– Кливленд.
– Могу я узнать, в какую церковь ты там ходила?
– Девы Марии Черт-Ее-Знает-Какой. Это было так давно, отец…
– Понимаю. Ты хочешь причаститься? Тогда для начала я должен выслушать твою исповедь.
Она отрицательно качает головой.
– Прости, отец. Может, ты нормальный парень. А может, ты побежишь к нацистам и расскажешь им все, что узнаешь от меня.
Он вздыхает, еще раз благословляет ее и уходит.
Еще два дня ее держат в камере. Бланш убеждает себя, что они забыли про нее, что они передумают и отпустят ее домой к Клоду. Ей дают черный мучнистый хлеб с червями, и она выплевывает его. Кашу с червями, которую она выплевывает. Суп с червями; она так голодна, что заставляет себя проглотить его, но это бесполезно. Ночью ей приходится спать с лужей блевотины на полу.
По крайней мере, это отпугивает мышей.
А потом они приходят за ней, в первый раз. Стук сапог по коридору – она слышала его днем и ночью, но на этот раз кто-то останавливается у ее камеры и вставляет ключ в замок. Потом они подталкивают ее винтовками, и она послушно, охотно идет туда, куда ей скажут. Ведь теперь они отпустят ее, скажут, что все это было ошибкой, пошлют за Клодом, который заберет ее домой.
Потому что она – мадам Аузелло из «Ритца».
Бланш вталкивают в кабинет. За столом сидит офицер; перед ним раскрытая папка. Папка с фотографиями Лили. Она кажется испуганной, волосы растрепаны. На фотографиях она выглядит моложе.
– Так расскажите же нам, мадам Аузелло, как получилось, что вы, дама из «Ритца» – мы знаем Вашего мужа, он был очень любезен с нашими офицерами, которые останавливались в отеле, – связались с этой грязной еврейкой, с этой коммунистической шлюхой Лили Харманьгоф?
– Что? Я… я думала, что я здесь, потому что…
– Да-да, вы поступили необдуманно, мы все об этом знаем. Но нас больше интересуют ваши отношения с этой еврейской шлюхой, которую мы так долго искали. Как вы познакомились?
– Мы познакомились на корабле. Давным-давно. – Кажется, с тех пор прошла целая вечность. Она убегала от Клода, как ребенок, своенравный ребенок. Лили выбрала ее среди посетителей переполненного бара, увидела ее тоску, ее боль – а может, разглядела в ней мужество, жажду деятельности – и подошла к ней. Они выпили, вспоминает Бланш. Они смеялись. Они даже танцевали.
– Что вы делали на том корабле? Куда он шел?
– Из Марокко во Францию. Я ездила в отпуск. И возвращалась в «Ритц» на том корабле.
– Как она там оказалась?
– Понятия не имею.
– Мы следим за ее деятельностью уже давно, начиная с войны в Испании. Она коммунистка, предательница, убийца. Вы знаете, скольких немцев она убила?
Бланш отрицательно качает головой.
– Тринадцать. Она убила тринадцать наших солдат.
Бланш хочет крикнуть: «Ура!» Она хочет спросить: «Всего тринадцать?» Хочет сказать: «Молодец!» Но не осмеливается.
– Все просто. Вам нужно только подтвердить, что Лили – еврейка и член Сопротивления. Да, мы знаем о вашей деятельности, но мы проявим великодушие и отпустим вас. В конце концов, вы знаменитая мадам Аузелло. Ваш дом был нашим домом последние несколько лет. Мы не хотим причинить вам вред. Это может плохо сказаться на нашей репутации.
– Но я не знаю. – На этот раз она говорит правду. – Она мне не рассказывала. Мы это никогда не обсуждали. – Бланш благодарна, очень благодарна Лили за это. Потому что в тюрьме она понимает, что не такая уж хорошая актриса. Что она скажет, когда нацисты спросят, не еврейка ли она?
Бланш Рубинштейн Аузелло не имеет ни малейшего понятия. Ей повезло, что они не задают этот вопрос. Пока не задают.
Она возвращается в свою камеру, думая, что выдержала, что худшее уже позади. Это было не так уж страшно – не те ужасы, которые описывала Лили, которые пришлось пережить Роберту. Но вскоре Бланш понимает, что это было только начало. Начало одиноких дней. Дней, которые незаметно превращаются в ночи. Дней, когда она болела. Страдала от лихорадки, дизентерии или странных высыпаний, которые воспаляются от соприкосновения с грубой шерстью ее платья. Женские крики эхом отдаются в коридорах тюрьмы; в этой секции нет мужчин, их держат отдельно. Время от времени кто-то возмущается, даже бросает нацистам вызов, но смельчаков всегда обрывают на полуслове.
Сколько дней она здесь пробыла? Она сбивается со счета. Бланш пытается определять время по менструациям, когда ей остается только смотреть, как кровь стекает по ногам. Это случается всего один раз.
Вскоре после того, как кровотечение прекращается, в камеру как ни в чем не бывало входит солдат. Она думает, что он пришел отвести ее на новый допрос. Вместо этого он закрывает дверь и начинает с самодовольной ухмылкой расстегивать штаны. Она прижимается к стене, пытается закричать, но ничего не выходит. Она так слаба, что похожа на сухой лист, смятый его грубым прикосновением. Это не длится долго – боль обжигает, но, к счастью, он кончил сразу, как вошел в нее.
