Путешественник подходил ближе, вспоминал, что ключа в двери не было, и видел ключ, которого не было в двери, висящим на гвозде; вечером, когда он возвращался, портье, увидев его, в изумлении пятился назад.
— Ключ и подсвечник, — требовал путешественник.
— Но я их уже отдал вашей светлости.
— Когда?
— Когда ваша светлость вернулись.
— А когда я вернулся?
— Да полчаса тому назад.
Путешественник понуро поднимался к себе в комнату: ключ торчал в двери, подсвечник с погасшей свечой стоял на ночном столике.
Я рассказал эту историю Жерару, давая ему понять, что, если он хочет пуститься со мной в откровенности, мне не составит труда понять его.
Он схватил мои руки и крепко сжал их.
— То же самое, то же самое, — проговорил он. — А что стало с тем человеком?
— Он покинул Флоренцию, проведя там две или три недели, и этот странный слух распространился уже после его отъезда.
— Так вот, друг мой, я как ваш швед: один дух живет во мне, другой — вне меня. Кто это, Двойник из сказок или тот таинственный брат, которого восточные народы именуют Фарварши? Вы, разумеется, знаете легенду о рыцаре, всю ночь сражавшемся в лесу с незнакомцем, который был не кто иной, как он сам? Впрочем, я тоже видел себя со стороны. Разве не писал один из отцов Церкви: «Два человека есть во мне»? Понимаете, друг мой, соприкосновение двух душ вносит двойственное начало в наше тело; в каждом человеке есть актер и зритель. В любом случае, тот, другой, враждебен мне. Сильвия не принадлежит мне, но заставляет меня умирать от ревности и терзает мне сердце то, что она принадлежит другому; мой злой дух занял полагающееся мне место в обиталище душ мертвых, но тщетно было бы мое желание сразиться с ним. Сразиться с ним я смогу, лишь когда умру сам!
— Это наводит вас на мысль о самоубийстве?
— Иногда, — спокойно ответил Жерар.
— Берегитесь, дорогой Жерар! Тем, кто верит в загробный мир, самоубийство запрещено в особенности. Как сказал Шекспир, это единственное преступление, которому нет прощения, ибо в нем нельзя раскаяться.
Я хотел, чтобы Жерар остался в моем доме, и предложил ему очаровательную комнату, обитую персидским ситцем в голубой цветочек, но он отказался. Находясь у меня, он не мог бы запаздывать, не мог бы уходить и возвращаться когда ему вздумается; короче, не чувствовал бы себя свободным.
На другой день он ужинал со мной, а еще через день мне стало известно, что накануне он уехал в Париж.
Какое-то время спустя я и сам покинул Бельгию. Это случилось в начале 1854 года.
Аренда дома была оплачена вплоть до апреля. Я оставил всю обстановку и положил ключ в карман, рассчитывая вернуться до истечения срока аренды.
И в самом деле, решив окончательно возвратиться в Париж и перевезти туда всю свою мебель, в конце марта я вернулся в Брюссель. Поезд прибыл в четыре утра, я нанял извозчика и велел отвезти меня на бульвар Ватерлоо.
Расплатившись и отпустив извозчика, я достал из кармана ключ от дома и вставил его в замок входной двери.
Ключ не поворачивался.
Что случилось?
Поскольку все мои старания оказались тщетными, я отступил за пределы тротуара и взглянул наверх: в памяти у меня осталось, что перед отъездом я наглухо закрыл жалюзи, но сейчас они были открыты; больше того — за оконными стеклами виднелись занавески, которые явно не были моими.
Выходит, в мое отсутствие какой-то злоумышленник завладел моим домом и я оказался в положении рака-отшельника, который укрывается в чужой раковине и если вдруг покидает ее, чтобы действовать проворнее, то по возвращении зачастую обнаруживает, что из нее злобно высовывается чей-то острый нос и угрожающе тянется клешня?
У меня была лишь одна возможность убедиться в этом: постучать в дверь.
Я постучал, причем сильно.
В течение нескольких минут никакого ответа на мои удары не было, но, наконец, над головой у меня отворилось и хлопнуло окно.
Я снова отступил от двери и увидел в окне господина лет сорока, в ночном колпаке и ситцевом домашнем халате; нахмурив брови, как если бы пытался узнать меня, он крикнул мне:
— Ну и зачем устраивать весь этот шум и будить людей в пять часов утра?
— Как это зачем? Чтобы попасть к себе домой!
— К себе домой?
— Ну да, черт побери, к себе домой!
— Да вы, должно быть, спятили или взбесились! Это я у себя дома! Знаете, что такое для человека свой дом?
— Как это вы у себя дома?
— Разумеется, я арендовал этот дом.
— Но я арендовал его раньше вас.
— Это меня не касается. У меня право владения.
— А у меня право антериоритета.
— Я не знаю такого слова.
— Возможно. Но я постараюсь объяснить вам, что оно значит.
— Попробуйте!
С этими словами он закрыл окно и вернулся в комнату.
Какое-то время я горел желанием по-прежнему трезвонить в дверь, но ехавшая мимо пролетка навела меня на мысль изменить план.
— Куда прикажете отвезти, сударь? — спросил кучер.
— В гостиницу «Торговая».
— Хорошо, садитесь!
Я сел и доехал до гостиницы.
Однако я решил подать в суд на владельца дома, г-на Меёса.
