Которые вдруг привлекают внимание Лили.
– Посмотри на них, – шепчет она. – На этих девушек. Это никчемные люди. Совсем стыд потеряли.
– О, забудь о них. – Бланш откусывает кусочек дыни, наслаждаясь ее освежающим вкусом. – Они получат свое, когда придут американцы.
Она произносит это громко – громче, чем собиралась. Немцы за соседним столиком замирают. И Лили тоже.
Но (еще один глоток шампанского – и светлое, многообещающее будущее так близко, что до него можно дотянуться рукой!) Бланш решает, что ей наплевать. Потому что это правда! Остальное не имеет значения. Американцы идут, и скоро этим мерзким, грязным нацистам в мундирах цвета зеленой фасоли, с жирными лицами, противными гортанными голосами, оглушительным смехом, злыми мыслями и отвратительными поступками придется убраться отсюда. Из-за них в Париже пропадали люди. Исчезали навсегда!
– За американцев! – поет Бланш. Она может произнести это вслух, ведь мир так ярок, так ослепительно прекрасен; она давно не чувствовала себя такой бодрой. Ей хочется кричать, танцевать. Она поднимается с кресла, звонко смеясь; через мгновение Лили делает то же самое. Они чокаются бокалами, и Бланш кричит: «За американцев! Которые избавят нас от немецких свиней!»
Она видит потрясенные лица и застывшие улыбки, замечает, что зал окутала гнетущая тишина. Но кого это, черт возьми, волнует? Она великолепна, и Лили тоже! Великолепные женщины, которые совершили героические поступки. Скоро все это закончится; отныне всегда будет светить солнце.
Рядом с ними резко встают немецкие солдаты. Они поднимают бокалы, протягивают руки, чтобы чокнуться с Лили и Бланш, и провозглашают тост: «Хайль Гитлер!»
Бланш вскидывает руку и выплескивает шампанское в лицо одному из солдат.
– Черт бы побрал Гитлера и всех вас! – декламирует она, торжествующе смеясь. И вдруг замолкает.
Когда Бланш осознает, что наделала, у нее перехватывает дыхание; все мысли вылетают из головы. Глядя в гневное лицо солдата, она понимает, что должна молить о прощении. Но не может вымолвить ни слова. Ни по-немецки, ни по-французски, ни по-английски. Жидкость впиталась в рубашку; пуговицы блестят – с них капает шампанское. Солдат вытирает салфеткой лицо, но не проявляет никаких эмоций. В отличие от его спутников; один из них бросается к женщинам, но человек, которого Бланш так опрометчиво окрестила, останавливает друга.
– Не надо, – говорит он.
– Лили, я… – Лили бросает на нее строгий взгляд, и Бланш мгновенно все понимает. В наступившей гробовой тишине все услышали ее имя – имя спутницы женщины, которая только что выплеснула бокал шампанского в лицо нацисту. Имя Лили наверняка есть в их списках. Может, имя Бланш тоже. Конечно, ее легче узнать, по крайней мере, некоторым посетителям ресторана. Тем, которых Бланш видела в «Ритце».
– Пошли отсюда, – шепчет она, пока метрдотель суетится, раздавая салфетки и наводя порядок. Бланш уверена, что их арестуют еще до того, как они переступят порог, но они должны хотя бы попытаться сбежать.
Они выходят из ресторана, вздрагивая при каждом шаге. Бланш кажется, что каждый ее вздох может стать последним; она удивляется каждому прожитому мгновению. Бланш ведет подругу вниз по улице, прочь от реки. Ведет к «Ритцу», где Лили недавно устроила себе передышку. Они не разговаривают.
Наконец они останавливаются и мгновение смотрят друг другу в глаза. Бланш открывает рот, чтобы что-то сказать – что она сожалеет, а может, и нет, – но прежде чем слова срываются у нее с губ, Лили убегает.
Потом она резко разворачивается, бежит назад и крепко обнимает Бланш, прежде чем исчезнуть в темноте.
Бланш возвращается в «Ритц», всю дорогу испуганно озираясь. Спотыкаясь, она поднимается по лестнице, спешит в свой номер, запирает дверь и неподвижно сидит, ожидая Клода. Свет этого некогда яркого дня – дня надежды, дня ликования – постепенно угасает в знакомой зловещей темноте. Каждый шорох в коридоре заставляет Бланш внутренне сжиматься – это, наверное, идут за ней. Она все ждет и ждет стука в дверь, ареста, который неизбежно должен произойти. Когда Клод наконец-то поворачивает ключ в замке и открывает дверь, она так взвинчена, что кидается к изумленному мужу и с истерическим смехом падает в его объятия.
– О, Клод, Клод, ты не представляешь, что я наделала!
Глава 26Клод
Июнь 1944 года
– Что? Бланш, объясни, что случилось? – Она очень расстроена. Глаза безумные, макияж потек, превратив лицо в гротескную маску. Клод берет ее за плечи, усаживает и смотрит на часы. Уже поздно, он проголодался.
Что она натворила на этот раз?
Она начинает объяснять – сначала сбивчиво, но постепенно способность говорить связно возвращается к ней, и слова льются из Бланш, как будто она на исповеди. Она рассказывает ему, что делала у «Максима» с Лили. Она рассказывает Клоду все, заканчивая тем, как выплеснула шампанское в лицо немцу.
Бланш выплеснула шампанское. Прямо в лицо немцу.
– Боже мой! – это все, что может выдавить из себя Клод. Он бросается к окну и смотрит на улицу Камбон. Не замечает ничего необычного, но все равно задергивает шторы. Как будто это помешает им взять «Ритц» штурмом, разнести его на куски. Помешает им забрать ее.
Она выглядит такой ранимой, такой измученной. Как во время их медового месяца, когда она совершила очередную глупость – попыталась выброситься из поезда, а потом убежала, и он нашел ее с красными от слез глазами на вокзале. Она кажется такой хрупкой, слишком хрупкой, чтобы совершить то, о чем говорит. Сначала Клоду хочется прижать к себе и успокоить жену, собрать ее по частям.
Но пока он пересекает комнату и протягивает руки, чтобы обнять Бланш, его захлестывает ярость. Она разрушила все, что он сделал! Прахом пошли усилия, которые он прилагал, чтобы она была в безопасности, чтобы все они были в безопасности; чтобы сохранить «Ритц», который много значил для Клода, – этот кусочек Франции, который принадлежит ему и не должен быть запятнан, растоптан арийскими сапогами. Чего ему стоит держать себя в руках! Каждый день, подавая, подчищая и кланяясь, он собирает волю в кулак, чтобы не дать пощечину, не расцарапать лицо, не ударить кулаком. Клод уверен, что из-за этого он заработал язву. Сколько раз ему хотелось плеснуть шампанским в лицо толстому немцу? Послать нацистов и их Гитлера к черту? Подальше от его «Ритца», его Франции!
Но Клод этого не делает. Потому что он взрослый, разумный человек. В отличие от его глупой жены. Гнев вытесняет другие чувства, и он не противится этому.
– Бланш, я же говорил! Я же просил тебя не встречаться с этой опасной женщиной. Я запретил тебе! И посмотри на себя, дура, идиотка! Ты все равно сделала так, как хотела. Ты не послушалась меня. И ведь ты всегда так делаешь! Ты не женщина, ты ребенок. Избалованный ребенок. Я слишком долго защищал тебя… Ты хоть представляешь, что они с тобой сделают? Они убивают любого, кто косо на них посмотрит, не говоря о том, чтобы плеснуть им в лицо выпивкой! Они знают, что американцы идут. Знают, что они обречены, – и поэтому нападают.
– Может, все обойдется, – бормочет она, сама не веря в то, что говорит. – В конце концов, ты… «Ритц».
– Теперь «Ритц» не сможет защитить тебя, Бланш.
– Но я сделала столько всего…
– Что ты сделала? Расскажи мне, Бланш. Я твой муж. Если ты еще что-то натворила, то должна рассказать мне. Я требую, чтобы ты мне рассказала. Мой долг попытаться защитить…
– Защитить меня? От чего? Ты только что сказал, что «Ритц» не может защитить меня. Может, я больше не хочу этого! Может, мне надоело, что ты обращаешься со мной как с ребенком.
– Потому что ты ведешь себя именно так!
– Нет, не веду, – говорит она тихо и твердо, тоном, который Клод не привык слышать. От этого тона, не свойственного его истеричной жене, Клод смягчается. Бланш спокойна, серьезна. Стальной блеск в обычно мягких карих глазах; взгляд, который говорит, что с ней нужно считаться. Клод никогда раньше не видел такого взгляда.
– Бланш, конечно, ты много всего делаешь: устраиваешь скандалы, напиваешься, веселишься с Лили. А я тем временем делаю все, чтобы отель продолжал функционировать. И чтобы ты была в безопасности.
– Для этого ты пресмыкаешься перед нацистами?
Клод морщится. Он не позволит жене, женщине, которая только что выплеснула шампанское в лицо нацисту, осуждать себя.
– Это моя работа, Бланш. Ты, кажется, забыла, что все это время у нас было достаточно еды и спали мы в удобных мягких кроватях именно благодаря моей работе. Ты даже не представляешь, с чем я сталкиваюсь каждый день.
– Почему же ты не расскажешь мне?
– Потому что ты… ты не должна…
– Ты мне не доверяешь, да, Клод? – Вместо того чтобы выглядеть опустошенной, Бланш кажется удивленной. Задорные искорки мелькают в ее глазах.
– Ну, Бланш… учитывая твои… привычки…
– Хочешь узнать кое-что интересное? Я тоже тебе не доверяю.
Клод не может в это поверить. Всю жизнь он считал себя очень надежным человеком. Так говорили и другие. Это была его главная отличительная черта, главная особенность. Клод давно смирился с этим и перестал мечтать, чтобы в нем замечали что-то другое, чтобы его любили за что-то другое. Как того парня, Мартина. Как может его жена говорить, что не доверяет ему? Это самая обидная вещь, которую он услышал от Бланш за годы брака, полного горьких слов, которые, как ракеты, поражают сердце.
– Я не доверяю тебе с тех пор, как ты завел любовницу, – продолжает она так холодно и резко, что фраза, кажется, оставляет царапину на коже Клода; теперь слова – не снаряды, а ножи. – Но сейчас, глядя на то, как ты ведешь себя с «гостями», я доверяю тебе меньше всего. Может быть, ты сам меня выдашь!
– Бланш! Как ты можешь говорить такое? Я не сделал ничего постыдного. Ты даже не представляешь, чем я занимался все эти годы.
– А ты даже не представляешь, на что я способна.