– Это не мое решение, господин Аузелло. – Фон Штюльпнагель устало опускается на маленький позолоченный стул – слишком тонкий, слишком изящный для этого немца в серо-зеленом мундире. – Я не из гестапо. Я только сказал им, где ее найти, когда они появились здесь.
– Вы? Вы им сказали?
– У меня не было выбора. Я подчиняюсь высшему командованию. Вы же понимаете – вы тоже солдат. Я пытался… пытался отговорить их. – Его плечи поникли, и у Клода на мгновение появилась надежда. Возможно, у этого нациста все-таки есть душа. – Но она совершила тяжкое преступление против рейха. Она осквернила нацистскую форму, проявила неуважение на людях. Мы не можем этого допустить. Это может послужить дурным примером для других граждан. Особенно сейчас. Даже госпоже Аузелло из «Ритца» такое не сойдет с рук.
Клод опускается на колени; он никогда этого не делал. Но ради Бланш он готов на все.
– Умоляю вас. Поговорите с гестапо, попросите их отпустить ее. Я увезу ее, обещаю. Увезу в деревню, где ей ничто не будет угрожать, где она будет спокойно жить до тех пор, пока…
– До каких пор? – Фон Штюльпнагель снимает очки, трет переносицу и снова надевает их, не сводя глаз с Клода. Призывая его закончить свою мысль.
– Не важно… я не хотел… просто позвольте мне забрать ее. Обещаю, что она больше никогда не проявит неуважения к рейху.
– Я же сказал вам, что это не в моей власти, господин Аузелло. Даже если бы я захотел – а я не говорю, что хочу, – гестапо меня не послушает. Они подчиняются непосредственно фюреру, а не военным.
– По крайней мере, скажите мне, куда ее отвезут?
– Даже не знаю. Может быть, в Дранси. Или Френ. Возможно, она сидит в одной из самых маленьких тюрем в городе, но это маловероятно. Мне жаль, господин Аузелло. У меня тоже есть жена. Я не видел ее несколько месяцев и, вероятно, не увижу в ближайшее время. Все отпуска отменяются до дальнейших распоряжений. Так что я вас понимаю, но ничего не могу сделать.
К удивлению Клода, сожаление Штюльпнагеля выглядит искренним; он кажется несчастным, придавленным к земле слишком большой ответственностью, слишком сильной ненавистью, исходящей от его начальства.
Наконец фон Штюльпнагель устало встает.
– Я бы хотел, чтобы обед доставили в мой кабинет, господин Аузелло. Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы его подогрели. Вчера еда была холодной. – Он смотрит на Клода, колеблется, потом кладет руку ему на плечо. – Мы должны продолжать работать, не так ли? Нам больше ничего не остается. Было бы глупо и опасно думать, что мы способны на большее, господин Аузелло. Вы меня понимаете?
Клод кивает, но непроизвольно сжимает кулаки. Зрение затуманивается, перед глазами мелькают красные точки; в висках пульсирует гнев – гнев, он тоже красного цвета.
А еще красный – цвет флагов со свастикой, свисающих с потолка поверх старинных гобеленов.
Но Клод Аузелло – ничто без строгой самодисциплины; он вовремя вспоминает все. То, чему его учили. Свой долг. Свои обязанности.
То, что его жена остается в руках этих тварей.
– Конечно, я с удовольствием приготовлю вам обед, господин фон Штюльпнагель. И спасибо, – Клод точно не знает, за что благодарит нациста. Возможно, за проблеск человечности, который был так нужен ему сейчас. – Пожалуйста, не могли бы вы передать это тем, кто забрал мою жену? – Клод протягивает немцу паспорт.
Фон Штюльпнагель берет его и поднимается по лестнице в свой кабинет. Клод понимает, что ему не следует принимать близко к сердцу неожиданную доброту этого человека, но ничего не может с собой поделать; его глаза наполняются слезами, и на мгновение он чувствует себя не таким одиноким среди всего этого кошмара.
Затем он проходит мимо немецких солдат – мимо тех самых немцев, которых он ублажает вот уже четыре года, – к длинному коридору. Он идет в кабинет, чтобы хотя бы попытаться вернуться к своим обязанностям, как посоветовал фон Штюльпнагель.
Но «Ритц» впервые кажется Клоду фальшивкой. Как картонный торт, покрытый глазурью, который выставляют в витрине кондитерской. Красиво на вид. Но внутри пустота.
Клод не может заставить себя сосредоточиться; он берет телефонную трубку, мечтая поговорить с Мартином. Он такой умный парень, он должен что-нибудь придумать! Но Клод знает, что в «Ритце» все телефоны прослушиваются. И он понятия не имеет, какими кодовыми словами описать эту ситуацию.
Потом Клод вспоминает о пистолете. Который заперт в ящике стола вместе с болиголовом, муравьиным ядом, щелоком. Он открывает ящик и рассматривает свои сокровища, борясь с искушением. Капля щелока в чае фон Штюльпнагеля. Болиголов в супе Шпейделя. Зачем останавливаться на этом? Болиголов для всех! Пир с ядом! Он наверняка найдет на кухне союзников, которые будут счастливы приготовить такое угощение для немецких гостей.
Или, может, устроить что-нибудь менее заметное? Что-то более личное, интимное. Случайная стычка с немецким офицером, которая оставит пулю в нацистском мозгу. Тогда Клода арестуют, он будет рядом с Бланш, куда бы ее ни увезли, их посадят в тюрьму вместе.
