вцев оказался «саквояжником» («частый типаж на железнодорожном вокзале Милана»). Хатько после всем напела, что Вернье нарочно перелистнул страницу с «Женькой Черничиловой», где стояло «сводня, содержательница притона», но вообще все задумано, чтобы в очередной раз себя, нарциссика, разрекламировать — в самом деле, на нас посматривал, щурясь от магния, орлиноносый неаполитанец — не двойник Андрюши, но неуловимо схожий — с подписью «авантюризм, дар убеждения, обаятелен в манерах и речах, ради внешнего эффекта нередко действует в ущерб корысти» (что-то еще, не вспомню). Мой «преступный родственник» с бáчками и чуть висячей губой (признак фавна) специализировался на «похищении девиц ради выкупа» (тоже прилипло). Я (больной сновидец) свел с ним знакомство спустя полгода во сне: фавн шуровал в ящиках письменного стола, приговаривая по-русски «беспорядочек, дружок, беспорядочек» (посеребренную зажигалку отца успел сунуть в карман) и мурлыча итальянскую песенку: «Bocca baciata non perde ventura, anzi rinnova come fa la luna» (Губы после поцелуя не теряют свой вкус, напротив, он обновляется, как луна). Но внешность — это только внешность. Вероятно, законы естественного отбора распространяются также на мир козлоногих лесных существ, и я не обретаю в себе сил, чтобы подхватить Ленку с лежака и унестись с ней, петляя тренированными копытцами, в оливковую рощу (в наших широтах — березняк), повалить на дерн — «Что, нимфа Эхо, ты этого ждала всю свою бухгалтерскую жизнь?». Возразят, — сатиры не разбивали семьи — неохота спорить и заглядывать в мифологический словарь, но оборот из бракоразводных процессов вызвал бы у них сатирический хохот. Людей, кентавров, трагелафов, нимф, сирен, сатиров, фавнов роднит (у Дарвина об этом есть? а у Ломброзо?) воздействие священной влаги, проще говоря, вина — необязательно фалернского — простой шипучки (пусть у нас с Леной солидарная мигрень). Помню, на Волхонке, после моей лекции о Гогене (декабрь 99-го? тогда «Aha oe feii» подхватил интеллигентный народ) бал-фуршет (нет, вальса не было, но голые плечи и голые спины были) Лена с бокалом «галльского сумнительного» (не контрафакт? такие времена), рядом Землеройка в зюзю (я мысленно оттараторил иудейский оберег от суккубов — когда-то научил Вернье — и Землеройку, хвала демонологии, сдуло), Лена взяла мою ладонь, приложила к своему лбу — «Голова горит (я чувствовал себя не фавном, а Семашко). А у тебя мозги не плавятся?» Единственная моя дерзость состояла в том, что физических страданий не испытываю. Если бы после фуршетов, именинных торжеств, крестин, похорон, простых посиделок она всегда просила проверить ее лоб, я был бы счастлив, я был бы счастлив. В моих жилах прячется не общепринятая кровь (тут ключ, конечно, в слове «прячется», и гусары, судя по фото, не гусарили, — порода длиннолицая с анемичной печалью, не уверен, что кто-то был способен кокнуть какого-нибудь красного после ящика красного). В мире практичных червей (и не менее практичных гиббонов), куда мы попали, эта кровь не нужна, потому Вернье умер в сорок шесть, а его друг путешествует в полужизни побоку, при том, что для коллег (чувствую ли призвание к лéкарству жертв желчи? ни малейшего) я являю лик победоносца, господина удачника, доброжелательного будды коллоквиумов (и мэтра манер, само собой), милостиво дозволяя идолатрию со стороны студиозусов и неврастеничек предмогильного возраста. Пташинский где-то выкопал цифирь, что искусство необходимо 11%. Число явно завышено. Ничего не нужно, что было до них, до практичных — Гоген, Шартрский собор (вам не приходило в голову, что теперешние, не построившие Шартский собор, должны ходить не поднимая глаз? теперешние аплодировали — лекция о Родене и готике на «площадке» Musée d’Orsay — удивляюсь, как я не стравил), слонишка в Юрьеве-Польском, вечер в кленовом лесу — но почему бы не поглазеть? — почему бы гиббонов не приобщать к худ. иск-ву? хуже не будет (а полы подотрут). И монографии на четыреста страниц — это же не всерьез, поспорь со мной, Джефф, если я не прав.
24.
И все же, пинаемый жарой, я приступил к плану. Обныривания Таньки — и в пемзовой пене вопль Ваську: «Имейте в виду, у Танюши мечта — стать многодетной матерью» (разумеется, не произнес, вы купились? но обныривания выразительны без слов). Хлюп водной ладонью по брюху подхрапывающего Пейцвера (равно тревожить гиппопотама), подмигивание Золотой кошке (в последнее время необидное панибратство с юницами становится моим стилем, к тому же всегда можно сослаться на соринку в глазу, говорят, в Америке засудили подмигивающего студенткам профессора, а если тик? — боюсь, адвокат запамятовал об этом козыре), — «Спорт и немного виски. А? Нельзя не любить» — Кудрявцеву сквозь спортивную газету, ему известна моя спортофобия, но виски замажут непочтительность, пусть ценит, что вся компания уже не советует ему, разживотевшему, нажимать на спорт, впрочем, газета однозначно лучше, чем появления перед гостями во второсвежей майке с полотенцем наперевес после стационарного велосипеда — Жюли Бланже, атташе по культуре Французской, ляд дери, как сказал бы Андрюша, республики, спросила: «Чей это охранник?» — после, конечно, лучилась — как иначе? — причина не только в миллионах, аромат которых перешибет спортивную амуницию олимпийской сборной, но в доверительном сообщении: «Мсье Делон спрашивал о вас» — и не врал, вернее, врал наполовину — Кудрявцев тогда продюсировал русско-французский фильмец с Делоном — «Последняя любовь» — не видели? я тоже нет — увезти набравшуюся Жюли из поместья было непросто — мы, помнится, обогатили идиоматику пословицей «Поскреби француженку, найдешь рязанскую бабу», проклятые шовинисты.