Все это время она жмурится, чтобы не видеть его синих глаз и потного лица, не видеть гримас, которые он корчит, насилуя ее. Черт побери, Бланш, не дай им украсть твои слова и душу! Если она не будет смотреть, если в памяти не останется ни одной картинки, возможно, она сумеет забыть, что это вообще было (если, конечно, когда-нибудь выберется отсюда). А если она забудет, то ей не придется рассказывать об этом Клоду.
Который, она знает, не справится с этим. Он не так силен, как она.
Постоянно, почти каждый день – новые допросы. Ее вытаскивают из камеры и ведут к очередному офицеру, который просматривает ту же папку с теми же фотографиями Лили. Иногда нацисты утверждают, что она прятала преступников – «известных семитов» – в отеле «Ритц». Показывают фото людей, которых она никогда не видела. Таких же людей, как она. Или обвиняют ее в убийстве офицера, подрыве моста – все это якобы записано там, в ее досье.
Раз за разом они возвращаются к разговору о Лили.
– Скажите нам. Подтвердите, что Лили Харманьгоф – еврейка. И мы отпустим вас домой.
Иногда нацисты становятся очень любезными: они предлагают Бланш сесть, подают ей чай и печенье без червей – печенье, которое она пожирает, как животное, пристыженная, но слишком голодная, чтобы остановиться. Они смеются и с неподдельным интересом расспрашивают ее о знаменитых друзьях из «Ритца» – особенно их интересует «писатель Хемингуэй». Она понимает, что немцы пытаются сломить ее, напоминая о том, чего ей не хватает, о тех, кого она, возможно, больше никогда не увидит. А еще они напоминают, как просто унизить ее сейчас – достаточно предложить чертову выпечку. Эти допросы на самом деле самые жестокие, потому что они заставляют думать о прошлом, когда Бланш была очарована фон Динклаге, беспокоилась о Фридрихе, пыталась подбодрить Астрид новой шляпкой. Когда ей казалось, что эти существа – люди, с которыми можно смеяться и болтать, делиться хорошим настроением.
За все это время нацисты ни разу не обвинили ее в преступлениях, которые она действительно совершила, ни разу не противопоставили ее лжи подобие правды. И она поняла, что они не очень умны, эти немцы. Но ум не требуется, когда зло на твоей стороне.
– Мы можем приговорить тебя к смерти в любой момент, – часто говорят ей, пытаясь склонить к предательству. – Все, что нам нужно, – это подтверждение. Скажи, эта Лили… Она ведь еврейка, правда? Русская еврейка и шпионка? Еврейская шлюха?
– Я не знаю, я не знаю, – повторяет она. Иногда в душе вспыхивает искра, которая, как ей казалось, погасла навсегда; тогда она гордо вскидывает голову и выплевывает им в лицо слова другого человека, другой Бланш. Она говорит, что еда протухла, а в гостеприимстве им не сравниться с «Ритцем». Она наслаждается своим неповиновением, но оно никогда не длится долго. Здесь это невозможно.
Иногда она мучается, лежа ночью без сна и затыкая уши, – она не единственная женщина, которую насилуют солдаты. Дверь в камеру открывается и закрывается, раздается хрюканье, слышны стоны. Потом наступает тишина, и дверь снова открывается. И правда, для чего нацисты держат здесь ее и других узников, если не для собственного удовольствия? Удовольствия пытать, наказывать, ломать, насиловать. Но как нацисты могут получать удовольствие, если заключенные похожи на скелеты, у них клочьями выпадают волосы (мыши сразу утаскивают их в норку), их желудки уже давно пусты, по ним ползают вши… Бланш не может этого понять.
Лежа на грязной койке, Бланш изводит себя мыслями о «Ритце».
Она вспоминает ванную комнату в их люксе – она больше, чем эта камера, в десять раз больше этой камеры! Ванные в «Ритце», кажется, могут вместить целую армию. Она вспоминает, как Клод рассказывал ей забавную историю: король Эдуард VII застрял в ванне, и поэтому его хороший друг Сезар Ритц сменил все ванны в отеле на более удобные, подходящие для короля.
Она вспоминает, как легко было снять телефонную трубку и получить все что угодно, независимо от времени суток. Вспоминает, что вещи имели значение, доставляли удовольствие. Когда-то она могла несколько дней пританцовывать от радости, купив новое платье. Или новый браслет. Или изящный букет цветов. Когда-то ее жизнь была наполнена только вещами, которые она копила, сохраняла.
Но все это было до того, как она начала спасать людей.
– Может быть, теперь ты будешь часто видеть меня в «Ритце». Я тоже буду там жить, – сказала Лили в тот последний день, и Бланш подумала, что спасла ее тоже. Но Клоду это не понравилось бы… О чем бы ни думала Бланш, ее мысли всегда возвращались к Клоду.
К этому мужчине. К ее мужчине. Который рычал, как лев, в лицо Джали. Который заставил Бланш поверить, что она – приз, за который стоит бороться. Который помог ей так быстро и легко – кого не очарует жизнь в «Ритце»? – забыть прошлое.
Который причинял ей боль. Впрочем, сейчас она даже не помнит, почему так злилась на него. В конце концов, что такое секс? Ничто по сравнению с любовью. А он действительно любит ее. После той последней ночи, п