– Ты, – повторяет он, прижимая ее к кирпичной стене, заляпанной кровью. Пистолет снова у ее виска.
– Я еврейка, – снова шепчет Бланш. – Я еврейка.
– Оставь ее, – знакомый голос. Один из офицеров, который когда-то ее допрашивал, проходит мимо с папками в руках. – Оставь эту сумасшедшую суку. Она несет чушь. Пусть с ней разбираются американцы. Евреи в «Ритце»? Ха!
Они ушли. Все до единого. Только облако пыли напоминает о том, что они вообще были здесь.
Хотя… нет. Это неправда. Их следы повсюду. С окон свисают черные пауки нацистских флагов. Бумаги, их несгоревшие архивы. Алые, почти черные, пятна крови на стенах – там, где делали свое дело расстрельные команды. На земле тоже пятна. Они везде.
И люди… Или это призраки? Несколько желтых звездочек на полосатых тюремных робах. Этих девушек, когда-то хорошеньких, держали здесь для офицеров вместо того, чтобы отправить в лагерь. Вообще-то во Френе почти нет звезд; все желтые звезды уже не во Франции. Может, они уже не в этом мире. За исключением тех, кто, как она, скрывался у всех на виду, наблюдая за окружающим кошмаром в тишине, которая одновременно защищала и мучила.
Заключенные, спотыкаясь, выходят из зданий. Они похожи на лунатиков. Некоторые ползут на четвереньках – у них нет сил идти. Все щурятся от яркого солнечного света.
Бланш сейчас – такой же лунатик. Она делает несколько шагов туда, где мельком увидела голубое платье. Скользит взглядом по изможденным, покрытым синяками, осунувшимся лицам. Она ищет Лили.
И еще кое-кого. Хотя он в пятнадцати километрах отсюда, в отеле «Ритц».
– Клод! Клод!
– Аузелло?
Бланш останавливается, у нее кружится голова; кто-то лежит у ее ног. Этот кто-то раньше был человеком. Теперь он лишился руки; культя не перевязана и напоминает сморщенную черную палку. Глаза выпучены, фиолетовый рот распух так, что он едва может говорить. Голова была выбрита, но волосы начали отрастать – черные, жесткие. Он скрючился на земле, ноги явно сломаны; они раскинуты, как у марионетки. Бланш понимает, что он умирает.
Она наклоняется и обнимает его.
– Что ты сказал?
– Клод Аузелло? – Он замолкает; его дыхание так затруднено, что Бланш с трудом разбирает слова. – Ты… Бланш? – У него лихорадка. – Он… очень храбрый.
– Кто? – настойчиво спрашивает она. – Ты говоришь о Клоде?
Но он уже без сознания, а может, мертв. И Бланш должна оставить его. Пусть его похоронит кто-то другой. Ей нужно убираться отсюда, пока не вернулись нацисты.
Пленники, которые еще могут стоять, смотрят друг на друга с недоумением в покрасневших водянистых глазах. Впервые за долгое время никто не говорит им, что делать.
Они молча шаркают к воротам, которые распахнуты настежь. На гравии видны свежие следы шин. Женщина рядом с Бланш падает, но она не может ей помочь. Бланш переступает через нее.
Один раз она останавливается, чтобы стряхнуть деревянные башмаки. Они настолько велики Бланш, что мешают нормально передвигаться. Обернувшись, она в последний раз ищет то голубое платье. Ищет Лили.
Но Лили больше нет. Бланш убеждает себя, что она убежала далеко-далеко, туда, где будет в безопасности. Что она где-то спряталась и сейчас наблюдает, как они уходят, следит, чтобы немцы не вернулись. И что она найдет Бланш позже. Бланш вынуждена говорить себе это.
Потому что она должна идти. Она должна вернуться домой, в «Ритц».
К Клоду.
Глава 32Клод
24 августа 1944 года
– Господин Аузелло, вам звонят.
Клод кивает, подавляя надежду, которую вызывают эти слова. Прошло уже несколько месяцев, и каждый звонок разочаровывал его. Нет никаких оснований думать, что на этот раз будет по-другому.
С другой стороны, сейчас все по-другому. Изменился отель, город, даже воздух – в нем разлито напряжение. Есть люди, которые очень остро чувствуют это. Такие, как его Бланшетт.
– Я отвечу. – Клод следует за портье (его зовут Франсуа, и он работает в «Ритце» недавно; когда боши захватили Париж, он еще учился в школе) по мраморному коридору к своему кабинету. Там установлен телефон, который – Клоду это хорошо известно – прослушивается немецкими гостями.
Но сегодня его гости, кажется, заняты другими делами. Что-то случилось. Несколько офицеров уехали вчера вечером, не заплатив по счетам. «Предъявите счет правительству Виши!» – рявкнули они. Клод вежливо поклонился и подтвердил, что так и сделает, хотя прекрасно знал, что у правительства Виши нет ни франка. Точнее, ни рейхсмарки.
Похоже, их всех ждет расплата. Если слухи верны и американцы уже на окраине Парижа, бошам придется ответить за свои преступления. Но Клод не может отделаться от мысли, что расплачиваться придется всем, кто выжил.
Он сжимает трубку, готовясь поднести ее к уху. Может, это всего лишь торговец рыбой, который хочет продать свой улов.
А может, все гораздо хуже.
– Алло! Это Клод Аузелло?
Голос в трубке – не тот, который он жаждет услышать. Звонит незнакомец. Это наполняет сердце Клода одновременно ужасом и надеждой.
И тут он слышит ее имя.
