хочет добраться до Эльбы. Да для нас будет позором, если он отправится туда не с нами, а с кем-нибудь другим.
— Ладно, согласен, — ответил второй. — Осталось лишь сговориться о цене.
— О чем ты говоришь! Еще чего не хватало! Назначать ему цену! Даст сколько захочет, нам и так сильно повезло, что мы повезем его.
— Так когда мы отправляемся? — спросил я.
— Когда будет угодно вашим светлостям.
— Нам еще надо запастись провизией. Сколько дней займет переход, как вы думаете?
— Если ветер будет попутным, дойдем часов за тридцать, а может быть, и за сутки.
— Но на случай встречного ветра у вас есть весла.
— Да, но это совсем не то, что под парусом. Идти, надо полагать, придется вдвое дольше.
— А если попадем в бурю?
— Если попадем в бурю, тут вообще будет не до расчетов, — ответил лодочник и жестом изобразил нырок в воду.
— Вы по-прежнему настроены плыть? — спросил я принца.
— Решительнее, чем раньше.
Я пошел в небольшой ресторанчик на улице Сан Фердинандо, взял все, что там было из мясного: бараний окорок, пару цыплят и паштет, а также хлеб и дюжину бутылок монтепульчано, велел уложить все это в две-три корзины и отнести в лодку.
По возвращении я застал ее с уже установленной мачтой и готовой отплыть под тем самым латинским парусом, который со времен Вергилия и до наших дней, не претерпев никаких изменений, бороздит просторы Средиземного моря.
Мы отчалили. До вечера все шло хорошо. Однако около шести часов поднялся шквалистый ветер, который внушал мысль, что рыжий лодочник, изобразивший нырок в воду, обладал даром ясновидения.
Это был один из тех двух случаев, когда мне довелось увидеть отвагу и спокойствие принца: лодку, наполовину заполненную водой, швыряло как скорлупку то на самый гребень высокой волны, то на дно глубокой борозды, которую она за собой оставляла, а принц лежал на носу, укрывшись плащом, и ни на мгновение не переставал курить сигару.
В итоге мы отделались скорее легким испугом, чем страхом, поскольку ни один из нас страха не испытывал, и на третий день, после полутора дней и двух ночей плавания, вошли в гавань Порто Феррайо.
Первым делом мы нанесли визит губернатору острова. Принц представился ему, и, хотя на этот счет никаких распоряжений от великого герцога Тосканского не было, у губернатора достало такта оказать принцу Наполеону прием, подобающий принцам. Все дни под нашими окнами играл гарнизонный оркестр, и в нашу честь устроили великолепную ловлю тунца. Мы посетили дом в Порто Феррайо, в котором жил император и который из уважения называют замком, а затем отправились на его виллу. Нас угостили вином из его любимого винограда, которое называют вином императора; нам дали лошадей, чтобы посетить Порто Лонгоне и магнитные рудники. Короче, все, что можно было сделать, чтобы угодить принцу, было сделано.
Память об императоре обрела характер культа в этом маленьком уголке земли, который, будучи забыт Богом и своими владыками со дня своего сотворения, внезапно, вследствие одной из тех катастроф, каким нет примера в истории, получил в короли самого гениального человека на свете.
В течение одиннадцати месяцев, пока длилось это удивительное царствование, Наполеон направлял свои умственные и душевные силы на то, чтобы принести как можно больше пользы жителям острова. До него эти люди верили лишь в Бога, а тут обрели веру еще и в Наполеона. Однако Наполеон по сравнению с Богом имел то преимущество, что его можно было лицезреть.
Я видел, как пожилые женщины, знавшие Наполеона и говорившие с ним, опускались на колени, когда мимо проходил принц, а затем, поднявшись, осеняли себя крестным знамением.
Проведя неделю на Эльбе, мы переправились на Пьянозу, где пробыли еще два дня; именно там мы и видели, как вдали шел флот, ведомый принцем де Жуанвилем.
Так что вот кто был моим спутником, которого я упомянул в письме королеве Марии Амелии, не назвав его по имени.
Вот какие воспоминания пробудила во мне роковая дата 13 июля. И не моя вина, если эти воспоминания касаются одновременно двух полюсов французской монархии — Орлеанского дома и рода Наполеона.
XIII
Я стоял перед домом, где скончался герцог, и смотрел на роковой номер — № 13.
Наконец, я решился войти; вот уже две недели этот дом был целью скорбного паломничества.
Все входили и пускались в расспросы; кое-кто, задавая вопросы, плакал.
Я был из их числа.
Мне показали место, где, лежа на двух матрасах, положенных прямо на пол, раненый мучился в предсмертной агонии.
На долю Паскье, хирурга принца, выпало тяжелое испытание.
