Не буду спорить, Анечка Мурина (сопровождавшая, напомню, Вернье в нескольких поездках, включая и ту поездку 1997-го, когда было написано «Утро в Константинополе») отметила справедливо, что, против ожидания, автор, видя «пыльные линии света» над куполом Софии, не выдает на-гора «исторические факты» вроде «плачущей колонны», «холодного окна», «невидимой литургии», «фрагментов Ноева ковчега», «я превзошел тебя, Соломон!», не говоря о туристическом фастфуде из философии турецких бань, повседневного быта гаремов, подземных ходов, шика Pera Palas, где обязательно расскажут, что, с кем, сколько там выпил в 1922 году Эрнест Хемингуэй, и можно ли разглядеть из окон отеля «Снега Килиманджаро»… Все же это не означает, что Вернье, балансируя на черепичной крыше ненадежного пристанища («его талант выискивать королей затрапеза общеизвестен, — пишет Мурина, — равно снисходительность к птичьему помету»), лишил себя возможности исторических экскурсов.
Но вряд ли «дом из детских кубиков» (о Святой Софии) или «русские облака» вызвали бы кипиш среди журналистской братии. Как и притащенные по повелению Юстиниана для украшения Софии «восемь колонн зеленой яшмы из храма Артемиды Эфесской» (того самого, что сжег Герострат), которые принесли с собой «неопознанный знак судьбы» (по слову Вернье) — «каждой судьбы».
«Золотые перья» (позолоченные, из конфетного золота, поеденные пухоедом, просто железные, ржавые, пластиковые, в том числе сделавшие пластику) зацепились за другое: «Византийский император Феофил (812–842) частенько, под видом обычного горожанина, обходил Константинополь, слушая разговоры в толпе, расспрашивая о ценах на рынках и в лавках. Во время одной из “тайных ревизий” император наткнулся на корабль с контрабандой в укромной бухте. Матросы разболтали, что принадлежит корабль… императрице Феодоре. Феофил, вернувшись во дворец, устроил разнос супруге в присутствии придворных, корабль было приказано сжечь (я с трудом удерживаюсь от сатирических или, вернее, пессимистических сопоставлений с современностью» («Утро в Константинополе»). Было кому, уверяю вас, подхватить «сопоставление» в 2008-м, когда напечатали эссе одиннадцатилетней (!) давности в невинной рубрике «Портрет поколения». Журналист-селебрити (специализация которого — не только разоблачительные сюжеты, но и разоблачительные модуляции в голосе) колошматил козырем «Феофила и Феодоры» (без ссылки, однако, на Вернье), журналистка-селебрити (неправильный прикус, обаятельная улыбка) риторически вопрошала аудиторию, дождемся ли мы своего Феофила или нам остается только Феодора (отдадим должное мимолетному упоминанию Вернье), табунок журналистских пони топтался на византийском примере (понимающие похмыкивания) ровно до того момента, пока все они сообща не дотоптали кого следует.
Пейцвер ликовал. Радио, круглый стол (участь декабристов покамест не мерцала в сибирских рудах), телевидение, круглый стол (участь декабристов аналогично). Молодежная редакция. Престарелая редакция. Вы, вероятно, замечали, существует категория удачников, которые: а) ведут собственную передачу, б) спускаются этажом ниже, чтобы поучаствовать в передаче коллег, в) поднимаются этажом, чтобы посидеть в жюри, г) они как табурет IKEA необходимы в каждом доме, тем более в студии. Пейцвер верил, что стал таким («Табуретом», — шипел Пташинский). Пейцвер даже ухудел от беготни, сделал зубы, потом снова разнесло (гонорары), зато зубы остались. Журналистка на «сис» прочила Пейцверу программу на своем TV («Портрет поколения» — что тут выдумывать — «Portrait of a generation» — готовая франшиза). Не знаю, почему завершилось пшиком. Танька-мышь секретничала: уникальный случай, когда кастинг не прошел из-за лишнего веса, уникальная несправедливость, в Америке он засудил бы их на миллионы («Засудил бы на миллионы», — повторял Пейцвер полгода с вегетарианской интонаций позднего Толстого). «А если антисемитизм, приятель?» (Пташинский может быть борщевиком). Версию с домогательствами не выдвигали, зная залысины Пейцвера и внутренние недуги. «Не он! Его!» (Пташинского попросили не издеваться). Он и не издевался, а давал дельный совет Витечке поступить в садовники к Кудрявцевым (кормежка казенная и сможешь наконец Ленку расспросить про рога). Или в монтировщики выставок (моя фамилия у меня за спиной, спасибо тебе, Пташинский). Или обвенчаться с Танькой — чтоб целовала тебя в залысину. Имей, однако, в виду, она верующая до синевы — сто семьдесят восемь дней в году только капуста и постель строго по расписанию — чур меня — знаю, тема болезная. Но, с другой стороны, принимая во внимание, что в туманистой юности Танька дышала к Вернье, а ты теперь вроде реинкарнации друга, взаимность обеспечена, по крайней мере духовная. Не слишком все же задавайся, ведь ты реинкарнация лысоватая, однозначно без золотой, увы, челки, от которой подыхали дамы от Москвы до самых до окраин, вместе с дамами ближне-дальнего зарубежья, а не только дурища Танька, от челки царского золота, да еще римский профиль в придачу. Посмотри хоть на Анечку Мурину — думаешь, ради благоглупостей о бренности мироздания поскакала за ним в Стамбул? — плюс общим счетом двенадцать кобылок. Клеить бабу — плести о возвышенном. «Купол Софии — покатая гора, а не скальный пик. Жизнь — не порыв, а дорога». Конечно! Необходима прелюдия. «Время как воздух. Камни прошлого — окаменевший воздух времени». Куда он клонит? «Что делает эти камни живыми? Соприкосновение». Наконец-то! Представляю, как он с Муриной сидит на крыше, созерцая дали, камни, лазурь, а ее горячее бедро все ближе. «Сначала забыть, чтобы потом вспомнить». Это он у кого-то пропер. По-моему, у Хэма. Но, конечно, забыть, если они все время под газом. В том тухлом отельчике, где он определил на постой кобылок, даже тухлая вода не текла из крана. Умывались — представляю их кобылий восторг — шампанским! Мурина мне сама проболталась. Причинные места тоже? А в Москве у нее муженек пыхтел над докторской. Лучше б над докторшей. Не пришло в докторскую голову (ты видел диссертацию? четыреста страниц обмылков), что жен без амбарного замка на известном месте в Стамбул не отпускают. Я с ним сталкивался у Волоховских — рогоносец был выпимши, исповедовался — «мы думали о карьере вместо того, чтобы думать друг о друге». Пейцвер, ты мне скажи, в каком инкубаторе выращивают таких чуд? Он что, думал, если Мурина напечатала кукуеву тучу статей, то ей не нужно простое женское счастье?
