом Коцебу; мне показали комнату, где Занд ударил его кинжалом и нанес удар самому себе; но обращало на себя внимание, что каждый раз, когда я расспрашивал об этой трагедии какого-нибудь мангеймца, то, независимо от его принадлежности к тому или другому сословию, к моим вопросам он относился с явным подозрением и отвечал уклончиво.
Для поездки в Гейдельберг я нанял того же самого извозчика, что возил меня по всему Мангейму. Этот человек, немного изъяснявшийся по-французски, слышал не только все те вопросы о Карле Занде, какие я задавал по-французски, но и все те, какие задавала по-немецки дама, путешествовавшая вместе со мной и соблаговолившая послужить мне переводчицей.
Так вот, на выезде из Мангейма кучер самочинно остановился посреди великолепного луга и на мой вопрос, какова причина этой остановки, ответил одним-единственным немецким словом, в котором, как мне показалось, было так много согласных и так мало гласных, что я даже не попытался его уловить.
— Что, черт побери, он сказал? — спросил я Жерара.
— Sandshimmelfahrtwiese.
— А что это значит?
— Это значит: «Луг вознесения Занда».
Я чуть было не воскликнул, подобно г-ну Журдену: «О Боже, как можно все это уложить в одно слово! Какой изумительный язык!»
Однако имя Занда направило мои мысли в другую сторону.
— Стало быть, на этом лугу Занд был казнен? — спросил я кучера.
Он указал на небольшой пригорок:
— Вон на том месте!
Я перескочил на другую сторону неглубокой придорожной канавы, перешагнул через ручей, поднялся на пригорок и оттуда крикнул кучеру:
— Тут? Прямо тут?
— Да, — ответил он, утвердительно кивнув.
Я сорвал там какой-то осенний цветок, вложил его в свой дорожный альбом и направился к карете.
Тем временем дама, путешествовавшая со мной, вступила в весьма оживленную беседу с каким-то господином, который, прервав прогулку, остановился и наблюдал за моими передвижениями по лугу вознесения Занда.
— Идите скорее, — крикнула она мне, — вот господин, который при желании мог бы рассказать вам о Занде все, что вы хотите знать!
— Сударь, — с нескрываемой радостью обратился я к незнакомцу, подойдя к нему, — я иностранец и путешествую с целью собрать все предания о вашей поэтической стране. Не могли бы вы сообщить мне кое-какие подробности, касающиеся жизни и смерти Карла Занда?
Он с трудом понял меня и, страшно коверкая слова, спросил по-французски:
— А для чего вам эти подробности?
— Дорогая подруга, — обратился я к даме, — будьте любезны, объясните господину, кто я такой и заверьте его, что Занд для меня — одна из тех теней, какие кажутся нам величественными и поэтичными лишь потому, что они окутаны саваном, запятнанным кровью: во Франции о Занде ничего не знают, а вернее, считают его обыкновенным убийцей и вполне могут спутать с кем-нибудь вроде Фиески или Мёнье, и я хотел бы, насколько это в моих силах, просветить в отношении него моих соотечественников.
Дама назвала мое имя и перевела эту донельзя напыщенную фразу, составленную так, чтобы она была близка германскому духу и подкупила незнакомца.
Едва узнав мое имя и цель, которую я перед собой поставил, он решил не делать тайны из того, с кем мы имеем дело.
— До чего же вы везучий! — сказала мне дама, стоило ему пуститься с ней в откровенности.
— Неужели этот господин знал Занда?! — воскликнул я.
— И очень близко: он начальник тюрьмы, где находился в заключении Занд.
— Правда?
— Все девять месяцев, что тот был в тюрьме, он виделся с ним ежедневно… но погодите, погодите, это еще не все, — продолжила она, обменявшись со своим собеседником несколькими словами, произнесенными по-немецки, — он был вместе с Зандом в карете, в которой того везли к эшафоту. Во всем Мангейме есть только один портрет Занда, и он у него.
— Тогда спросите его, — поспешно воскликнул я, — позволительно ли будет моему товарищу и мне записать те сведения, какие он может нам дать!
Обменявшись несколькими словами с г-ном М***, дама повернулась в нашу сторону и произнесла:
— Господин М*** полностью к вашим услугам.
Жерар внимательно слушал весь этот разговор, но в него не вступал. Он превосходно переводил с немецкого, даже с самого трудного немецкого, но, похоже, не говорил на нем и едва понимал, когда к нему обращались по-немецки.
Я предложил г-ну М*** сесть в нашу карету, и, вместо того чтобы ехать дальше в Гейдельберг, мы возвратились в Мангейм и остановились около тюрьмы.
На целых два дня г-н М*** отдал себя в наше распоряжение, выказав отменную любезность и позволив нам снять копии со всех писем, какие у него хранились: их перевод я привел в своей книге «Знаменитые преступления».
Под конец второго дня, вытянув из г-на М*** все, что он знал о Занде, я поинтересовался у него, каким образом проходят казни в Германии.
— О, что до этого, — ответил он, — то, поскольку вы явно отдаете предпочтение сведениям из первых рук, я направлю вас к человеку, который даст вам самые точные подробности по части казней.
— Сделайте милость. В поисках истины я готов на все.
Он написал адрес на листочке бумаги и подписался.
— Мой почерк и моя подпись скажут ему, что вы пришли от меня, и этого вполне достаточно.
Я бросил взгляд на адрес и прочел:
«Доктор Видман, Большая улица, дом № 111, город Гейдельберг».
Мне уже было известно, что палача, казнившего Занда, звали Видман, и я спросил:
— А часом это не родственник…
Господин М*** не дал мне закончить фразу.
— Это его сын, — промолвил он.
— И каким ремеслом он занимается?
— Тем же, что и отец, он унаследовал его должность.
— Но вы назвали его «доктор».
— Все палачи у нас носят такое звание.
— Но доктор чего?
— Доктор хирургии.
— Надо же, — засмеялся я, — а у нас все наоборот, у нас хирургов зовут палачами.
— Впрочем, — добавил г-н М***, — вы увидите весьма благовоспитанного молодого человека, который, хотя и был тогда совсем ребенком, сохранил память об этом событии. Что же касается его бедного отца, то, думаю, он предпочел бы отрубить себе правую руку, чем казнить Занда, но, если бы он отказался, нашли бы другого; ему пришлось делать, что положено, и, воздадим ему должное, он постарался сделать это как можно лучше.
Карета ждала нас у дверей. В тот момент, когда мы садились в нее, г-н М*** спросил меня:
— А на кладбище вы были?
— Нет, а там есть что-то интересное?
— Ничего особенного, если не считать того, что там похоронены Коцебу и Занд.
— Черт возьми, Жерар, поедем посмотрим! А вы поедете с нами, сударь?
— Охотно, ведь без меня одну из могил вам пришлось бы долго искать.
— Занда, надо думать?
Он утвердительно кивнул.
— Тогда поехали!
И я втолкнул г-на М*** в карету.
IX
Кучеру было велено сделать остановку у кладбища.
Как и сказал г-н М***, найти памятник Коцебу нам не составило бы труда. Он стоит напротив входа, на самом видном месте.
Памятник довольно безвкусный, с витиеватой надписью: