Стоит заметить, что ему была присуща фантастическая вера в Провидение; к примеру, он на глазах у меня, имея всего четыреста франков, надумал отправиться в Константинополь.
Как такое можно было сделать? Никто этого не знал, в том числе и он сам. Однажды он два или три месяца провел в лагере башибузуков, общаясь с ними на им же изобретенном языке. Его секрет, неизвестный, впрочем, и ему самому, был крайне прост: он любил людей и люди любили его.
Между тем я тоже уехал, причем моя бродяжная жизнь увлекла меня в другую сторону. И Жерару, этой бедной лиане с изящными листьями и яркими цветами, понадобилась опора: каким бы добрым он ни был, инстинкт повел его к тому, кто был еще добрее.
Он направился к Мери.
Ах, милая сестра, когда вы познакомитесь с Мери, как восхитит вас его очаровательное остроумие, его необъятное сердце! Тот, кто знает Мери лишь по его сочинениям, не знает Мери. Прозрачная родниковая вода, бьющая из источника, сама по себе прекрасна, но представьте, что эта же самая вода вытекает из вазы в руках мраморной статуи, изваянной Фидием и служащей аллегорией Доброты, Нежности, Поэзии, Науки и Благожелательства; тогда, утолив жажду родниковой водой, вы поневоле застынете у этого мраморного изваяния. Я знаю Мери уже сорок лет и ни разу не видел, чтобы он хоть на минуту изменил спокойствию в духе Платона и доброжелательному восприятию в духе Теренция всего человеческого, что есть в человеке.
Поэтому Мери был тем из нас, с кем Жерар проводил больше всего времени: вместе они сочинили три крупных драматических произведения.
При всей скромности гонораров, полученных Жераром за «Пикильо» и «Лео Буркхарта», он, тем не менее, понял, что именно театр, если добиться в нем успеха, принесет ему больше всего денег. И потому, мечтая о сокровищах лишь для того, чтобы их тратить, и грезя о колоннах мыса Суний, о минаретах Босфора и пирамидах Нила, Жерар всегда хотел работать для театра, то есть заниматься тем, к чему у него было меньше всего природных задатков; поскольку он был воспитан на индийской, немецкой и английской литературе, его героини всегда являлись ему овеянными поэтическим ореолом, которым царь Шудрака, Гёте и Шекспир наделяли своих женских персонажей.
Однако наше общество никоим образом не обращено в сторону поэзии; средний уровень понимания с трудом дотягивает у нас до предметов возвышенных, но почти никогда не поднимается до предметов поэтических; впрочем, об этом можно судить по игре актеров, исполняющих роли в наших драмах, комедиях и трагедиях.
У них есть очарование, остроумие, утонченность, изящество, энергия, но никогда нет стремления к чему-то высшему: после Тальма́ никто не смог сыграть у нас Ореста, Макбета, Гамлета, и, по сути говоря, нам так и не дано было увидеть на наших сценах ни Антигоны, ни Маргариты, ни Офелии. Если бы Шекспир, самый великий поэт среди поэтов-драматургов, имел бы несчастье родиться в наше время, а главное, в Париже, он не сумел бы поставить в лучшем театре Франции, которому полагалось бы быть лучшим в мире, ни «Макбета», ни «Отелло», ни «Гамлета», ни «Бурю», ни одной из тех восхитительных фантазий, какие делают его самым совершенным драматургом из всех когда-либо существовавших на свете, ибо ему удавалось, причем в высшей степени, соединять в одном и том же произведении реальное с идеальным.
Я уже говорил о том, как трудно было мне удерживать «Пикильо» и «Лео Буркхарта» в твердых рамках.
Мери определенно был сердцем их творческого союза, тогда как ему следовало быть его мозгом: Мери, как и Жерар, был чересчур склонен к идеализации; кипучее воображение Жерара требовалось усмирять железными цепями, а Мери ограничивался тем, что набрасывал на него тонкую паутину своего восхитительного остроумия, после чего они вместе пускались в полет, но даже не на плаще Мефистофеля, а на первом попавшемся облаке.
Есть очаровательные стихи, в которых Мери намекает на страсть Жерара к бродяжничеству. Мери сочиняет столько стихов такого рода, что, едва они выходят из-под его пера, их дальнейшая судьба его нисколько не интересует; в изданных сборниках его поэзии не найти и половины того, что он написал. Их унесли все четыре ветра небесных.
Те, о которых идет речь, были найдены среди бумаг Жерара:
Поэт, вот весна наступает,
И всё голубей небосвод,
И солнце на окнах играет,
И поезд в дорогу зовет!
Тебя вырывая из плена
Зимы беспощадной и злой,
Гуляет весна в наших венах,
Зовет из Парижа долой!
И вот ты уж снова на воле,
Глядишь на зеленый простор;
Река, деревушка и поле
Так радуют душу и взор!
Природа — великий художник!
Пейзаж ее верен: таков,
Что рядом с ним просто ничтожны
Полотна земных мастеров.
И утром, росой окропленный,
Упавшей на зелень равнин,
Прекрасен музей этот сонный,
И полон чудесных картин!
О, солнца работа бесценна,
Когда на стремнину реки
Искуснее Клода Лоррена
Кладет золотые мазки!
Коро не достоин сравненья
С картиной, где облака хлад
Ложится багровою тенью,
Рисуя прощальный закат!
Коль золотом ты не обижен,
Деньгами набит кошелек,
Ты, весел, богат и подвижен,
Стрелою летишь на Восток.
Но если доходы пониже
И денег осталось в обрез,
Поехать возможно и ближе —
Диаса осматривать лес.
И самые дальние страны
Найдешь ты все дома у нас:
Тут есть и пролив Морфонтаны,
И острый есть мыс Монморанс.
Узришь острова ты Аньера,
Где с краю несущихся вод
Поставил флажки для барьера
Водобоязливый местный народ.
Там победители регаты,
Завоевав бесценный приз,
Свои проворные фрегаты
Размером с ялик гонят вниз.
Бегом бежать — вот что важно,
Когда апрель бушует вокруг,
Бежать без оглядки, отважно,
Нестись, как река, чередою дуг…
Нет мудрости глубже и шире
Твоей: не в далях престиж —
Все самое лучшее в мире
Имеет под боком Париж![113]
Мери, обладающий такой же живостью воображения, какой отличался Жерар, уже одним этим, должно быть, был ближе ему по духу, чем я, осаживавший его каждый раз, когда он норовил оторваться от земли. Незадолго перед тем постановка пьесы Мери «Весь мир и дом» снискала огромный успех на сцене Одеона. Бокаж, в то время директор этого второго по значению французского театра, попросил Мери написать еще одну пьесу. И тогда Мери, скорее из дружеских чувств, чем по необходимости, взял себе в соавторы Жерара; два наших поэта решили написать для Бокажа индийскую пьесу, взяв за основу «Детскую повозку».
Жерара уже давно томила мысль переложить для нашей сцены этот шедевр царя Шудраки.
Он пришел с этой идеей ко мне, когда мы работали над «Пикильо».
Я взял оттуда в качестве персонажа артистичного жулика, а все остальное отбросил в сторону.
Мери, сделавший куда больше Башку да Гамы, ведь он придумал Индию, тогда как Башку да Гама всего лишь вновь отыскал ее; Мери, сочинивший «Эву», «Флориду» и «Войну Низама» — три шедевра человеческой фантазии, тотчас же ухватился за эту мысль, и соавторы принялись за работу.
Предоставим самому Мери воздать с присущей ему восторженностью южанина хвалу этой индийской пьесе:
«Пьеса «Детская повозка» — это прародительница всех пьес, где фигурируют влюбленные гетеры. Красавица Васантасена — это индийская Марион Делорм; однако в этом восхитительном сочинении вы не вдыхаете ни одного из тех пошлых запахов, какие исходят из будуаров мещанского любострастия; всякая индийская пьеса благоухает изысканными ароматами великого Востока; одеяние здешней гетеры дополняют дуновения ветерка, проносящегося над пряными травами, белоснежная пена водопадов Эллоры, живительные воды озера, где купаются баядерки, и мягкие лужайки под сводами леса. Любовь и сладострастие здесь очищены от мерзкой тошнотворности, которую придают им удушливая атмосфера северных гинекеев и промозглых альковов продажного разврата. Уже в первом акте пьесы гетера Васантасена предстает перед нами во всей своей буколической и поэтичной красоте; это сама Венера, которая выходит из волн и босая бежит по цветущим травам, дабы обрести любовь под сенью леса!»[114]
Именно такой сюжет и требовался двум поэтам-идеалистам — прекрасная пери, скользящая по цветущим травам; так что они работали без передышки и без устали, не покидая стен Одеона, где пьеса и должна была быть поставлена; впервые удалось удержать Жерара на месте и заставить его часами работать за столом.
Позаимствуем у Мери характерную подробность, которая прекрасно вписывается в сказанное нами:
«Мы работали без передышки до двух часов ночи… Зима была суровой; карета всегда ждала нас у артистического подъезда; я подвозил Жерара до площади Дофина; там, на Новом мосту, он сходил и, никогда не говоря мне, где собирается ночевать, исчезал в темноте, дрожа от холода».