скоро Вы имеете право произносить слово… (оно означает Мак-Бенак, и я пишу его на восточный лад); если Вы говорите Иахин, то я говорю Воаз; если Вы говорите Воаз, то я говорю Иегова или даже Мак-Бенак. Впрочем, я прекрасно вижу, что мы лишь смеемся… Вы жалуетесь, что я напакостил Вам (на мой взгляд, выражение удачное, но Вы выбрали другое) в Вашем собственном доме. Но Ваш дом может стать по-настоящему чистым лишь при условии нашего полного взаимопонимания, иначе я перестану заниматься чисткой авгиевых конюшен. Надеюсь, Вы понимаете, что все это критика Вашего дома лишь с точки зрения морали, причем морали далеко не общей. Стало быть, я пакостил Вам в присутствии Эмманюэля. Но я говорил только о своих болях и своих ранах: у меня их, естественно, семь. Я показал лишь рану на ноге, остальные видели мой отец и одна дама, набожная еврейка. Тем не менее у меня нет с ней любовной связи, поскольку я с большим трудом хранил в течение девяти месяцев воздержание, как и полагается посвященному в Германии, особенно в Германии.
Все это надо было сказать — в итоге, дорогой Эмиль, я обнажаю перед Вами свою душу, так не злоупотребите же моей откровенностью, ибо я добровольно даю Вам оружие против себя, — поскольку, имея лишь друзей, я не могу вынести мысли, что в будущем мне придется столкнуться даже с облачком враждебности. Вчера я жалел Вас, видя, как Вы внимали россказням этого желторотого юнца ***, шута, который подает большие надежды, а пока занимается тем, что крадет собак. Я постыдился бы. Мало того, он торгует ими. Он растит их, кормит, снимая для них комнаты в различных кварталах, и выгуливает, предварительно пририсовав им пятна или черные бородки, чтобы никто их не узнал, а затем уступает продажным тварям, иначе говоря богачам, за горсть серебра, вот как ведет себя Ваш крайне легкомысленный друг. Я написал моей доброй подруге Жорж Санд, чтобы она пожурила его и обязала впредь жить не за счет продажи собак, а за счет театра или просто подачками.
За сплетни, которые, по Вашим словам, он распускал обо мне, должен нести ответственность его дядя. Если бы у Вас была собака, я бы мог простить ему, что он отвлекает Ваше внимание такими пустяками.
До свидания, дорогой Эмиль, я знаю, Вы заперли меня, чтобы я работал, но если вся моя работа будет состоять в том, чтобы писать Вам, то Ваша забота о моей славе окажется совершенно бесполезной.
Вторник, 17 8бря 1854 года.
В другой раз я помечу письмо обычной датировкой».
Понятно, что это письмо, которое дает точное представление о том, в каком состоянии находился тогда рассудок Жерара де Нерваля, не имеет никакой литературной ценности, но с точки зрения биографии нашего несчастного друга оно имеет огромное значение. Сколько спорили, пытаясь выяснить, безумием было вызвано самоубийство Жерара или отчаянием; на наш взгляд, это письмо, написанное за два дня до того как доктора Бланша вынудили отпустить Жерара, кладет конец подобным дискуссиям.
Из лечебницы Жерар вышел в состоянии безумия.
Даже если в этом усомниться, письмо, которое Эмиль Бланш написал ему 20 ноября 1854 года, подтверждает, что оно могло стать роковым для больного.
То был ответ на поздравительное письмо Жерара, уже находившегося на свободе, по поводу получения Эмилем Бланшем ордена Почетного легиона:
«Дорогой Жерар!
Искренне благодарю Вас за поздравления; наградой, которой меня удостоили, я обязан, в действительности, заслугам моего отца и усилиям, прилагаемым мною, чтобы продолжать его дело. По Вашему письму я с радостью понял, что Ваша предвзятость больного, который покинул клинику, не долечившись, понемногу ослабевает. Я жажду дождаться момента, когда все Ваши ложные представления уступят место истинным представлениям как о природе болезни, которая Вас поразила, так и о помощи, которую Вы получали, ибо это будет означать, что Вы излечились, и тогда Вы обнаружите в Вашем сердце, от природы добром, чувство признательности, которое Вы обязаны питать к Вашим подлинным друзьям, то есть к тем, кто заботился о Вас. Что же касается меня, то, хотя мои дружеские чувства к Вам нисколько не изменились к худшему, я должен, к великому моему сожалению, отказаться в дальнейшем лечить Вас, ибо моя помощь, коль скоро Вы больше не принимаете ее с доверием, не может быть Вам полезна. Уступив Вашим неоднократным просьбам, я был вынужден передать Вас в руки Ваших родных, и мне было горько видеть, что Вы отказываетесь от гостеприимства, которое я был бы рад Вам предложить и которое мне хотелось по-прежнему Вам предоставлять.