И он ничем не сможет ей помочь! Клод, да ты просто дурак! Какая глупая идея. Хватит корчить из себя страстного любовника. У тебя было на это время. Сейчас нужно мыслить трезво, рационально.
Его руки дрожат – это не легкий тремор, а настоящее землетрясение. Клод закрывает дверь, садится и опускает голову на руки. Пытается думать, но это ему не удается.
Он остается в таком положении до конца дня, не решаясь вернуться в номер.
Где его не встретит Бланш.
Глава 29Бланш
Июнь 1944 года
Бланш – лишь одна из многих связанных женщин, подпрыгивающих в грузовике, который грохочет по булыжной мостовой. Кто-то спрашивает солдата, направившего на арестованных винтовку, куда они едут. Он не отвечает, но женский голос вдруг произносит: «Скоро увидишь. Во Френ. Последняя остановка по пути в ад».
– Давай, скажи еще что-нибудь, – добродушно отвечает солдат. Он достает из кармана сигарету, закуривает и бросает зажженную спичку в женщину, сидящую неподалеку. – Это будут твои последние слова.
Все замолкают.
Сегодня теплый день. Ведь сегодня теплый день? Еще июнь, еще лето; только вчера Бланш в блузке с коротким рукавом гуляла с Лили. По улицам, окаймленным цветочными ящиками, мимо домов, увитых ярко-зеленым плющом. Щебетали птицы. Значит, еще тепло, думает Бланш, но ее выворачивает наизнанку от холода. Тело сотрясает такая дрожь, что, кажется, ее сейчас стошнит.
– Прекрати, – говорит женщина рядом с ней. Больше она не произносит ни слова.
Их перевозят, как мешки с картошкой… В кузове грузовика тихо, если не считать сдавленных рыданий. И вот они уже в пригороде, унылом и безрадостном. Потом машина въезжает в ворота, перед которыми дежурят охранники, и останавливается перед серой крепостью. Их выталкивают из кузова так же грубо, как недавно запихивали в него. Солдаты с винтовками ведут арестованных внутрь здания и загоняют в комнату без окон, заполненную десятками шокированных, запуганных женщин. Там есть еще солдаты. И несколько офицеров. Наблюдающих за женщинами, держащих их на прицеле.
Бланш всматривается в лица, встает на цыпочки, пробирается сквозь толпу в поисках кого-то.
– Лили! – Она не может сдержаться, она кидается к Лили, расталкивая других женщин плечами, так как ее руки все еще связаны за спиной.
– Лили! – Бланш так рада видеть ее живой, что забывает все, чему ее учили. Не заговаривай с товарищами по Сопротивлению, если окажешься в тюрьме. Никогда, ни в коем случае не показывай, что знаешь кого-то! Не выдавай соратников.
Бланш все испортила. Как и вчера. Она задыхается, пытаясь отойти в сторону, молясь, чтобы ее никто не слышал. Потом она различает свое имя, произнесенное очень тихо.
– Бланш. – Лицо Лили такое бледное. Бланш ожидает увидеть в ее глазах ненависть, разочарование, отвращение.
Вместо этого она видит странную, пугливую нежность, почти счастье. Как будто Лили рада, что ее узнали. Но нет, этого не может быть… Прежде чем Бланш успевает задать вопрос, кто-то кричит по-немецки: «Коммунистка Лили Харманьгоф!»
Бланш смотрит, как Лили уводят. Ее подбородок вызывающе вздернут, руки все еще связаны за спиной. Лили бросает на Бланш последний долгий взгляд. Взгляд благодарности.
Взгляд любви.
И Бланш остается в мучительном одиночестве, окруженная плачущими женщинами, терзаемая ужасом и чувством вины за то, что натворила. Что сделала с самой собой. С Лили. С Клодом, который сейчас наверняка сходит с ума.
– Бланш Аузелло! – настала ее очередь. Бланш уводят в другую комнату, выдают грубое шерстяное платье, которое ей велико, и огромные деревянные башмаки вместо обуви. Ее одежду и драгоценности – даже золотой крестик на цепочке – забирают. А паспорт… Она закрывает глаза, пытаясь вспомнить. Он остался в «Ритце».
Понадобится ли он ей? Выяснить это невозможно. Остается только ждать и наблюдать.
– Почему я здесь? – Хотя она прекрасно знает ответ, Бланш чувствует, что должна задать вопрос в пустоту; там нет людей, только бесстрастные, бездушные немецкие лица.
Никакой реакции.
Ее бросают в камеру, совсем одну. Там есть горшок. Узкая кровать. Три мыши составляют Бланш компанию.
Спускается ночь; она, видимо, засыпает. Потом открывается дверь, и в камеру впускают священника. Бланш ошеломлена. Они так ничего и не поняли, эти глупые нацисты.
Они до сих пор не знают, что она еврейка.
Значит, у них должен быть ее паспорт. Может, его принес Клод? От этой мысли в душе шевельнулась надежда – впервые с тех пор, как они постучали в ее дверь в «Ритце».
Пожилой католический священник – один из тех, кто хорошо питается и очень доволен собой, – называет ее по имени и благословляет. Он с отвращением смотрит на мышей и горшок и остается стоять, боясь опуститься на ее вшивую койку. Потом он начинает задавать вопросы.
– Ты из Америки, дитя мое? Откуда именно?