Пейцвер меня поберег, передавая монологи Пташинского. Моей персоне, оказывается, тоже досталось. Доползло кружным путем. «Он один в белом пальто», «рыцарь холециститного образа», «работает над книгой “Путь одинокой души среди выблюдков”», «забурел, а все равно буреет, когда при нем восторгаются другими искусствопедиками» и т.п. Шпильки младенческие (или выдохся на Вернье?), но была одна, которую все же не стоило произносить — «его проблема не в том, что любимая женщина живет не с ним, а в том, что у мужа любимой женщины денег больше, чем у него». Митька-то знает (или полузнает), да я сам ему сбрякнул разок (по пьяни), что иногда все же мы ошибаемся поворотом на жизненной трассе — он не понял — а я (синдром Мидаса) показал на Лену в красном сумраке сентябрьского дачного костра. Но Пейцвер, простодуша, точно, как Архимед, выскочил из ванной и носился по Москве. Далее. Я сделал ход не в духе барона Энгельгардта, а барона Унгерна. Нагрянул в ханскую ставку — звякнул Пташинскому. Он хохотал. Всем известно, что вы чисты, как Онегин и Ларина (вот я и не хотел бы…). Да кого, душа душещипательная, это волнует? Им до лампочки — начнут или не начнут базу землян на Луне! А Пейцвер на подтанцовке — что несет этот чурила так же эпохально, как радиостанция «Маяк». Тебе напомнить анекдот Фаины Георгиевны? но вы натуралы, тем более, предпенсионные… (А зачем Вернье пинал?) Ничего не пинал. Как есть, так есть. И что за бенц из-за Ленки, раз ты теперь с Шурымуриной? По-мужски выбор одобряю. (По-мужски — шел бы ты на хвою).
Снова дружба, так сказать. Но зря, прощаясь («крепко жму хвою» — могут себе позволить рафинированные люди? могут), я спросил, зуб на меня из-за фильмов, недостаточно ценю? (Сейчас бы ты недостаточно ценил!) Ну не стал вместе с тобой делать о психаонализе и художниках сецессиона. (Сейчас бы ты не стал! Ты был спринтером). Может, из-за Гуггенхайма, ты намекнул, надо бы свести. (На хвою Гуггенхайма посылаю!) А насчет фильмов — твоя проблема в том, что их четыреста — двести восемь? — но снял бы четыре, хорошо, десять — были бы великолепны, как фильм о твоем деде, например. Это я хотел сделать комплимент. Про деньги — да, надо колотить — тоже комплимент.
Я не контрразведчик (как выяснилось) и не проводил расследования: Пташинский (ради хохмы) подбил Раппопортиху составить мой «психологический ландшафт» — или она по собственной инициативе (после Пташинский ошалелому Пейцверу скормил). Спасибо, в устной версии (а может, где-нибудь печатный текст пылится?). Какой главный (мое имя) мотив? Боязнь отказа. Тревога из-за обязательств. Дети, муж, вся ерунда. Почему не втихую? — периодически все спят с женами однополчан. Да он бы рад-радешенек. А у нее сверхценности, так что скулы сводит. Но, полагаю, там не скулы. У нее спина дрожит, когда он здрасьте вам. Гомик? Не исключено. Ближе двойного назначения. Обрати внимание, что девочки — продукт после Вернье. Так с Женькой и у него вась-вась? Нет, с Женькой нет. На Женьку специальная план-карта. Я потому челомкалась с ней в Париже. Змеюка та еще, но я обставила. Пожалуй, там соматика. Гипотезу латентности базируем на Муриной. Ленка сразу превратилась в собственную тень. Готова была сжечь диплом: не-по-ни-ма-ю! Но мой профессиональный тупик длится, как ты знаешь, не дольше сигареты. Пара наводящих. Была на Кузнецком? нет? Мурина жалась к (мое имя), словно пятнадцатилетка. Была готова, что Ленка мне физию разделает. Ничего подобного. Его мужской магнетизм — несомненен — для убедительности присняв очочки. Я чуть не ляпнула: а как с мужским здоровьем? — но пóшло, согласись. Самое смешное — я, в отличие от всей вашей братии, почитываю его писульки, — это всхлипы о