нужной компании. Пока жуете-пьете и вещаете о вейцеля (у нее плохой немецкий; Weltseele — мировая душа; я никогда не правлю, но она требует, чтобы правил, по ее версии, все из-за присущего мне снобизма), Кудрявцев — гроссмейстер финансовых рынков — чертит планы и графики. Если бы все в стране работали, как он! (Голос, однако, не слишком уверенный). Ты опять позовешь Таньку? Ну да, тебе свойственна филантропия. Хотя ненависти к Хатько не понимаю. У вас что-то было? До того, как не стала носить баклажаны в штанах? Но прошу тебя, я приказываю! (смех боевой подруги) — не заумничай. Все и так в восторге. Анечка Мурина сказала, что каждая твоя статья — событие. Просто завидуют до безумия — ее слова — поэтому молчат, как девственницы, — ее слова. А когда ты помрешь — я чуть язык не проглотила — выстроится очередь в стиле “он между нами жил”, “какой источник разума погас”. Надеюсь, не завтра. Имей в виду, ей обидно, что ты ни словечка в ответ на аллилуйю. Конечно, не говорила, и так ясно. Вернье ей давно напел: ты странный, но ты настоящий. Анечка в любом случае вариант получше, чем жаба из Музея Востока. Почему до сих пор не отсудил у них бивни слона, который твой родитель волок из Африки, а потом — из-за муравьишек? — срочно туда спихнул. Жабу кто-то науськал, что ты страдаешь эстетической клептоманией. Она пыжится, но не въезжает — меня дети, прости, научили — в твой юмор. “Я славных рысаков подтибрил у Пахома”! Чьи бессмертные вирши — твои или Вернье? Зачем повторять: Матисс прекрасен, как не похитить! Сислей прекрасен, я сейчас унесу! Антонова хохотала, но сколько можно? Конечно, тебя не пороли до семнадцатого года. Не всем же повезло. Мурина, несвятая простота, спросила: он наполовину немец? Сказать, что Пташинский квакнул? — точно не помесь жида с канарейкой. Ну и получил: пшека с пшиком. Ха. Тут же умаслил: как вам, Annette, участие в моем проекте? Согласилась! “Консультант” в титрах действует магически. Две минуты в кадре — венчание на царство. Пташинский вывернется. Ты — нет. Зачем называть дураков провизорами? А бухгалтеры зачем? У Кудрявцева бухгалтерошечка — миленькая, ты потеряешь голову — книги по флористике, увлечена йогой. Не слышала, кто такой Сибелиус? Сорт рыбы? Ха-ха-ха. Гольденвейзер — крем для лица? Ха-ха-ха. Нет, смеюсь из вежливости. Зачем все превращать в детский утренник? Я не заводная кукла. Это бенефис у тебя, у твоих японцев, пожалуйста, у Джеффа (он не притащит шлюх?), а не мой. Никогда перед чужими не стану я играть. И что за ахинею ты шептал, я, что, не вижу, у Сибелиуса “lento”? А “più lento” нет! В том месте, чтоб ты знал, “dolce, expressivо”! Поди — проверь. Конечно, ты всегда под “expressivо”. Может быть, это единственная в тебе черта, которая мне, прости, не нравится. Актерство, что ли. Ораторский прием? Ха. Про ведро? Да, помню. У них на голове. И по ведру лупили палкой. От зачатия? Ха. До пенсиона, до сороковин? Ха. После сороковин мозги так и так за ненадобностью, а душа — по другому ведомству. Христос, в отличие от тебя, к идиотам снисходителен. Да, процитируй. И было бестактно тогда у нашего вечно-красномордого соседа, помнишь, ты сказал, что ослы предпочитают искусству баксы. Из Гераклита? Ну конечно. И Бога ради, не надо вот этого (следует присвистывание — фонетическая пародия на японский, не вполне удачная, должен признать)…»
Она смотрела на себя в зеркало во время телефонного монолога? — эта слабость женщины ей не чужда; играла слегка подкрашенной прядкой? — еще у нее старомодная привычка чирикать карандашом на обоях имена, адреса, рецепты (летопись детских болезней — биография образцовой матери), даты встреч, в том числе имена и даты встреч деловых партнеров супруга (вызвало почти бурю — коммерческая, трам-пам-пам, тайна! — разумеется, она обсмеяла его на ближайшем обща — в итоге Кудрявцев гоготал громче всех — лучшей фамилией там я считаю — инстинкт этнографа и диалектолога — Цыпло — “помощник Горбатого” — пояснил Кудрявцев с почтением, но больше с почтением к самому себе), она примирилась с пигментным пятнышком на левой щеке? (одно время прятала кремом) она помнит, что ей уже сорок шесть?
12.
Посвящая тот вечер Андрюше, я понимал, что, если начну с него, водянистое общество (большинство без понятия о Вернье) станет томиться. Было бы дурной услугой другу (хотя ему уже все равно, да и всегда все равно) — припечатать Вернье «гением квартирного масштаба» (нашлась-таки журналисточка, которая это сцедила, — всегда путаю ее фамилию, помню, начинается с «эс», но Пташинский дышал мне в ухо, что «правильно начинается с “сис”»). Я заранее знал, как прочерчу кругами к тому, чем был — для себя, а отчасти для всех его знавших — Андрей Викентьевич Вернье (1960–2006). Должен также упомянуть, что свою медитацию вслух я вел, виртуозно используя билингву: Джефф ни бельмеса по-русски, как и его спутница на пять дней в Москве — голландская дылда с коленками гандболистки — не будем посвящать в подробности супругу, у которой стирается возраст; но изрядная часть русских гостей владела английским не глубже именований брендов — вот и скачи с язычка на язычок — конечно, я ринулся вскачь.
Я начал с того, что нас собрали хозяева — душа хлебосольной Москвы (направо — поклон Кудрявцеву, лопавшемуся от счастливого жира; налево — Елене, примечая японским глазом, что скулы ее посвечивают светом лунным — сказывался контакт с хозяйственным мылом), нас, разумеется («разумеется» — мое излюбленное словцо, как вы успели заметить, что тоже, разумеется, всем разъяснил), собрал Уэда Гидзан (1891–1972) — тихий мастер — почему-то у меня выпало английское «quiet» («тихий») — мозг иной раз глохнет, как движок жигулей от резкого перехода с первой скорости на вторую — во всяком случае, такой конфуз приключался с жигуленком отца, позже пересел на трепаный, но еще жилистый форд, — но, согласитесь, в начале спича это могло произвести неблагоприятное впечатление, — у без усов глаза, в самом деле, нехорошо зашевелились, как бывало в детстве, когда открывал темницу — спичечный коробок с жужелицами; Лена бросила «quiet», словно мячик, — и, кажется, то была не просто словарная подача, потому что я читал на ней — «скажи, ты рад? что я тебе помогла?» — господи, она выглядела на двадцать восемь, или это просто свет из окна ей в спину, к тому же окно с северной стороны — разумеется, мне пришлось из-за «quiet» повиниться — странная особенность — забываю простые слова, вот, недавно забыл «Aha oe feii» — не сработавшая хитрость реабилитации, поскольку и художник с кубиками пресса, и без усов явно слышали подобную тарабарщину впервые — что-то булиламбаньянское? вопль на восточном базаре? (только Мурина вывела губами «Г-о-г-е-н») — а журналистская плотва женского пола вовсе готовилась перестать испытывать ко мне желание, включая ту, что с «сис» — а мне нравится, когда ко мне желание, и не нравится, когда гудбай желание — а то, что Метакса стала цвета сморщенной оливки — на здоровьице, да она всегда сморщенного цвета, — и тут я выдал им, что «quiet» знает любой глупыш, а известно ли вам, господа, что есть «quietism»? — «квиетизм» по-нашему — я готов был углубиться в жизнеописание Терезы Авильской и Хуана де ла Круса, но Ленкины ледяные очки вернули меня на правильную борозду — она наконец дотумкала, что я вдрабадан без двух рюмок, похоже, ей немного взгрустнулось. Она помнит этот романс, мы разок исполняли его на два голоса — «Мне немного взгрустнулось… Сердце вдруг встрепенулось» (Изабелла Юрьева — ее репертуар — прожила ровно сто лет, считается, пение не дает стареть легким, а кислород, в свою очередь, бодрит прочие потроха). «Сердце вдруг…» — сердце всегда что-то такое вдруг. Ленка (зафиксирую на тебе взгляд), ты тоже что-то такое вдруг? (Сладко-перченый кадр в моем фильме — некритичная пауза для спича, хотя день-два спустя Татьяна Александровна — у Таньки, конечно, не было отца, но отчество-то было — дружески доверила, позвонив почему-то из Рязани — зачем ее в Рязань понесло? а, к тетке, опухли ноги, — «Я знаю, ты зависаешь на Леночке из уважения к царице бала, но тебя могут неправильно понять». — «Вот именно» — и мы перешли на разговор о возвышенном, кажется, на прерафаэлитов, причем не без комплимента моей лекции о «Годзилле», доплывшей благополучно, без пробоин, до триумфальной гавани, дабы мирволить душе в кленовом лесу — так и сказала — «мирволить душе» и прочая ахинея).
Но плавание я начинал не с «Вечера в кленовом лесу» (осторожность частного коллекционера?), а с другой каллиграфии — «Сосна остается зеленой на протяжении тысячи лет» (кто-то из плотвы прыснул, а кто-то маялся из-за невозможности сбрызнуть, соблюдая регламент: прежде духовная, после алкогольная пища). Людям, не знакомым с культурой Japon, здесь ничто не откроется (строгий взгляд на плотву, я и этим владею, Анечка Мурина оценила педагогический такт — «я б ей» — говорят про таких в народе), обратимся, однако (я пытаюсь трезветь?) к толкованию монаха Ваана Содзена (1136–1221), к толкованию каноническому («Содзена, колись, сейчас зачал?» — Пташинский умеет шептать через головы — связь не без ультразвука — и он явно-таки сбрызнул — однако, я парирую громко, кивая на Джеффа и его справочник — Джефф млеет от моего внимания больше, чем от гандбольных коленок), к толкованию, которое изъяснит внутреннее созерцание мастера Уэды, когда его кисть жила на этой бумаге, мастера молчаливого, но мастера, способного говорить в мире мертвых машин и мертвой плоти, которая только и делает вид, что жива (я попросил боржоми): «Люди в мире очарованы явлениями, которые меняются в мгновение ока, и теряют разум, не обращая внимания на вневременную и неизменную сущность. Это как пленение чувственной красотой пиона и равнодушие к неизменной красоте сосны». Джефф стенографировал за мной — я возложил руку ему на плечо — меня несколько сбивала его суетливость. Гандбольные коленки не понимали, зачем эта трепотня, ведь дней всего пять (уже четыре, а если Джефф перепьет, три). Журналистка на «сис» смотрела на нее взором престарелой пантеры (девочка, у тебя столько ночей впереди, сейчас тебе двадцать с чем-то, а резвиться возможно и в восемьдесят). Анечку Мурину, наоборот, беспокоил отложенный спрос на медовые ночи. Для Раппопортихи все мы — потенциальные пациенты, значит, недополученная прибыль (один минус, болтали, — наплевательское отношение к тайне исповеди, впрочем, плюс, если исповедь не твоя). Танька-мышь припрыгивала тощими задками, но вообще счастлива, раз не гонят. Пташинский доканчивал (в подпольном одиночестве) пузырь. Прогрессивный с прогрессивным недугом — с прогрессией пытался составить дуэт моему монологу — сботнули, он начинал в леспромхозе, соответственно, дендрология ему дорога, но его подводил пиджин-инглиш («Дело не в косноязычии, — поправлял меня позже Пташинский, — если