Мари Каппель рисует любопытную картину первого дня своего пребывания в Сен-Дени.
Необходимо привести здесь описание этого первого дня в Сен-Дени, а впоследствии и описание ее первого дня в Ле Гландье, чтобы читатель мог понять всю ту горечь, какая в первом случае излилась в сердце ребенка, а во втором — в сердце женщины.
«Мой первый день в пансионе был настолько разительно не похож на ту независимую и свободную жизнь, какой я жила прежде, что он оставил болезненные зарубки в моей памяти. Я еще спала, когда звонок разбудил наш огромный дортуар, предназначенный для двухсот девочек. Глаза мои удивленно открылись, и вместе с первой мыслью ко мне пришла и первая боль.
Причесавшись, воспитанницы входили группами по двадцать в умывальную, оборудованную кранами и большой медной раковиной. Девочкам, вставшим из теплой постели, вода казалась ледяной; почти ни одна из этих барышень не окунула в нее даже мизинца, и, увидев, как я вся посинела под холодной струей, они заулыбались и стали потешаться над моей фанатичной приверженностью к чистоте.
Облачившись в наши унылые платья, мы отправились к мессе, а затем на общую молитву. Однако теперь это были не несколько обращенных к благому Богу слов, содержащих просьбу даровать благоразумие самой себе и здоровье своим близким; это была длинная молитва, которую читали по толстой книге. В молитве нашлось отдельное место для папы, короля, епископов, диаконов, архидиаконов и всех монашеских орденов. На протяжении всего этого часа, проведенного в церкви, младшие девочки досыпали, стоя на коленях, а старшие либо повторяли уроки, либо дочитывали раздобытый тайком роман. Затем все построились и отправились в трапезную, где съели скверный завтрак, после чего, вплоть до начала учебных занятий, нас оставили во внутренних галереях аббатства.
Здесь полагалось учить уроки, однако подружки сбились в стайки и, прикрываясь своими учебниками, болтали и смеялись. Все смотрели на меня с дурацким любопытством пансионерок. Дочь славного генерала Домениля, с которой я познакомилась у моего деда и которую тоже звали Мари, представила меня нескольким воспитанницам, и с этой минуты я стала принадлежать к партии ярых бонапартисток.
Когда начались уроки, мне стали задавать вопросы. Поскольку учиться мне довелось почти самостоятельно, я крайне поверхностно познакомилась со своими учебниками и знала понемногу обо всем, не зная ничего обстоятельно. Возникло большое затруднение с тем, в какой класс меня определить; в конце концов я упросила оставить меня в отделении Мари, пообещав пересдать все пройденные предметы во внеурочное время. Способности, которыми я обладала, позволяли мне легко справиться с этой задачей.
Поскольку я рыдала, вместо того чтобы пользоваться разрешением бездельничать, полученным мною в честь этого первого дня, мне предложили опробовать отведенное мне фортепьяно, чтобы немного отвлечься.
Я едва не оглохла, войдя в зал, где стояло пятьдесят фортепьяно: все они звучали одновременно, создавая адскую разноголосицу из гамм, сонат, вальсов, этюдов, романсов и, каденций, исполняемых на всевозможных уровнях мастерства, так что все музыкальные жанры смешивались, контрастировали между собой и искажали друг друга. Я села за фортепьяно, но клавиши остались немы и лишь увлажнились моими слезами.
В два часа позвонили к обеду, а после обеда началась долгая перемена, проходившая в саду. Мари Домениль, изрядно устав от моей неизлечимой печали, оставила меня одну на скамейке, и я принялась размышлять о своей неволе и горевать о разлуке с отцом, Антониной, матушкой и няней Урсулой.
Одна из воспитанниц, проходя мимо, довольно громко произнесла:
— Ах, какая глупая плакса!
Эти слова вывели меня из оцепенения; я вытерла слезы и поинтересовалась у нее, неужели она не плакала так же, расставшись со своим отцом?
— Милая моя, если ты недовольна, давай, донеси на меня, — со смехом ответила она.
— Донести?.. Да вы глупая и злая.
— Что вы сказали? — насмешливым тоном переспросила она.
— То, что не станет открытием для тех, кто вас знает.
Эта воспитанница была лицемерной и ненавидимой всеми роялисткой; так что мой ответ сочли гордым, несколько несдержанным и чрезвычайно уместным. Я приобрела одну врагиню и десять подруг. Затем все снова взялись за уроки, а меня вызвали к директрисе, которая сделала мне весьма мягкое внушение и выступила с проповедью смирения, зная об отсутствии у меня этой добродетели, а точнее, о моей склонности к качеству противоположного характера.
В восемь часов вечера ужин, потом снова нескончаемая молитва, затем отход ко сну. На одной из кроватей дортуара состоялось заседание небольшого бонапартистского комитета, куда меня допустили, что принесло мне сильнейший насморк и полученное на следующий день взыскание».[9]
Начавшееся у Мари Каппель воспаление желудка, настолько серьезное, что понадобилось вмешательство медиков, предписавших ей каникулы сроком на месяц, вырвало ее, по крайней мере на время, из этой жизни, которой она противостояла с каждым днем все сильнее, вместо того чтобы приноровиться к ней. В Сен-Дени приехала г-жа Гapа́, чтобы забрать ее и увезти к себе; из двух своих теток Мари больше любила именно ее, однако этим сказано далеко не все: гордыня Мари делала ее завистливой, а эта гордыня оказывалась вдвойне уязвлена в доме г-жи Гapа́, красивой и богатой, в то время как сама девочка была бедной и довольно-таки некрасивой.
Тем не менее, по мере того как она взрослела, некрасивость эта делалась вопросом спорным, настолько живым было лицо Мари и выразительными ее черные глаза.
Вспомним те страстные чувства, какие она вызывала позднее, находясь на скамье подсудимых!
Мари оправлялась от болезни целый месяц, и как раз тогда ей впервые довелось взглянуть на светское общество; известный щеголь, полковник Брак, долгое время являвшийся любовником мадемуазель Марс, привел ее к этой выдающейся актрисе, которую, таким образом, она увидела у нее дома еще до того, как увидела ее на театральной сцене; затем — на детский бал, который давал герцог Орлеанский; затем — к г-ну Кювье, дочь которого позволила ей полюбоваться всеми чудесными зверями его сада.
Язвительный ум Мари не может отказать себе в удовольствии позлословить, когда она описывает упомянутый детский бал, для которого полковник заказал ей полный наряд Викторины из пьесы «Философ, сам того не зная».
«Мы приехали, — говорит она, — как раз в тот момент, когда герцогиня Беррийская открывала бал кадрилью; на ней было белое креповое платье, украшенное розовыми и белыми перьями, а голову ее венчала гирлянда из таких же перьев; наряд ее был куда красивее, чем она сама. Кроме того, я увидела там Мадемуазель, Великую мадемуазель, показавшуюся мне большой занудой. На балу я увидела также всех очаровательных дочерей герцога Орлеанского и танцевала большой галоп с герцогом Немурским. Его высочество никак не мог попасть в такт, наступал мне на ноги и все время отставал, так что в итоге я утомилась настолько же, насколько мне польстила эта из ряд вон выходящая честь».[10]
Затем, несмотря на ее мольбы, несмотря на ее слезы, несчастную Мари отвезли обратно в Сен-Дени; но в один злосчастный день ее бедная голова, разгоряченная воспоминаниями о недавних светских удовольствиях, не выдержала. У Мари началось воспаление мозга, осложненное воспалением легких. К концу третьего дня никакой надежды спасти ее уже не было, о чем письменно известили барона Каппеля, и в Сен-Дени спешно приехала г-жа Каппель. Она застала ребенка в состоянии сильнейшей горячки. Мари беспрестанно повторяла: «Мама, мама, мама, я умираю, потому что вы отвернулись от меня, я умираю от вашего равнодушия, я умираю от того, что папа меня позабыл!»
Мари было так плохо, что ее не решались везти домой. Приходилось дожидаться просвета, как говорят моряки. При первом же проблеске сознания у девочки мать обратилась к ней и пообещала, что, как только ей станет хоть чуточку лучше, ее заберут из Сен-Дени и возвратят к жизни, исполненной любви и свободы.
Это обещание оказалось действеннее всех врачей и всех лекарств, и две недели спустя девочка уже находилась в милом ее сердцу Виллер-Элоне.
VII
«О Боже! Такое горе чрезмерно для первого горя! Зачем отнял ты у меня столь рано мою опору и моего советчика, коль скоро уготовил мне в жизни столь трудные пути?.. Зачем? Неужели ты опасался, что с ним мне будет чересчур покойно на земле? Или же ты взял его на небо, чтобы туда устремляла я свои помыслы и надежды? О Господи, мне не прозреть бездонной глубины твоих замыслов, но во имя сострадания, коль скоро я не изнемогла под тяжестью моего креста, верни мне отца в уготованной тобой вечности!»[11]
Таким горестным криком заканчивает Мари Каппель рассказ о смерти своего отца, который был ранен на охоте и на другой день скончался от полученного ранения.
Этот крик исходит из самого нутра ее души: отец, всегда бесконечно добрый и бесконечно справедливый по отношению к ней, был единственным человеком, бесконечно любимым ею.
Конечно, у нее был еще и дед Жак, но ее дед Жак, по своим душевным качествам человек весьма заурядный, любил ее не больше, чем всех остальных. Барон Каппель был для маленькой Мари не только отцом, но и другом, товарищем в играх, ласковым учителем, который не жалел для нее поцелуев и обучал ее, забавляя.
Он превратил ее в существо, наделенное одновременно мужскими и женскими качествами, сумев присоединить ко всем уловкам женского кокетства, унаследованным ею от матери, бабки и обеих теток, навыки, присущие молодым людям и приобретаемые посредством упражнений; это он научил ее фехтовать, стрелять из пистолета, охотиться; это он сделал из нее отчаянную наездницу, находившую удовольствие в том, чтобы во мраке затеряться в вересковых пустошах, среди огромных деревьев или диких скал и, пришпорив коня, пустить его в ту сторону, откуда надвигалась гроза, а затем поднять его на дыбы при раскатах грома и вспышках молний; и, если бы ему было суждено прожить дольше, он не только наделил бы прочностью железа это маленькое хрупкое тело, чтобы ни усталость, ни ненастья, ни болезни не имели бы над ним власти, но и облагородил бы эту мятущуюся душу и в те минуты, когда она колебалась бы между добром и злом, направлял бы ее к добру.