Могила Занда, в отличие от этого помпезного памятника, оставалась бы никому не известной, если бы не молва.
И в самом деле, после казни Занда его голову и тело положили в гроб с черной драпировкой и под многочисленным военным конвоем привезли в тюрьму. В полночь, бесшумно, без факелов и свечей, гроб доставили на протестантское кладбище, где за четырнадцать месяцев до того был похоронен Коцебу; могила была тайком вырыта в самом углу кладбища, слева от ворот. Гроб опустили в могилу и всех, кто присутствовал на погребении, заставили поклясться на Евангелии никому не указывать место захоронения Занда, пока их не освободят от этой клятвы; затем дерн, прежде аккуратно снятый, положили на прежнее место, так что свежей могилы видно не было.
После чего ночные гробовщики удалились, положив убийцу в двадцати шагах от жертвы.
На этой могиле, где поныне нет не только какой-либо надписи, но и малейшего опознавательного знака, растет дикая слива, и по листку с нее уносит каждый путешественник, которому становится известна эта кладбищенская тайна.
Я отломил веточку сливового дерева, сорвал стебель плюща с памятника Коцебу и унес их, обвив веточку плющом.
Мы снова сели в карету, но на сей раз с целью окончательно покинуть Мангейм. Оставив позади г-на М***, на прощание осыпанного нашими благодарностями, мы без остановки проследовали мимо луга Sandshimmelfahrtwiese, поскольку спешили поскорее доставить по назначению имевшееся у нас письмо.
Определенно, в Германии мне везло на встречи с палачами. Как-то раз, охотясь в окрестностях Франкфурта с сыном г-на Ротшильда, я заблудился и, повстречавшись с каким-то охотником, завел с ним разговор. Поскольку он довольно неплохо говорил по-французски, беседа с ним доставляла мне удовольствие, и, хотя и продолжая охоту, я все больше и больше удалялся от своих прежних сотоварищей.
Но, как ни приятно мне было общество моего нового приятеля, наряду со мной пребывавшего под покровительством святого Губерта, я все-таки не мог обойтись без завтрака, который в полдень, в условленное место, чье название, к сожалению, выпало у меня из головы, должен был прислать нам дворецкий знаменитого банкира.
Поскольку близился полдень, лицо у меня погрустнело до такой степени, что мой спутник счел своим долгом поинтересоваться, не заболел ли я. Пришлось объяснить ему, что встал я чуть свет, с утра подкрепился одной лишь чашкой шоколада и, поскольку охочусь с семи часов, а теперь уже полдень, эта чашка шоколада все больше и больше превращается в далекое воспоминание.
После минутных колебаний он достал из ягдташа ослепительной белизны салфетку, в которую были завернуты жареный цыпленок, хлеб, нож, вилка, соль и перец, и сказал:
— Если вы и впрямь так проголодались, то, надеюсь, соблаговолите разделить со мной завтрак.
Легко догадаться, каков был мой ответ. Несколько минут спустя мы сидели на откосе какого-то рва, салфетка служила нам скатертью, один из нас разрезал цыпленка ножом, другой орудовал вилкой.
Рядом лежала фляжка объемом с бутылку: в ее содержимом я сразу же распознал превосходный ингельхайм, и каждый из нас, одолеваемый жаждой, поочередно прикладывался к ней, не соблюдая никаких мер предосторожности, разве что оборачивал ее горлышко своим платком.
В самый разгар завтрака я услышал выстрел, раздавшийся в сотне шагов от нас, обернулся в ту сторону, откуда донесся этот звук, и увидел одного из наших охотников, родственника г-на Ротшильда.
Он тоже увидел меня, узнал и направился ко мне.
— Что с вами приключилось? — спросил он. — Мы искали вас, кричали, трубили в рог — все напрасно.
— Да я всего-навсего заблудился, — ответил я, — и, не случись мне встретить вот этого господина, поделившегося со мной своим завтраком, то, ручаюсь, уже умер бы от голода.
Как только охотник подошел к нам, мой хлебосол встал и вежливо отошел в сторону.
Охотник взглянул на него и, видимо, лишь тогда узнал его.
— О, — воскликнул он, — стало быть, вы завтракали с этим господином!
— И весьма недурно! — промолвил я.
После чего, обернувшись к своему сотрапезнику, сказал:
— Ну что ж, сударь, коль скоро нашлась моя охотничья компания, то при всем удовольствии, какое я испытываю, находясь в вашем обществе, мне ничего не остается, как присоединиться к моим друзьям и поблагодарить вас за помощь, которую вы оказали мне в столь критический момент.
К моему великому удивлению, мой сотрапезник, смущение которого становилось все очевиднее, лишь молча кивнул мне в ответ.
Эта холодность с его стороны привела к тому, что и я, в свой черед, лишь кивнул ему и удалился, не подав руки на прощание.
Не прошли мы и двадцати шагов, как родственник г-на Ротшильда спросил меня:
— А вам известно, с кем вы сейчас завтракали?
