й всех нас однажды выкинет из вагона, и другие пассажиры рассядутся на наших местах, и им в голову не придет, что мы были до них, им не докажешь, что были, да и как доказать? Пока все, прибалделые от далей Памира, болтовни и брюта Кудрявцева (узники худых кошельков, хотя Пташинский изящно двигал запястьями, демонстрируя запонки с камушком, и, как создатель научно-непопулярных лент, не забывал нахваливать Кудрявцева свысока), исполнительно смотрели в экран, я представил (благо, кто разглядит в темноте): вот, драматургически удачный момент для «Death in the Afternoon», двинуть кони, пока перед тобой иноходят кони, на чиппендейловском диване, хотя на нем так удобно любить, но и удобно откинуться.
«А все-таки, — резюмировал я, когда выскочила надпись “конец фильма”, — все-таки последняя дочка Полины Виардо, как установили исследователи, от Тургенева. Не зря он вздыхал столько лет». Общий грохот. Золотая кошка подсела поближе: «Вы, по ходу, не такой уж деревянный, не железобетонный, по ходу, мне — хеннесси…»
18.
М.б., человек только тогда человек, когда он один. Все помирали, если Слух вдруг выдаст, указав дланью вдаль (то есть в бороду Менделеева на парадном портрете): «Человек — животина общественная»! Вдобавок визгливо а ля Монгольская бородка — не приходится привередничать — модуляции Аристотеля фонограф времени не сохранил. Слух, однако, не прочь был сплести по-картвельски: «Он спюстилься ис Гóри и гаварит — чилавэк живатина апщественна, а всио патаму, штё питаит свои живот в апщественна сталовай». Да, родство «столовки», а на филфаке, например, «сачка» (Вернье там быстрехонько обзавелся репутацией гения) и вертоградов Академа ближе, чем кажется. Андрюша втирал (эвоэ! он дымит папиросиной) про ассортимент платоновских ужинов — хиосское вино, пригоршня оливок, тарель с толстыми смоквами — «Чашу мне наполни, мальчик!» — ну а после семи потов диалектики мелькнут бедра в кустах какой-нибудь Фрины — слышите Фрину впервые? — гнать взашей, в том числе из будущей жизни, не для вас райские бедра в райских кустах.
Пташинский (ему тогда мнилось, что титул короля Вернье узурпировал не по праву, может, он и сейчас того же мнения? допрашивать не хочу) объяснял победы Вернье «отцовским винишком» — артистизм де не совсем перебродил, да и мать, пусть больше по братьям меньшим (продолжая Дедушку), гипнотически действовала на публику не хороводами медведей (Европа и Америка вожделела их в 1970-е больше, чем русский балет, но все же меньше, чем русскую водку), не собачьим вальсом дворняг (нотка демократизма), не гиппопотамом (единственный случай в мировой практике, а делов-то — вышел, зевнул, давай за кулисы, 50 кг белокочанной тебе обеспечены), не шимпанзенком (о котором позже брякнула в интервью, что он ей как сын, — Вернье был еще жив) и даже не рысью — а собственной улыбкой с чуть рысьим взблеском. Все помнят ее номер «Только смелым покоряются моря» с морскими котиками (лишь в ближнем кругу знали, как на репетиции один из питомцев по кличке Сахар — сахарок, видите ли, любил — будучи не в духе — сахарка не додали? — хватанул Надежду Владимировну, полплеча вырвал), зато был повод сменить концертный гардероб: прежде сила была в смело раскрытых рафинадных плечах, теперь — в декольте, глубоком как Севан, высоком как Арарат, точнее, с двумя араратами.
