Аузелло передвигались, как сиамские близнецы. Как будто его несемитская кровь могла просочиться сквозь ее кожу и изменить ее, сделать ее, внутри и снаружи, «менее еврейской». Они переходили из комнаты в комнату, рассматривая экспонаты с подписями на немецком и французском. Экспонаты, объясняющие – при помощи фотографий и произведений искусства, при помощи проклятой грязной лжи, – как евреи хотели захватить мир, искоренить приличия и мораль, уничтожить всех христиан во сне. Евреи были уродливы, злы, больны. На них лежала ответственность за распространение коммунизма и марксизма. Они отравили французскую культуру своей живописью, своими фильмами, своей музыкой.
Они были недостойны симпатии и уважения. Недостойны самой жизни.
Все то, что Бланш, отплывая во Францию, хотела навсегда оставить на американском берегу, нахлынуло на нее, грозя прервать и без того сбивчивое дыхание. Она была переполнена воспоминаниями: старые фотографии, накрахмаленное белое платье с красным вышитым воротником, которое она носила на Песах, идеально отглаженное черное платье с рукавами «жиго», которое надевала на похороны бабушки, огромный черный бант из тафты, которым мать так туго стягивала ее волосы, что у Бланш все время болела голова. Традиции, часто повторяемые семейные истории, сны, мама и папа, сестры и братья, бабушка и дедушка, тети и дальние родственники, все ее страхи, все, от чего она открестилась десятилетия назад. Почему она это сделала? Бланш не могла вспомнить, особенно сейчас, когда столкнулась с такой страшной ложью и клеветой.
Клеветой на таких людей, как ее бабушка и дедушка. Они приехали из Германии и так и не выучили английский, поэтому семья всегда говорила по-немецки в их присутствии. Они были добрыми людьми. Честными людьми, которые хотели самого лучшего для своих детей и внуков. И это они – те самые монстры, которые замышляли убить всех христиан во сне? Дедушка Бланш и мухи не обидел! У нее в голове мелькнуло воспоминание: однажды на кухне его маленькой квартирки – первого жилья, которое они с бабушкой сняли в Америке, места, которое он так и не смог покинуть, несмотря на уговоры ее родителей, – поселилась мышь. Дедушка не смог убить ее, несмотря на уговоры бабушки; он схватил старомодный (как у Эйба Линкольна) цилиндр, который до сих пор продолжал носить, и сгреб в него мышь. А потом осторожно выпустил ее в крошечном дворике за домом. Там мышонка мгновенно поймала кошка, и дедушка заплакал, как ребенок.
Этот цилиндр был самой красивой вещью, которую он привез в Америку из Старого Света. В семейном альбоме Рубинштейнов сохранилась фотография дедушки – еще совсем маленького мальчика, чье худое, юное лицо плохо сочеталось с высокой темной шляпой. Но он казался таким счастливым, таким гордым!
Это чистое, полное надежд лицо – вот что видела Бланш, читая ненавистную пропаганду, провозглашавшую евреев вселенским злом, бичом человечества.
А еще она, словно в зеркале, увидела собственное лицо. Увидела таким, каким оно было до того, как Бланш стала усердно, старательно искать лучшую жизнь. Разве эта «лучшая жизнь» не превратилась в насмешку судьбы? Вот она, еврейка в оккупированном Париже, окруженная нацистами.
Теперь ее лицо – карие глаза, милый маленький носик, темные волосы, которые она начала окрашивать в светлые тона так давно, что уже забыла их натуральный цвет, – искаженное, мелькало на фотографиях, карикатурах, картинах.
«Как распознать семита?» – вопрошал один из плакатов.
Действительно, как? Бланш, конечно, этого не знала, хотя плакат услужливо подсказывал ответ: сальные волосы, глаза-бусинки, крючковатый нос, цепкие пальцы.
Впрочем, здесь не хватает нескольких важных черт. Как распознать семита?
По испуганному стуку сердца. Жидкости в мочеточниках. По облегчению – Бланш испытывала его каждый раз, когда прикасалась к паспорту, – от того, что она стерла свою личность десятилетия назад. Стерла по причинам, которые теперь казались такими нелепыми: чтобы помочь мужу сделать карьеру; чтобы сбежать от прошлого, которое теперь не казалось таким уж ужасным; потому что был день недели, заканчивающийся на букву «а»; потому что светило солнце.
Потому что, потому что, потому что… Все это не имело значения, все было так просто! Бланш поговорила с Фрэнком Мейером, тот познакомил ее с Гриппом, который несколькими искусными росчерками пера, фотографией и пятьюдесятью франками уничтожил ее прошлое и создал новую личность. Это было так легко, что она удивилась, почему все не делают то же самое. Сменить фамилию, национальность, религию – может, даже стать на несколько лет моложе – так же просто, как покрасить волосы или выбрать новую марку сигарет (например, курить «Голуаз» вместо «Лаки страйк»).
Но на этой выставке, столкнувшись с безграничной обжигающей ненавистью – она как будто врезалась в стену из колючей проволоки, ржавых гвоздей и содранной плоти, обнажающей органы, в которых еще теплится жизнь, – Бланш поняла, что на самом деле все было не так просто.
Только не здесь, не в этих битком набитых залах, ежеминутно напоминавших Бланш, что есть люди, которые так жаждут услышать, что их худшие страхи и предубеждения понятны, если не достойны восхищения, что готовы поверить любой лжи. Она видела, как двое мужчин смеялись над ужасной карикатурой на бывшего премьер-министра – его избирали на этот пост дважды! – Леона Блюма; политический деятель был изображен с носом размером с банан. Мужчины смеялись до слез.
Бланш слышала, как мать абсолютно серьезно говорила дочери, которой было не больше девяти или десяти лет, что евреи действительно едят маленьких девочек, таких, как она. Поэтому хорошо, что пришли нацисты. Они смогут ее спасти.
– Это животные, – прошипел Клод себе под нос, сжимая руку жены так сильно, что Бланш поняла, что на ней останутся следы. – У этих нацистов нет совести. Такого бы никогда не случилось в свободной Франции.
Бланш кивнула в сторону матери и дочери: «Ты правда в это веришь, Клод?» В конце концов, именно он рассказал ей о квотах, которые неофициально вводили некоторые отели и рестораны. Именно он рассказал ей о длившемся десятилетиями деле Дрейфуса и о том, как обрадовались его родители, когда невиновного человека признали виновным и посадили в тюрьму.
И он не очень-то отговаривал ее от смены паспорта – тогда Клод как раз начинал работать в «Ритце».
Муж не ответил Бланш. Он слушал, как мать объясняла дочери, что немцы правильно поступили, устроив эту выставку: ведь кое-кто из соседей не разделял их убеждений. Но теперь, слава богу, все узнают правду. Очевидно, что нацисты не лгут!
Потом Клод еще крепче обнял жену и прошипел ей на ухо: «Как хорошо, что ты тогда так предусмотрительно поступила!»
Он никогда не благодарил ее за это. Он предпочитал делать вид, что ничего особенного не произошло. Это казалось ему естественным: американская еврейка переходит в католичество, чтобы выйти замуж за француза. Это был краеугольный камень брака Аузелло, одна из его основ. Столь же существенная, хоть и не разглашаемая, часть их истории, как обстоятельства их встречи. То, во что она была одета в день их знакомства. Или то, как он чуть не забыл кольца для церемонии.
Выходя с выставки, Бланш дала себе слово: как только все это закончится, она уйдет. Оставит Клода, расторгнет их удобный брак (к тому моменту он уже превратился в благовидный предлог для того, чтобы не возвращаться домой) и отправится в Нью-Йорк. К семье, которую она слишком легко покинула.
К религии, от которой слишком легко отказалась.
Когда грузовик выезжает с Вандомской площади на Рю-де-ля-Пэ, Бланш перестает думать о прошлом и пытается сосредоточиться на том, что происходит сейчас. Она больше не наблюдательница, не актриса, не фальшивая аристократка, не парижанка. Она больше не Бланш Росс Аузелло.
Наконец-то она снова стала Бланш Рубинштейн.
Как распознать семита?
Бросьте его в кузов нацистского грузовика с крепко связанными за спиной руками и приставьте к голове пистолет.
Глава 28Клод
Июнь 1944 года
Он бежит вниз по лестнице с ее паспортом в руке. Она забыла паспорт, и Клод сейчас может думать только об одном: ей нужны документы! Ей нужно доказать, что она Бланш Росс Аузелло, католичка. Он несется через вестибюль, размахивая паспортом, как сумасшедший, крича: «Она забыла его! Бланш… она просто забыла!»
Тут он осознает, что немцы смотрят на него с удивлением. Там, куда едет его жена, паспорт не нужен.
Все же он продолжает затравленно озираться, пока не замечает доброжелательное лицо – фон Штюльпнагель спускается по широкой лестнице, заправляя рубашку в брюки.
– Что происходит? – раздается резкий щелчок, и Клод понимает, что немецкий солдат держит его на прицеле, но сейчас это его не беспокоит. Он протягивает руку и опускает дуло винтовки, как будто отмахивается от назойливой мухи.
Бланш пропала. Бланш исчезла – эта мысль, как молоток, стучит в мозгу, заглушая другие звуки, другие слова, другие чувства.
– Моя жена, господин фон Штюльпнагель! – Клод Аузелло, забыв о чувстве собственного достоинства, бросается к этому человеку, этому нацисту. У него больше нет ни стыда, ни гордости. Все те долгие месяцы, когда он убирал за этими свиньями, прислуживал им, – неужели они ничего не значат? Неужели теперь немцы не вспомнят о его услугах, не помогут ему? – Моя жена Бланш… ее только что забрали! Она забыла свой паспорт! – Клод машет драгоценной кожаной книжкой перед лицом Штюльпнагеля.
– Господин Аузелло, пожалуйста. – Нацист отталкивает Клода, но жестом приказывает остальным вернуться к своим обязанностям. Солдат с винтовкой уходит.
– Господин фон Штюльпнагель, умоляю вас. Я знаю, что она поступила опрометчиво, – она мне все рассказала. Но она же моя жена! Она жена директора «Ритца»! Да, она глупа. Импульсивна. Но она не сделала ничего ужасного, ничего такого, что могло бы стать основанием для ареста.