— Нет, но, определенно, с весьма любезным человеком, который пьет превосходное вино и ест цыпленка, зажаренного на вертеле, что в Германии редкость.
— Вы завтракали с палачом.
— Ах, черт возьми! — воскликнул я. — Я кое-что забыл сделать.
— Что именно?
— Пожать ему на прощание руку.
— И что? Неужто ради этого вы побежите за ним следом?
— Разумеется.
И я бросился вслед за моим сотрапезником, так громко крича: «Эй, сударь! Эй, сударь!», что ему пришлось остановиться.
Он поджидал меня, выказывая некоторое беспокойство.
— Сударь, — произнес я, — уже будучи далеко от вас, я вдруг вспомнил, что допустил невежливость, не пожав вам на прощание руку, и вернулся нарочно, чтобы загладить свою вину и заодно еще раз поблагодарить вас за превосходный завтрак.
— Но, сударь, — ответил он, — вы, вероятно, не знаете, кто я такой.
— Еще минуту назад я этого не знал, сударь, что делает мою невежливость простительной, но теперь знаю. Вашу руку, и еще раз спасибо!
Он не решался подать мне руку, я почти силой схватил ее, сердечно пожал и бросился догонять охотника, который не мог прийти в себя от удивления.
— Впрочем, — произнес он, поразмыслив с минуту, — у нас, немцев, палач совсем не то, что у вас, французов.
— А кто он у вас?
— Первый из бюргеров, последний из дворян.
— И с каких это пор?
— С вечера того дня, когда короновали Людовика Баварского.
— По этому поводу есть какая-то легенда?
— Да.
— Тогда расскажите ее мне.
— Вечером того дня, когда происходила коронация императора Людовика Баварского, в городской ратуше устроили великолепный бал-маскарад, в котором принимала участие императрица. На этом балу присутствовал кавалер, который был одет во все черное и лицо которого скрывала черная маска.
Он пригласил на танец императрицу; императрица приняла приглашение и, пока они танцевали, другая маска наклонилась к уху императора и спросила, известно ли ему, с кем танцует императрица.
«Нет, — ответил император. — Наверное, с каким-нибудь владетельным князем».
«Вовсе нет», — ответила маска.
«С каким-нибудь сеньором, графом, бароном?»
«Берите ниже».
«С простым рыцарем?»
«Еще ниже».
«С оруженосцем?»
«Ниже».
«С пажом?»
«Мимо, ваше величество».
«С младшим оруженосцем?»
«Ниже».
Император покраснел от гнева.
«С конюхом?»
«Еще ниже».
«Со смердом?»
«Если бы так!» — ответил незнакомец, расхохотавшись.
«Но с кем же тогда?!» — сдавленным голосом вскричал император.
«Сорвите с него маску, и вы увидите!»
Император приблизился к черному кавалеру, сорвал с него маску, и все узнали палача.
Император обнажил меч.
«Несчастный! — вскричал он. — Препоручи свою душу Господу, ибо сейчас ты умрешь!»
«Государь, — ответил палач, опускаясь на колени, — убив меня, вы все равно ничего не измените: императрица танцевала со мной, и, если это оскорбительно для ее чести, она уже обесчещена. Поступите разумнее, государь: посвятите меня в рыцари, и, если кто-нибудь посмеет посягнуть на ее честь, я отомщу обидчику тем же мечом, каким вершу правосудие».
На мгновение император задумался, потом поднял голову и произнес:
«Это хороший совет. Отныне ты будешь именоваться не палачом, а последним судьей».
Затем он трижды ударил его плоской стороной меча по плечу и добавил:
«Поднимись! Начиная с этого часа ты будешь последним из дворян и первым из бюргеров».
Вот почему с этого времени на всех официальных церемониях, будь то светских или религиозных, палач идет один позади дворян и впереди бюргеров.
Как видите, у меня не было нужды выслушивать эту легенду, чтобы подняться над повсеместным предрассудком, внушающим гадливое отвращение к человеку, который творит последний суд.
Году в 1832-м или 1833-м — об этом рассказано в моих первых «Воспоминаниях» — я по собственной воле, подстегиваемый лишь желанием уточнить какой-то исторический факт, касающийся Людовика XVI, посетил славного папашу Сансона, причем точно при таких же обстоятельствах, в каких теперь намеревался нанести визит г-ну Видману.
Сансон, в возрасте двенадцати лет, присутствовал на казни Людовика XVI, подобно тому как г-н Видман, в таком же возрасте, присутствовал на казни Занда.
Как ни велико было мое желание поскорее увидеться с Видманом, добрались мы до Гейдельберга так поздно, что визит пришлось отложить на следующий день.
Что до Жерара, то он не особенно стремился к подобным острым переживаниям. Он был восприимчивей, если можно так выразиться, к зрелищам природы, чем к общественным явлениям. Природа — постараюсь точнее выразить свою мысль — была для него картиной.