Когда Вы покидали меня, я сказал г-же Лабрюни, Вашей тетушке, что Вы не в том состоянии, чтобы полагаться на собственные силы, и нуждаетесь в постоянном наблюдении; позднее мне стало известно, что опасения мои были более чем обоснованны, но одновременно я узнал, что Вы связываете свое возбужденное состояние с досадой, которую испытываете из-за невозможности рассчитаться со мной, а также от мысли, что Вас не примут больше как друга в доме, где Вы провели немало времени и где я всегда хотел видеть Вас желанным гостем. Не желая навлекать на себя ни Ваших упреков, ни упреков Ваших друзей, спешу Вас успокоить. Когда у Вас не будет больше предубеждения против меня, когда Вы сможете здраво судить о моем поведении по отношению к Вам и, следственно, Вам будет приятно повидаться со мной, — приходите; что же касается денег, которые Вы мне остались должны, то, поскольку Вы называете меня другом, воспринимайте меня как друга и позвольте мне в ожидании того часа, когда Ваши труды принесут Вам то, на что Вы рассчитываете, не мучить себя опасениями, что мысль о долге мешает Вам полностью отдаться творчеству.
Я передал Ваши приветы моей матушке и моей жене. Обе они посылают Вам дружеские пожелания, к которым я присоединяю свои, с уверениями в моей искренней преданности.
Это письмо может лишь подтвердить то, что я сказал раньше: болезнь Жерара была в более тяжелой стадии, чем раньше.
XVI
Странность умопомешательства Жерара заключалась в том, что его сознание и впрямь было раздвоено: в нем жили одновременно совершенно разумный человек и безумец. Разумный человек наблюдал за действиями безумца и изучал его болезнь — скрупулезно, как врач, и оценивающе, как философ.
Чтобы читателю было понятнее, что я имею в виду, ниже приводится рассказ об одном из необычных событий в жизни Жерара, которое произошло и было описано им в период подобной раздвоенности. За несколько дней до его смерти я переписал этот рассказ с рукописи, которую он послал или собирался послать, помнится, в «Обозрение Старого и Нового света» и в которую вносил поправки, сомневаясь, что г-н Бюлоз напечатает страницы, явно отдающие безумием. Мне хотелось иметь копию на случай, если рукопись затеряется.
Вот этот рассказ.
«Здесь начинается для меня то, что я назвал бы вторжением сна в действительность. С этого мгновения все зачастую обретало для меня двойственный облик, притом что сознание нисколько не утрачивало логики, а память сохраняла самые незначительные подробности всего, что со мной происходило. Однако мои действия, с виду безумные, подчинялись тому, что человеческий разум называет наваждением…
Много раз мне приходила в голову мысль, что в определенные важные минуты жизни некий Дух иного мира вселяется вдруг в обычного человека и воздействует или пытается воздействовать на нас, но так, что тот ничего об этом не ведает и не сохраняет в памяти.
Мой друг покинул меня, полагая, вероятно, что я охвачен какой-то навязчивой идеей, которую может успокоить пешая прогулка. Оставшись один, я с трудом поднялся и снова двинулся в путь по направлению к звезде, не сводя с нее взгляда. На ходу я распевал какой-то таинственный гимн, который, как будто, мне доводилось слышать в другом своем существовании и который наполнял меня невыразимой радостью. Одновременно я сбрасывал с себя свои земные одежды и раскидывал их вокруг. Дорога, казалось, все время шла в гору, а звезда делалась все больше и больше. Затем я остановился, простерев руки и ожидая мгновения, когда душа моя, притягиваемая магнетическим лучом звезды, отделится от тела. Внезапно я ощутил дрожь; мне стало жаль покидать землю и тех, кого я любил здесь, сердце мое охватила печаль, и я принялся с таким пылом мысленно молить Духа, притягивавшего меня к себе, что мне показалось, будто я возвращаюсь в число людей. Меня окружил ночной дозор, но в этот миг мне пришла в голову мысль, что я сделался великаном и, исполненный невероятной электрической мощи, способен повергнуть любого, кто приблизится ко мне. Было что-то смешное в моем старании сберечь силы и жизнь солдат, которые меня подобрали.
Если бы я не думал, что задача писателя состоит в откровенном исследовании всего, что он испытывает в тяжелые минуты своей жизни, и не ставил бы перед собой цели, которую считаю полезной, то прервал бы рассказ на этом месте и не пытался бы описывать то, что явилось мне затем в веренице видений, вероятно, безумных или же, с точки зрения здравого смысла, болезненных… Растянувшись на походной койке, я, казалось, видел, как небо сбрасывает с себя пелену и открывается в тысячах ликах невиданного великолепия. Предназначение освободившейся души предстало передо мной, словно для того, чтобы заставить меня пожалеть, что я всеми силами своего разума хотел вновь утвердиться на земле, которую перед тем намеревался покинуть… Огромные круги расходились в беспредельности неба, напоминая собой те волны, что кольцами разбегаются по водной глади, потревоженной падением камня; каждая сфера, заполненная лучезарными ликами, одна за другой приобретала окраску, меняла очертания и рассеивалась, а некое божество, всегда одно и то же, с улыбкой отбрасывало загадочные маски своих разнообразных воплощений и в конечном счете исчезало, неуловимое, в таинственном сиянии неба Азии!