Можно ли представить себе большее страдание, чем страдание врача, который, находясь возле дорогого ему человека, умирающего на его глазах, один осознавая предначертание Божье и понимая, что надежды больше нет, вынужден сдерживать слезы и выдавливать из себя улыбку, чтобы успокоить отца, мать, всю семью, охваченную отчаянием; который лжет из милосердия и, чувствуя бессилие медицины, обрекает себя, во исполнение своего профессионального долга, выступать в роли сердобольного палача и терзать несчастного умирающего, чья агония, возможно, без этого была бы менее болезненной, а после его смерти, держа в руке скальпель, вынужден отыскивать в глубине сердца, к биению которого он тридцать лет с тревогой прислушивался, причины этой смерти и оставленные ею следы!
Я погрузился в эти размышления, слушая славную женщину, рассказывавшую мне о тщетных попытках вернуть принца к жизни, о том, как по его телу водили раскаленными щипцами и безуспешно жгли ему кожу горчичными пластырями и китайскими полынными сигарами.
Ее рассказ вызвал у меня одно странное воспоминание.
В то время, когда я сочинял «Калигулу», принц с большим интересом следил за моими изысканиями в области античности.
Когда вся подготовительная работа была мною закончена, он, уезжая в Компьень, пригласил меня приехать к нему в замок и писать эту пьесу там.
Я вежливо отказался: для работы мне требовалось одиночество, а это было то единственное, чего Компьенский замок дать мне не мог.
Взамен я присмотрел уединенный дом, который стоял посреди леса, примерно в трех четвертях льё от Компьеня, и в котором жила г-жа Даррас, вдова лесника; называлось это местечко Сен-Корнель, а святой с таким именем, как вы понимаете, неплохой покровитель для драматурга!
Когда герцогу Орлеанскому хотелось повидаться со мной, он приглашал меня к себе в замок.
Случалось это обычно раза два в неделю.
Единственной милостью, которую я попросил у него, было разрешение охотиться в Легском лесу.
В итоге смотрителя этого леса поставили в известность, что мне позволено бродить там с собакой и ружьем.
У смотрителей королевских лесов вошло в то время в привычку — сохранилась ли она у них по сей день, я не знаю, поскольку давно уже в такого рода лесах не охочусь — считать лес своей собственностью; ну а раз лес принадлежит им, то, естественно, и дичь в нем тоже их.
И если кто-нибудь убивал дичь, это их обижало.
В особенности это обижало смотрителя Легского леса, и потому, трижды выходя на охоту, я вследствие злого умысла упомянутого достойного служащего трижды возвращался с пустыми руками.
И тогда я написал герцогу Орлеанскому:
«Монсеньор!
Видя, как трудно даются Вам мелкие дела, я тем больше восхищаюсь великими делами, которые Вы совершаете».
В ответ я получил записку:
«Приезжайте завтра на ужин в замок».
Я приехал.
— Я получил ваше письмо, — сказал он мне. — На что вы намекаете?
Я описал ему положение дел.
— Понятно, — произнес он. — Но почему вы не охотитесь со мной?
— Да потому, что до сих пор вы, ваше высочество, забывали пригласить меня.
Герцог Орлеанский досадливо закусил губу, а затем промолвил:
— Ну так вот, завтра состоится охота в Малом парке, приезжайте завтра; сбор — в восемь часов утра; в одиннадцать завтрак на природе, а ужин в замке в обычное время. Вы покинете охоту в любое время, чтобы переодеться.
Я ответил поклоном и на следующий день явился к назначенному часу.
В одиннадцать все собрались у подножия какого-то указательного столба, где нас ожидал завтрак на траве.
Он состоял из паштета, ветчины и двух или трех жареных фазанов.
Завтраки на траве, которые герцог Орлеанский устраивал на охоте, были таковыми в полном смысле слова: каждый сидел или лежал где хотел, ел сколько хотел, пил по своему вкусу и сам протягивал руку к блюду, чтобы выбрать себе кусок, не прибегая к помощи дворецкого или лакея.
Герцог пододвинул ко мне блюдо с фазанами и сказал:
— Господин Дюма, разрежьте-ка фазана.
— Монсеньор, — ответил я, — когда за столом хирург, это ему по праву принадлежит должность стольника.
— Вы правы, — согласился принц, — передайте блюдо Паскье.
Я передал блюдо с фазанами Паскье, который, отчасти выполняя обязанность, отчасти демонстрируя свое умение, подцепил фазана на вилку и принялся поочередно отсекать сначала ножки, затем крылышки, роняя их на блюдо.
Он справлялся с этим удивительно ловко, как если бы имел дело не с фазаном, а с человеческим телом и в руках держал не охотничий нож, а бистурий.
Герцог Орлеанский следил за его действиями с печалью, причину которой никто не мог понять.
Внезапно он передернул плечами, словно его охватила дрожь.
— И как подумаешь, — промолвил он, — что однажды эта самая зверюга разделает меня, как разделывает сейчас фазана!
У Паскье выпали из рук и фазан, и нож, и вилка.
— По правде сказать, монсеньор, — воскликнул он, — своими предсказаниями вы порой приводите в уныние!
— Да ладно, не отвлекайся, — ответил ему принц. — Просто на ум мне пришла эта мысль, которая никого не касается, даже тебя.
Паскье снова принялся за работу, но не смог удержаться и проворчал: