Это небесное видение, вследствие одного из тех редких явлений, с какими в некоторых снах может встретиться каждый, не сделало меня чуждым тому, что происходило вокруг. Лежа на походной койке, я слышал, как солдаты беседовали о каком-то незнакомце, задержанном, как и я; голос арестованного слышался в том же самом зале; из-за странного дрожания этого голоса мне казалось, будто он звучит в моей собственной груди и душа моя, если можно так выразиться, раздваивается, четко разделенная между миром видений и действительностью. У меня мелькнула мысль повернуться, сделав над собой усилие, в сторону того, о ком шла речь, но я тотчас задрожал от страха, вспомнив бытующее в Германии поверье, будто у каждого человека есть двойник и, когда он его видит, смерть близка.[118] Я закрыл глаза и погрузился в то смутное состояние сознания, когда фантастические и реальные лица, окружавшие меня, дробились на тысячи мимолетных видений. В какой-то миг я увидел подле себя двух моих друзей, пришедших за мной, солдаты указали им на меня; дверь открылась, после чего кто-то моего сложения вышел вместе с моими друзьями, в то время как я тщетно взывал к ним. «Но это же ошибка! — кричал я. — Они пришли за мной, а с ними уходит другой!» Я так расшумелся, что меня посадили в тюремную камеру.
Там я оставался несколько часов, пребывая в состоянии некоего отупения; наконец, два моих друга, которые, как мне казалось, уже появлялись здесь, приехали за мной в карете. Я рассказал им обо всем, что произошло, но они отрицали, что приходили сюда ночью. Я поужинал с ними, оставаясь довольно спокойным, но с приближением ночи у меня появилась мысль, что мне следует страшиться того часа, какой накануне едва не стал для меня роковым. Попросив у одного из своих друзей восточный перстень, который он носил на пальце и который мне казался старинным талисманом, я взял шелковый платок и привязал перстень себе на шею, позаботившись, чтобы бирюза, служившая его украшением, оказалась прижата к той точке на затылке, где ощущалась боль. По моему мнению, это была точка, откуда душа могла вылететь в ту минуту, когда луч звезды, увиденной мною накануне, протянется ко мне. То ли случайно, то ли вследствие сильного беспокойства, я рухнул, как громом пораженный, в тот же самый час, что и накануне. Меня уложили в постель, и я надолго потерял сознание и связь с образами, которые являлись мне.
Это состояние продолжалось несколько дней».[119]
Через несколько дней Жерар пришел повидаться со мной. Он был поглощен своей пьесой «Алкивиад» и говорил мне о ней вполне разумно, но весьма поверхностно, не касаясь ее костяка. Он даже показал мне что-то вроде ее краткого содержания, в котором я узнал почерк Мери.
Ему нужно было услышать слова одобрения, чтобы приняться за работу, но, признаться, с точки зрения нужд и надежд Жерара сюжет «Алкивиада» показался мне выбранным неудачно, ибо он продолжал линию «Детской повозки» и «Художника из Харлема», то есть очаровательных пьес, которые производят сильное впечатление на изысканные умы, но оставляют совершенно равнодушной широкую публику.
В один из первых дней, а точнее, в одну из первых ночей января, около двух часов ночи, меня разбудил стуком в дверь полицейский; я открыл сам, держа свечу в руках.
Увидев человека в мундире, я, признаться, удивился.
Славный малый заметил мое удивление и рассмеялся.
— Извините, господин Дюма, что беспокою вас в подобный час, — сказал он, — но знакомы ли вы с литератором по имени Жерар де Нерваль?
— Ну да, Бог мой, да! — воскликнул я. — Бедняга был психически болен.
— Думаю, он болен еще и теперь.
— Что с ним случилось?
— Случилось то, что мы встретились с ним, когда он разгуливал по бульвару совершенно голый, что нехорошо как для здоровья, так и для общественной морали.
— И что вы предприняли? — живо спросил я.
— Мы отвели его в полицейский участок на бульваре Бон-Нувель. Там он сослался на вас и попросил бумаги и чернил, чтобы написать вам письмо. Я дал ему все, что он просил, ну и поскольку мне не довелось быть с вами знакомым, а познакомиться очень хотелось, я взялся сам принести вам письмо. Вот оно.
Почерк, и правда, был Жерара; письмо было не запечатано, а просто сложено вчетверо, и на одной из четвертушек стояли мое имя и мой адрес. Вот что говорилось в письме:
«Дорогой Дюма, приходите за мной в полицейский участок на Бон-Нувель и принесите плащ.
Я поспешно оделся и спустился вместе с полицейским; на улице Лепелетье нам попался фиакр, и мы оба сели в него.
Спустя несколько минут мы были в полицейском участке.
Впрочем, там Жерар уже должен был согреться: в помещении царила удушающая жара.
Почти все его вещи, кроме пальто, уже отыскали.
Жерар узнал меня, едва я открыл дверь, и кинулся мне навстречу.
— Ах, дорогой друг, — сказал он, — объясните этим господам, что, будучи посвященным и коптом первого разряда, я имею право прогуливаться хоть голым, хоть одетым, как мне вздумается.
— Но вас, друг мой, — произнес я, сделав полицейским знак не противоречить ему, — арестовали не потому, что вы были голым, а потому, что, будучи голым, вы могли простудиться; на улицах Каира или на развалинах Фив вам не сказали бы ни слова.
— Ну тогда ладно! Впрочем, я и не защищался, понимая, что у них нет дурных намерений, а не то, вы же знаете мою силу, я мог бы стереть их всех в порошок.
Я шепотом сказал несколько слов начальнику полицейского участка.
— Ну, раз вы забираете его под свою ответственность, — ответил он, — я возражать не буду; к тому же бедняга ведь ничего плохого не делал, разве что голым прогуливался по улицам Парижа; но, к счастью, в это время было темно.
Жерар уже оделся. Я набросил на него плащ, который принес с собой, усадил его в фиакр и, поблагодарив славного полицейского за заботу и услужливость, увез к себе.
По дороге я спросил его, как все это произошло.
— Все дело в звезде, — ответил он. — Вы же знаете, что она подает мне знак подняться к ней, а сделать это одетым, понятно, невозможно; но, рано или поздно, однажды ночью я поднимусь к ней.
Потом, вздохнув, добавил:
— Знаете, я увидел своего двойника.
— Да, вы мне уже рассказывали об этом, но вам же известно, что с двойником можно прекрасно сосуществовать.
— Да, но я ждать не буду.
— Не будете ждать?
— Не буду. В прошлый раз я был на волосок от того, чтобы покончить со всем этим. Пока я томлюсь здесь, он там обладает ею, и эта мысль убивает меня. Понимаете, мне надо умереть, чтобы отвоевать ее у него. Я был на площади Согласия, всего в пятидесяти шагах от Сены, и уже совсем было собрался прыгнуть с моста, но что-то сильнее моей воли помешало мне осуществить мое намерение; небо казалось усыпанным золотой пылью, столько на нем было звезд; внезапно мне показалось, что все они разом погасли. И я воскликнул: «Увы! Увы! Увы! Исполнилось время, и мы накануне конца света, возвещенного в Апокалипсисе». Одно лишь черное солнце стояло на опустевшем небе, и над Тюильри пылал кроваво-красный шар. Я сказал себе: «Впереди ужас: начинается вечная ночь. Что скажут люди, когда, встав завтра утром, они заметят, что нет больше солнца?» Я свернул на улицу Сент-Оноре, встречая по пути запоздалых, но нисколько не обеспокоенных прохожих, и думал: «Несчастные! Они не ведают, что их ждет». Дойдя до Лувра, я увидел сквозь облака, быстро гонимые сильным ветром, несколько лун, проносившихся одна за другой, и сказал себе: «Должно быть, Земля сошла со своей орбиты и блуждает по небу, словно гибнущий корабль». Я оставался там в продолжении двух часов, а затем направился в сторону главного рынка; было уже очень поздно, а вернее, близилось утро, поскольку крестьяне разгружали с телег привезенные продукты, а я все думал: «Каково будет их удивление, когда они увидят, что рассвет так и не наступил…» Тем не менее то там, то здесь кричали петухи и лаяли собаки.
К счастью, мы уже подъехали к дому: видеть Жерара впавшим в полное помешательство было страшно. Перед тем как уйти, я разбудил слугу, и теперь нас ждал горячий чай. Жерар с большим удовольствием выпил две-три чашки. Ему приготовили постель в моем рабочем кабинете. Но он наотрез отказался ложиться и, завернувшись в мой плащ и скорчившись, пристроился в большом кресле.
Поскольку было видно, что глаза у него слипаются, я ушел к себе в комнату и лег.
На следующее утро, принеся нам по чашке шоколада, слуга не застал Жерара на месте.
Он ушел раньше, чем в доме проснулись.
В тот же день он явился к Мийо, рассказал ему о своих ночных злоключениях и о том, как я вызволил его из полицейского участка и привез к себе.
— Не знаю, увижу ли я еще Дюма, — сказал он, — но, если вы увидитесь с ним, поблагодарите его от моего имени.
Вечером 24-го он пришел к Мери, вынул из кармана монету в одно су, дал его слуге Мери и сказал ему:
— Передайте это вашему хозяину, когда он вернется.
На другой день, в шесть утра, его нашли в петле на улице Старого Фонаря, как я вам уже рассказывал.
Теперь, возможно, вы спросите меня, дорогая сестра, почему, хотя это несомненно было самоубийство, тело несчастного Жерара сподобилось церковного отпевания и христианского погребения.
Все очень просто.
Друзья Жерара приехали к добрейшему доктору Бланшу, и он, тем легче, что нисколько не грешил против совести, выдал им следующее заключение:
Я, нижеподписавшийся, доктор медицины, удостоверяю, что г-н Лабрюни Жерар, известный как Жерар де Нерваль, сорока пяти лет, уроженец Парижа, литератор, в течение последнего времени несколько раз подвергался приступам душевного расстройства, в связи с чем мой отец и я лечили его. 12 октября 1853 года г-на Жерара де Нерваля привезли ко мне в состоянии буйного помешательства; после се