Клод вскрикивает, когда видит ее. Призрак женщины, прислонившийся к сломанному деревянному забору на обочине.
Узнав от Шанель, куда увезли Бланш, Клод стал приезжать во Френ; он был там бессчетное количество раз. Привозил закуски, вино, пирожные, шоколад. «Маленький подарок от „Ритца“», – всегда говорил он, срывая с корзины белое льняное полотенце и показывая деликатесы. Их всегда брали с жадностью.
А он всегда уезжал, не увидев ее, даже не убедившись, что она внутри.
Теперь, несмотря на царивший повсюду хаос (Клод слышал выстрелы, видел на проселочной дороге американский танк, натыкался на людей, которые бегали туда-сюда, не зная, что делать: праздновать, прятаться, сражаться?), он вскочил в один из грузовиков «Ритца» и как сумасшедший помчался в пригород. Ему сказали, что она добралась до дома примерно в километре от тюрьмы. Дальше она идти не могла.
Но нет, это не она… Не может быть. Это не его Бланшетт.
Эта женщина килограмм на двадцать худее его Бланш. Седые волосы спутаны. Кожа обтягивает скулы. Она с трудом переводит дыхание; Клод замечает сломанный зуб и чуть не отворачивается. Ее руки, когда-то изящные, с аккуратным маникюром и неизменным красным лаком, дрожат. Ногти сломаны. Она босая; грязные ноги кровоточат.
Но глаза… это глаза его Бланш.
– Бланш! – Он бросается к ней, но не решается прижать жену к себе. Она такая хрупкая. Когда он обнимает ее за плечи, чтобы помочь сесть в машину, она вздрагивает от боли. – Что они с тобой сделали, любовь моя?
Он не хочет этого знать, но ничего не может с собой поделать – вопрос сам срывается с губ. Бланш качает головой и закрывает глаза, устроившись на пассажирском сиденье.
Клод стискивает зубы при каждом толчке, каждом гудке клаксона. Вокруг еще столько опасностей! Немцы, отрезанные от своих полков, загнанные в угол, а значит, особенно агрессивные. Мины, которые, по слухам, заложили участники Сопротивления. Стычки и перестрелки, которые продолжаются даже в самом центре города.
Он отчаянно болтает – пересказывает жене последние сплетни. Лишь бы заполнить тишину, отогнать страх, заглушить ее прерывистое дыхание.
– Фон Динклаге уехал, и Шанель вернулась в Париж. Она потеряла все. И теперь совсем беззащитна. – Клод жаждет услышать голос Бланш. Он хочет этого так сильно, что готов на все: исполнить арию, заявить, что застрелил самого Гитлера, – лишь бы она заговорила. Просто называла его по имени. – И Арлетти тоже. Ее любовник-нацист исчез. Ходят слухи, что французские граждане, которые «сотрудничали» (это теперь так называется), уже в тюрьме. Думаю, завтра американцы возьмут город. Почти все немцы покинули «Ритц», осталось несколько человек. Но мы все равно должны быть осторожны. Какое-то время. А потом, любовь моя, мы будем праздновать! Весь Париж будет праздновать, как никогда!
Она по-прежнему не открывает глаза и не издает ни звука. Исчерпав свой словарный запас, Клод замолкает. Когда-то он считал французский самым совершенным языком в мире; ведь, помимо прочего, он помог Клоду завоевать Бланш. Она часто говорила, что влюбилась в него из-за акцента. Но война разрушила и эту иллюзию… Война не имеет смысла ни на одном языке.
Наконец они сворачивают на Вандомскую площадь. Нацистские грузовики и танки исчезли, но свастика все еще висит над входом. Главное, что они дома! Его сердце переполняет радость.
Аузелло вернулись в «Ритц».
Когда Клод несет Бланш вверх по лестнице, он замечает, что у главного входа собрался весь персонал; Бланш поднимает голову и тоже видит их. Она пытается сделать глубокий вдох, но не может. Прижав руку к груди, задыхаясь от боли, она хрипит: «Пожалуйста, опусти меня».
Он повинуется, хотя и боится, что она упадет.
– Отныне – только парадный вход, – шепчет она; ее глаза на костлявом лице ярко горят.
Сотрудники не могут скрыть ужаса при виде Бланш; Мария-Луиза Ритц со слезами бросается к ней. Клод снова берет жену на руки и несет ее по коридору грез (теперь его витрины пусты – нацисты забрали все «грезы» с собой) в крыло, выходящее на улицу Камбон. Там они садятся в служебный лифт; по лестнице она подниматься не может.
– Милый Клод, – шепчет Мария-Луиза, когда он переступает порог своего номера и бережно опускает жену на кровать. – Дорогой Клод… Дорогая Бланш… – Мадам Ритц всхлипывает, слезы текут по ее густо напудренным щекам. – Как такое могло случиться здесь, в Париже! В доме моего мужа.
Она качает головой и уходит, сочувственно пожав Клоду руку.
– Любовь моя, – шепчет он, глядя на Бланш, такую хрупкую и слабую. – Я… я старался, чтобы ты была в безопасности. Я хотел, чтобы все мы были в безопасности.
– У тебя паршиво получилось, – смеется она; звук похож на хруст стекла, раздавленного нацистским сапогом.
– Не надо. – Клод не может этого вынести. В то же время он не может не гордиться ею, не восхищаться тем, что она способна смеяться над ужасом, который пережила. – Не надо. Я недостоин тебя, Бланш. Недостоин того, что ты сделала для Парижа. И для меня.