Позвольте же мне, Ваше Величество, прежде всего поблагодарить Вас за ту бедную римлянку, о дочери которой Вы позаботились и которая всю жизнь будет молиться — нет, не за Вас, ибо это Ваш удел молиться за других, — а за тех, кто Вам дорог.
И вот 28 июня этого года один из них проплывал вдоль берегов острова Эльба, командуя великолепной флотилией, которая шла, по-моему, с запада на восток, подгоняемая дыханьем Господа; это был Ваш третий сын, Ваше Величество, победитель сражения при Сан-Хуан-де-Ульоа, паломник на Святую Елену — принц де Жуанвиль.
Сам я в это время находился на утлой лодке, затерянной среди бесконечных морских просторов, и глядел то на море, зеркало неба, то на небо, зеркало Господа; затем, узнав, что с этой флотилией плывет у самого горизонта один из Ваших сыновей, я подумал о Вашем Величестве и сказал себе: воистину, благословенна среди жен та, старшего сына которой зовут герцог Орлеанский, второго — герцог Немурский, третьего — принц Жуанвильский, а четвертого — герцог Омальский, и все они — прекрасные, благородные молодые люди, каждый из которых может присоединить к своему имени название победоносного сражения.
Погруженный в эти мысли, я приплыл к маленькому острову, название которого вряд ли известно Вашему Величеству: его именуют островом Пьяноза. Богу было угодно, Ваше Величество, чтобы Вас благословляли в этом забытом уголке земли, и сейчас я Вам объясню, почему.
Там, на этом неведомом островке находились два бедных рыбака, впавших в беспросветное отчаяние: французская флотилия, частью которой был корабль Вашего сына, зацепила и, сама того не зная, увлекла за собой их сети, словно орел, зацепивший кончиком крыла осеннюю паутинку. Эти сети были их единственным достоянием, единственной надеждой их семьи.
Они узнали, что я и мой спутник французы, и, не ведая, кто я, а главное, кто мой спутник, подошли ко мне и рассказали о своем несчастье; по их словам, теперь они разорены, и, чтобы не умереть от голода, им остается лишь просить подаяние.
Тогда я спросил их, приходилось ли им слышать о королеве по имени Мария Амелия.
Они ответили, что это итальянка и что о ней все отзываются как о святой.
И тогда я написал от их имени прошение, которое прилагаю к этому письму и которое губернаторы острова Эльба и острова Пьяноза снабдили имеющим законную силу заверением, и сказал беднягам, чтобы они не теряли надежды.
В самом деле, я не сомневаюсь, что Вы соблаговолите передать господину адмиралу Дюперре прошение этих бедных людей, которое я имею честь послать Вашему Величеству, и простите меня за то, что, уступая их настойчивым мольбам, я осмеливаюсь препоручать его источнику всякой благодати.
А я буду горд и счастлив тем, что мне еще раз удалось стать посредником между человеческим горем и Вашим Величеством».
Да, поистине странно, что именно в тот день я писал королеве, что она благословенна среди жен, не подозревая, что, подобно Богоматери, к которой взывают этими молитвенными словами, она вскоре будет оплакивать своего собственного сына.
Но не менее странно и то, что спустя двадцать четыре года, когда я пишу эти строки, теперь уже мой тогдашний спутник в свой черед бороздит моря, ведя за собой целую флотилию новоявленных морских чудищ, которые на виду у всех плывут на горизонте, изрыгая, подобно Левиафану, дым из своей пасти и, подобно Левиафану, колотя по воде своими огромными плавниками, — ибо моим тогдашним спутником, в присутствии которого меня молили воззвать к королеве Франции и который слушал эти мольбы, стоя с нахмуренными бровями, был принц Жером Наполеон.
Но как случилось, что я затерялся в морских просторах, да еще на борту утлой лодки? Как случилось, что на этой лодке я отправился с Эльбы на Пьянозу и вместе со мной на этой лодке был принц Жером Наполеон?
Сейчас я все это вам объясню.
Когда в 1842 году поползли слухи о возможной войне, принц Наполеон покинул двор короля Вюртембергского, своего дяди, где он воспитывался и получил то превосходное немецкое образование, которое, дополненное французским образованием, отточило его ум.
Он не хотел, чтобы в случае войны между Германией и Австрией возникла хотя бы тень подозрения, что кто-то из Наполеонов выступил против Франции.
Отец его был разорен, но то было почетное разорение, если такое возможно: вспомним, что он единственный из всех братьев Наполеона I предложил ему в 1815 году свои деньги и свою шпагу: двенадцать или четырнадцать миллионов, которые Наполеон I взял, и шпагу, от которой Наполеон I не отказался.
Эта шпага была с честью обнажена в битве при Ватерлоо, и ее рукоятка, на которой остался след расплющившейся о нее пули, защитила того, чей бок она прикрывала.
Принц Наполеон, к счастью, не был богат — я полагаю, что для любого принца всегда лучше быть бедным — и, кроме того, был изгнанником. Бедность и изгнание — прекрасные учителя философии.
К тому же это ставило принца на один уровень с другими людьми, и он понял, что если хочет их превзойти, то должен превзойти их умом.