Я не знаю, почему Вернье пренебрег актерской стезей. Впрочем, помню, в Камергерском, указывая на какого-то типа, Вернье (у нас была игра — рентген биографии) определил: главный признак актера — красивое, в меру глуповатое лицо. А у актрис? Он подфыркнул. Тут же пролез Пташинский: о женщинах, как о покойниках, — либо хорошо, либо никак (не видно, чтобы следовал правилу). «Вернье себя не нашел», — говорила Раппопортиха на его годовщину (тогда, на «японском вернисаже»). У всех после духовной пищи и алкогольного пития так плавились головы, что, кажется, никто не расслышал раппопортовой ереси. Нет, путаю. Пейцвер (а он ведь добряк) раскричался, что Андрюша поталантливей многих — «Вот вы! Вы! — тыкал пальцем в художника с кубиками пресса и явно позабыл его имя. — Можете гарантировать, что вас после смерти, сорри, если чересчур прямолинейно, кто-нибудь вспомнит?» — «Но вас-то, — Кубик, оказывается, умел куснуть, — и сейчас никто не помнит. Вы, собственно, кто? Официант? — я все время вас видел с боржоми…» По законам бытовой драматургии перепалка двигалась к драке (Пташинский пришептывал, что ставит на Пейцвера, — на его стороне масса тела, а также правда идеи), но Лена (где она пропадала при начале дурной дуэли?) произнесла с интонацией Deus ex machina (скорее, супруги Зевса): «Мы не в том возрасте, чтобы ссориться из-за пустяков (не уверен, что «возраст» — «сис», например, забеспокоилась — и «пустяки» — речь ведь о том, не фуфло ли Кубик — удачные аргументы — к тому же все отдавали себе отчет, что фуфло), однако, пар вышел. Бросила косточку — минуту назад сговорилась с японским атташе по культуре, он мечтает (вы видели хоть одного япошу, который мечтает?) повторить вернисаж и лекцию у них в резиденции (взгляд на меня — ты рад? постарался сделать вид, что безудержно), атташе, между прочим, еще мечтает познакомиться с (имя Кубика), тут Пейцвер надулся (ненадолго). Но, между прочим, все приглашены, все, даже скандалисты (уточнение лишнее). Когда наконец прощались, я, целуя Лену в щеку (нестойкость в ногах позволяла совершать ритуал длительней), изрек рацею — не только жена, не только мать, не только хозяйка салона, не только верный друг (я все еще на щеке), но (чуть отделяясь, чтобы разглядеть действие реактива) — могла бы стать императрицей Всероссийской. Помню наплывами (в лифте?) стриптизные глаза «сис» — «Мы договорились? А? к нам в студию? Только личный разговор — никому вас не отдам (смех схож с дрожанием пружин кровати). Мы на Стрелке, адрес запишете? (деловито, пружины угомонились) Или вас довезти до дома? на Арбате? На Арбате! безумно влюблена в Арбат! Ах, Арбат, мой Арбат, и так далее (напела)… Дух арбатца… Его не подделать. Довезу, да? Ваше эссе о каллиграфии — волшебство. Весь вечер (уже ночь? Ха-хва-хва! пружины опять) пытаюсь ответить на вопрос: почему никто! никто!! не говорит об искусстве, как вы сегодня… Творчество и чудотворство… В вас есть что-то пастернаковское… Довезу?..» — здесь внутренне секундно трезвею, потому что с нее спадает одежда — в метафорическом, разумеется, смысле — спадает возраст, складки кожи в нескромных местах, спадают слова — вроде «воркшоп» — от которых ведь блевать желается даже тверезому, — спадают годы, годы, годы, годы сексуальных трудов — подчас не сильно отличавшихся от трудов офисных — ты же никогда не была летающей любовницей Шагала? — и вижу пятилетнюю девочку (хочется верить, я ничего не говорил вслух). «Слште, я (прихлопыванье по карманам) збыл пртмоне, бла-хуа-хба (то ли смех, то ли алкоголические позывы, то ли — вполне вероятно — переход на японский)».
Затрудняюсь определить, чья похоть опасней: мужская, женская. Пожалуй, все-таки женская (более мстительная, во всяком случае), — и через месяц я благоразумно был в студии — не без холодка с ее стороны.
Но я покамест снова в лифте (вы догадались), ликующий гогот — встреча путешественника на верхней площадке («Не сочиняй, что забыл кошелек, — Лена меня изучила и — Муриной: — Аня, заштабелируйте этого типуса в такси»), Пейцвер (спасибо, брат) пустил нас вперед (сам-третей было бы слишком), Мурина, пока спускались, помалкивала (женский жанр, древний навык выжидания, у куропаток аналогично), я же (нет, чтобы дремать, вслушиваясь во внутреннюю работу ацетальдегиддегидрогеназа — Пташинский в своем фильме «В объятиях градуса» произносит ацетальдегиддегидрогеназу без телесуфлера) трепал не развязно, но, само собой, не вполне связно (обоняние растревожено женщиной — лифтовые кабины следует создать разнополые), улица, чуть жалит дождь (ассистент ацетальдегиддегидрогеназа), она говорит, что ноябрь невыносим, а также декабрь, январь, февраль, а март — ни рыба, ни антрекот — «Кыхы» — моя встречная реплика, ведь я-то, напротив, люблю, да я все люблю — впрочем, ее черная челочка предотвращает размолвку в мировоззрениях — «Он всегда был немного не здесь. (Уже в такси, не сразу дошло, что о Вернье). Понимаете? (Печальный кивок, но я, похоже, в недоумении — Вернье купался в девушках, как примадонна — в цветах). Да, любил женщин. (Вот ведь вглядчивая ведьмочка). А вы — не любите? (Кыхы — вслух. Следовало засесть рядом с водилой — мысленно). Но только люди с котлетным мозгом (Неплохо) могут считать, что его внешняя жизнь — это он. Разве вы не согласны? (С чем? чувствую ее пальцы — «Холодно?» — да, я спросил). Он говорил, что вы настоящий (Постно склоняюсь, но скоромно вижу скольжение смуглой шеи). Быть со всеми — но не со всеми. Почему вы не сказали? (Я дышу на ее пальцы, улыбается, не дрогнув моралью, а если — интересно, она что-нибудь приметила в моих полуотсутствующих глазах? — если пальцы куснуть?). Нравилось, когда он молчал (После?.. вероятно, теперь у меня на лбу бегущая строка цитаты из Фрейда). Просто молчать вместе. С немногими так. Ведь всё, что вокруг (детски показала в небеса, то есть в потолочную обивку) молчаливо. Человеческое молч… (“ой!” — скакнули у Пампушкина — “простите” — боднулась плечом, — тут мне пришла нетривиальная мысль, разумеется, оставил при себе: каждый, кто возмущен дурным состоянием отечественных дорог, с большой вероятностью — жертва импотенции, ведь что такое рытвины или рытвинки, как не шанс на плечо или, там, бедро, а если говорит полуобернувшись, то губы, даже губы в губы, зависит от траектории) …лчание — не тоже, что тишина. Молчание — форма ответа. Почти приехали — Чистые пруды (Ночь, фонари, дистрофический дождичек, будда-шофер, я, она, черная челка, а желтый шарф сбился — крестик? да, крестик — это всегда меня, скажем так, радует). Будете кофе? (Бу — не бу — а мама, значит, простужена — ага, порядочный господин платонически поблагодарит — еще и бабушка?! уф, бабушка не с ними, у сестры, бабушке девяносто два — гуляет самостоятельно! — и у нее, представьте, имеется кавалер, отставной физик-ядерщик, девяносто шесть, вдовец — Annette смеется, и если когда-нибудь распатронивали калейдоскоп, высыпая всецветную пыльцу, увидите, как Annette смеется). Кофе должен быть жирный, а не хурда-бурда. Водитель подождет (стучит его по плечу — в ответ вежливое бурчание, умноженное на фатализм и финансы). Так кофе? (Машина бухтит у бордюра). Я все забывала сказать — у вас потрясающий, — не верите? — потрясающий английский — мягкий и, простите за пошлость, оксфордский. Учили в Москве? Японский язык тоже в Москве?» Начинаю плести. Глупо — то же самое теплее на кухоньке — «кухонька на одного, вместе с мамой — аншлаг» — Вот, допустим, существительное… допустим… (а что бы вы подобрали, глядя в глаза? почти проснувшейся ночи? в ключицы возможно, например, налить игристое — кто-нибудь так способен в примитивные дни?). Меж тем, она выжидает, тут обычно прибавка «как школьница», но в данных обстоятельствах это приобрело бы процессуальный смысл, но что в данных обстоятельствах не приобрело бы процессуальный смысл? «фонар