Кто-то из великих царедворцев (Талейран? да, Талейран) заметил: если желаете поставить кого-либо в неудобное положение, — молчите, притом именно тогда, когда светское приличие требует пусть незначащих фраз (у Талейрана приводится в качестве образца «Как животик вашего крохи?»); а если, спрашиваю я Талейрана, положить в неудобное положение? Конечно, заметил в свою очередь Вернье, самое неудобное положение — остаться без удобств (спрашивать в таком случае о животике издевательство), но на лежаке, мокрым корпусом, костенеющим от недвижимости (не могу же я развалиться, как будто ее рядом нет), ко всему гвоздочек (быт олигархов!) поздоровался с моим мягким местом — стало бы справедливым вознаграждением хоть два слова, хоть полуудивление ты какой-то странный сегодня, но я видел только обвод бедра (таков ракурс, не сдвинешь — песок держал устои шезлонга крепче, чем устои семьи владелец шезлонга), снисходительного, как мне показалось, бедра. Она молчала, а я, перекатываясь, чтобы избавиться от неуместной в данный момент акупунктуры, сказал (глаз паломничает по бедру, пояснице, золотому запястью, плечу с метинкой оспопрививания — знак поколения, непорочному всхолмию, подбородку, различая белесый прочерк шрама — чтобы помнила четырнадцать лет, падение со скакуна, — никогда раньше не видел, скуле, поцелую бога — ее губам): «Вы лежаки из тюремных нар наколотили?» — демонстрируя гвоздь, чтобы не быть голословным (странное слово, когда на голом теле только плавательные штаны). Она повернулась (крестик скользнул на ключицу). Явно Талейран ей знаком, ведь продолжала молчать. «А тебе кто-нибудь говорил, что твои глаза (здесь я продуманно смахнул песок с лежака) цвета берлинской лазури?» (Всего лишь наименование краски, но тон мой не лакокрасочный). «Берлинской лазури…» — повторил — лекционный навык, пока не увижу результата, тем более Лена не из тех, чье лицо подвергнуто анестезии от рождения. Да, пожалуй, прибегает к анестезии, если в компании я сумрачно поглядываю из наблюдательного кресла (тяжелый зрачок можно извинить алкоголем), а если вдвоем — мило болтаем, ну и что? — это тоже анестезия, правда, несколько раз (точно, что два) у меня происходило нечто из рода слуховых галлюцинаций. Помню, накрыли стол в саду — сентябрьский праздник, именины Пташинского («Я требую почтения к своему небесному Patron! Хоть и грешу по мере убывающих сил»), урожайная фиеста (пренебрежем росписью плодов всея земли) — и Лена сказала: «Я люблю (браслет звенькал о тесак разбойника, когда расхрустывала дар бахчи) чарджуйские дыни…» Полагаю, у вас не случалось слуховых галлюцинаций (или прочих, дремлющих в разветвленном родстве)? Это не обмолвка, не возрастная глухота (нам еще рановато), не квипрокво галдящих гостей, когда, в самом деле, вместо «идиот» получается «идет» или даже «кто-то идет», вместо «остолоп» — «стол» и «лоб»; много смеялись, наблюдая, как Раппопортиха гуднула глухим баском «дай Сашку» (Сан Саныч Вержбовский, инструктор по акробатическому рок-н-роллу, — у дам была надежда, что жировые отложения возможно победить — мигом прискакал к ней на колени — сухопарый черт, ничего не весит), хотя имелось в виду невинное — «дай чашку». Но тогда, сентябрьским позолоченным деньком (солнце уползало, высвечивая сосны), происходило иначе: весь звуковой фон гаснет, и похоже на голос внутри, вероятно, колодца (не случалось проверить) или на голос в подземелье (были с отцом в Новоафонской пещере в 1976-м, мама отказалась с несвойственной категоричностью). Чистая нота, больше ничего. Потому, собственно, неясно: звучит в тебе (давит кровяное давление?) или вне тебя.
Кто-то найдет научное, само собой, объяснение (и это не аперитив, изничтоженный мужской частью компании). На Лену накатило — поучаствовать в сервировке — следствие демократических убеждений (не прочь ножиком махать, домработница рядом и отрешенна), что, в свою очередь, невыполнимо без вычислительно-умственной работы (любая хозяйка стремится к справедливости порций, достаток не имеет значения, справедливость порций — древней, чем деньги) — таким образом, следует сосредоточиться, а не извещать общество, что ты любишь, не любишь, терпеть не можешь (Пташинский, у именинника привилегии, обнародовал — мальчишкой в Ташкенте обожрался дынями на тысячу лет, и к тому же дизентерия — не фунт изюма, разве что фунт немытого — «Подробности не к столу, подробности из политеса пропустим, хотя на правах представителя научного знания должен поставить в известность, что последствия затрагивают не только пищеварительный тракт, а…» — Танька-мышь, напившись, возжелала подробностей) — и Лена царапнула палец — «Я люблю… («тц» — междометие с легким негодованием, она зализала ранку)» — конечно, она продолжила о чарджуйских, ведь если допустить, что после глагола произнесла мое имя, господи,