Меня представили принцу, едва он приехал. Ему было от силы восемнадцать лет. Несколько дней спустя король Жером спросил, не хочу ли я совершить путешествие с его сыном.
Я оговорил условия: это было мое право, ибо на общественной лестнице я стоял ниже!
Будучи чересчур бедным, чтобы путешествовать, как принц, я был чересчур гордым, чтобы путешествовать в свите принца; вот тогда я и узнал, насколько велико состояние принца Наполеона.
Было решено, что мы соединим содержимое наших кошельков и будем путешествовать, как два студента.
Я предложил моему достославному спутнику совершить паломничество на остров Эльба; тогда ни одному из Наполеонов еще не пришла в голову мысль посетить этот последний привал императора, эту скалу, с которой его орел устремился в полет, чтобы, по словам самого Наполеона, перелетая с колокольни на колокольню, достичь башен собора Парижской Богоматери.
Ему не было дано предвидеть, что, устав от полета и от башен собора Парижской Богоматери, он рухнет на равнинах Ватерлоо.
В Ливорно мы отправились на почтовых. Для студентов это было излишне аристократично, но король Жером пожелал оказать нам такую любезность.
Отдельную любезность он оказал лично мне: у меня были лишь ружья Лефошё, а во Флоренции унитарные патроны еще не были известны. Король одолжил мне превосходное ружье фирмы Прела́, которое по его указанию переделали под капсюль, ибо это было его любимое оружие, и, когда по возвращении я хотел вернуть ему это ружье, он сказал мне, что одна из привычек, усвоенных им в то время, когда ему довелось быть королем, — непременно дарить то, что одалживаешь.
Это ружье входит в мою коллекцию из двенадцати ружей. Само собой разумеется, я согласился бы отдать все остальные за это одно.
В Ливорно нужно было найти какое-нибудь средство для переправы на Эльбу.
Да, но какое?
Зафрахтовать судно? Для этого у нас не было достаточно денег.
Прогуливаясь в порту, я увидел одну из тех лодок, какие за двадцать су доставляют пассажиров на пакетботы. У этой лодки, разумеется, беспалубной, было одно важное преимущество: она могла идти и под парусом, и на веслах.
Но она имела и недостаток, уравновешивавший это преимущество: при малейшем порыве ветра она могла накрениться и, зачерпнув бортом, пойти ко дну.
Называлась она «Герцог Рейхштадтский».
— Черт побери, принц! — воскликнул я. — Если вы не меньше меня верите в удачу Цезаря, то вот подходящее для нас средство передвижения.
Принц взглянул на лодку.
— Вы предлагаете нанять ее? — спросил он.
— Да.
— Чтобы добраться до Эльбы?
— Вот именно.
— И вы готовы плыть на этой лодке к Эльбе?
— Не раздумывая ни минуты, принц.
— Ну что ж, тогда я тоже не буду раздумывать.
Принц шагнул в лодку и беззаботно уселся напротив меня.
— Куда прикажете отвезти ваши светлости? — по-итальянски спросили лодочники.
— К острову Эльба, — ответил я.
Лодочники попросили повторить. Им показалось, что они плохо расслышали.
— К острову Эльба, — повторил я.
Они переглянулись; это были два крепких парня лет двадцати — двадцати пяти, один рыжий, другой темноволосый.
Затем они стали совещаться между собой.
— Вот видите, — сказал мне принц, — не так-то все просто.
— Потому что небезопасно, — ответил я.
— Мне кажется, что наши жизни стоят не меньше, чем их!
— На берегу, да, но в открытом море они будут стоить не больше.
— Что ж, тем хуже! — промолвил принц. — Но раз уж вы заставили меня забраться сюда, я отсюда не выйду!
— Я тоже.
Рыжий лодочник, с шапкой в руке, приблизился к нам.
— Ваша светлость, — обратился он ко мне как к старшему и потому, с его точки зрения, более разумному, — мы тут с товарищем хотим понять, серьезно ли вы это говорите.
— Вполне серьезно, дружище, настолько серьезно, что, если ты откажешься отвезти нас туда, мы уговорим сделать это кого-нибудь другого из твоих товарищей.
— Дело не во мне, ваша светлость, мне что, я холостой. Пойти ко дну на пути от Ливорно к Эльбе или в другом месте — не все ли равно? Но вот у моего напарника жена и ребенок.
— И что дальше?
— Он боится оставить жену вдовой, а ребенка сиротой.
— Неужели так опасно идти к Эльбе на твоей лодке?
— Не знаю, никто на такое не решался.
— Вы слышите, принц? Да у меня при словах «никто на такое не решался» слюнки текут.
— У меня тоже.
— Ну что ж, — обратился я к матросам, — хоть никто на такое не решался, племянник императора говорит, что он это сделает.
— Какого императора?
— Императора Наполеона.
— Как, этот господин — принц Наполеон?
— Да.
— Племянник того, что был на Эльбе?
— Мне кажется, другого там не было.
— Ну надо же! Нет, ты только послушай, — промолвил лодочник, повернувшись к своему товарищу. — Племянник императора Наполеона