В то время у меня еще не было такого опыта общения с судьями, какой есть теперь.
Я проиграл суд, поскольку перед отъездом не известил г-на Меёса о своем намерении вернуться.
Тщетно я объяснял, что аренда была оплачена заранее и срок ее истекал лишь 15 апреля; мне отказали в удовлетворении иска и обязали меня оплатить судебные издержки.
Но и это было еще не все. На следующий день после вынесения судебного решения я получил предписание уплатить г-ну Меёсу восемьсот франков в возмещение ущерба плюс проценты.
Любопытствуя узнать, с какой стати меня обязывают уплатить г-ну Меёсу восемьсот франков в возмещение ущерба, я выяснил, что дело в выполненных мною работах по ремонту дома.
На сей раз, признаться, я с радостью принял вызов. Мне казалось, что выиграть суд будет очень легко.
Но я ошибался. Судьи пришли к заключению, что, поскольку ремонт произведен в восточном стиле, а стиль этот крайне неприятен бельгийцам, я обязан возместить владельцу дома причиненные ему убытки.
Я уплатил восемьсот франков, вернулся в Париж… и основал там «Мушкетера».
Жерар де Нерваль несколько раз навещал меня на улице Лаффит, в доме № 1, где я тогда жил. Он пребывал ровно в том состоянии, какое пытался описать в книге, получившей название «Сон и явь», и один в один напоминал людей, опьяненных гашишем, а мне таких видеть случалось!
Девятого августа 1854 года я узнал, что накануне, охваченный крайним возбуждением, он снова попал в клинику доктора Бланша.
Он оставался там до 19 октября и вышел оттуда, не вылечившись.
Эти два слова, особо выделенные мною, будут иметь первостепенное значение на том этапе, к которому мы подошли.
Итак, следует просто-напросто взять на заметку, что Жерар покинул клинику, не вылечившись и не вняв советам доктора Бланша.
Жерар утверждал, что хорошо себя чувствует, тетка Жерара просила доверить ей племянника, да и Общество литераторов в лице своего комитета настоятельно требовало предоставить Жерару свободу.
Бланш утверждал, что болезнь находится на более тяжелой стадии, чем раньше, и что он знает это как никто другой, поскольку уже дважды глазами врача и друга наблюдал за губительными последствиями этого страшного недуга.
Кстати говоря, 17 октября, за два дня перед тем как Бланша вынудили открыть Жерару двери клиники, он получил от Жерара письмо, с которого я снял копию и в котором легко заметить признаки умопомешательства.
Жерар полагал, что у него есть повод жаловаться на Бланша.
Вот это письмо:
«Дорогой Эмиль!
Позвольте мне по-прежнему называть Вас по имени, хотя мой отец, который крайне подозрителен и имеет основания таковым быть, сказал мне, что Вы, возможно, сердитесь на меня за то, что я отношусь к Вам как к молодому человеку, по-товарищески. Вы и впрямь молоды, и я забываю о разнице в возрасте, поскольку и сам еще веду себя, словно молодой человек, а это мешает мне замечать, что я намного старше Вас. Я видел Вас еще таким юным в доме Вашего отца, что даже злоупотребил выгодами своего положения и своего предполагаемого состояния безумия, чтобы добиться расположения некоей молодой дамы, чей кот, которого она все время носила с собой в корзинке, непреодолимо притягивал меня. Однажды, когда я внезапно поцеловал ее, она сказала мне, как генерал Бартелеми в подобных обстоятельствах: «Aspetta»,[117] что в переводе на французский означает: «Мы еще не настолько знакомы!» Неужели Вы позволите мне думать, что с той поры тайная ревность делает Вас несправедливым ко мне? Возможно даже, что это жестокое чувство вновь проявится здесь.
Я боюсь зайти слишком далеко и, дабы успокоить Вас, должен сказать, что никогда в жизни не домогался ни жен, ни даже любовниц моих друзей. Вас же я по-прежнему хочу считать своим другом, и это дружеское письмо, которое посоветовал мне написать Вам г-н Бертран, Ваш дядя, не будет последним.
Если Вам будет угодно, как Вы грозили мне вчера в присутствии Вашей жены, отправить меня в Префектуру, я тотчас же найду верных друзей, не выходя оттуда, а заодно и во Дворце правосудия. Меня уже дважды препровождали туда — первый раз при Луи Филиппе, второй раз при Вашем отце. Я нашел там заступников среди воров, поскольку все знают меня как честного человека, а то и как честного вора!
Но Вы пожелали довести до конца эту затянувшуюся шутку, от которой пострадал бы не я один, если бы мне не было известно, что, по сути говоря, мы хорошо понимаем друг друга; я неуязвим, словно гиппопотам, и, возможно, защитников своих способен выставить больше, чем Вы найдете моих противников. Не знаю, сколько на Вашем счету лет, три или пять, но у меня-то их больше семи, а кроме того, у меня есть золото, припрятанное в Париже. И если на Вашей стороне стоит даже сам Гр*** О***, я скажу Вам, что зовусь отчаянным братом. В случае необходимости я могу быть даже отчаянной сестрой, поскольку втайне принадлежу к ордену Мопса, существующему в Германии. Мой ранг позволяет мне выложить карты на стол; передайте это Вашему начальству, ибо мне трудно предположить, что великие секреты доверены простому…, который способен счесть меня Досточтимым. Но Вы, я уверен, стоите намного выше, коль