мое имя, то отчего у прочих не было реакции? Странного глагола: люблю дыни, люблю соломенные шляпки, но больше люблю тюрбаны (тебе кто-нибудь говорил, что у тебя веки вавилонянки?), люблю старые автомобили, мне их жалко и у них удивленные глаза, и жалко нас, потому что не разъезжаем в таких красавцах по ялтинскому серпантину (ну это, положим, кокетство, Кудрявцев купил для тебя роллс-кабриолет 1939 года и эмку той же поры, правда, дом в Ялте, который обещался, болтовня, — «с колоннами или без? пожалуйста, Ленок, определись, все строят с колоннами, не хочу, как все»), люблю ходить босиком (ну а я как люблю, да я обожаю, когда ты босиком и командуешь — «сними ботинки, сними, не будь неженкой, противно — быть неженкой» — для меня пытка идти без ботинок, но я иду, правда, в носках), люблю бадминтон — теннис меньше люблю (королем тенниса был Вернье, его учила Анна Дмитриева, та самая), люблю собирать грибы и никогда не пойму, если кто-то не любит, люблю Вертинского, люблю, когда дети здоровые, скачут и лопают, люблю арбатских старух — только где они теперь? на арбатском небе — люблю, как Боря Свиньин и Брижит Анжерер играют фантазию Шуберта («Кудрявцев, пригласи Борю к нам поиграть» — «Сделано»), но братья Юссен, конечно, получше («Пригласить?» — «Кудрявцев, не задавайся на макароны»), сирень люблю, чтобы старая, молодые — они обдергашки, люблю берлинское печенье — тот, у кого бзик потолстеть, пусть ест смело, но киевское варенье больше люблю — куда подевалось? — кишмиш люблю, а «дамские пальчики» любит (указывает на Пейцвера), люблю церковь в Брюсовском, люблю Марселя Пруста — иногда неплохо от бессонницы, а из новых Джорджа Терруанэ — кто-нибудь читал? — он какой-то змей, не в смысле коварства, а потому что всё знает обо мне, люблю гадать на кофейной гуще (правильным способом поделилась Верочка Амелунг, все равно не получается, но любить-то не запретишь), люблю этого мужчину (давняя реприза, о, давняя, а каждый раз общий хохот, и кладешь голову ему на плечо; ведь это неправда?), люблю шутки Пташинского (ну конечно), люблю Машку Раппопорт — она ляпнет, и всё понятно, люблю выставки (мое имя) — (но если ты думаешь, я вальсирую от счастья, нет, не думаешь так), люблю, когда падает мокрый снег и чтобы рожу залепило снегом, а может, больше люблю грозу, дома не могу сидеть, когда гроза (на даче твои дети, пока позволяли приличия, чуть не голые плясали под ливнем), люблю комаров, да, хлопаю, но люблю — вы видели, что у них полосатое пузо? — люблю туман над водой («Лучше, — дышит Пташинский, — туман над водкой»), люблю кататься по озеру и люблю слово «уключины», люблю костер (Кудрявцев перенял у Чуковского ритуал прощальных кострищ), люблю, когда все обща, все вместе — помните, Вернье говорил: океан мировой души, и туда попадем мы однажды… (различаю чье-то подшипывание — Хатько? — «сначала с мужчинками определись» — Лена не слышит, Пейцвера потряхивает от смеха пополам с деликатностью).
Я тоже люблю костер, но больше — твое лицо в отсветах костра. Профиль то вычерчен, то исцветает (кто-нибудь говорил, что у тебя византийский профиль?), огонь догорит, мы исчезнем, физика перейдет в метафизику (вставить в эссе о Матиссе, пусть пошловато, ну тем более читатели из рафинированных истекут истомой, читательницы). Языки пламени (скорее, шпили, а может, иглы), отсоединяясь от породившей субстанции, какое-то время (конечно, с секундомером не замерял) трепещут сами по себе. Древние были не дураки, поклоняясь светилу. Солнце — пламя (сколько там градусов? Пташинский, разумеется, помнит, пусть только заткнется — «я лично солнцу термометр в булки совал!»), всё здесь — искры, искры — свет от солнца к земле за восемь минут (Пташинский, теперь спасибо), почти, по Федерико Феллини, восемь с половиной. А это значит, когда солнце гикнется, у нас будет восемь с половиной минут. Достаточно, чтобы успеть про лазурь и вообще. Синь твоих глаз (да, на шезлонге я загибал с эсхатологической интонацией), плюс без очков (ну, дрогнула?), а в очках, в очках (торопливо)… Шифр красоты (ссылаюсь обычно на Шеллинга), вроде золотого сечения, без геометрических, титвоюветь, выкладок… Да ты помнишь, тогда, на Волхонке (башка у тебя мокрая из-за мокрого снега — хотела, видите ли, пешком прошвырнуться), на вечере о Делекторской искусствоведки потеряли дыхание: женщины — скульптурный пластилин — податливы в настойчивых пальцах, даже те, коим по возрасту не рекомендовано, даже Антонова, кажется, подломилась на каблучках, но при чем тут возраст? душа не имеет паспорта, и в позднюю пору души резвы, как последний костер, понадеемся, нам с тобой предстоит проверить, а, Ленок? И, кстати, делая экскурс в биографические переплетения Делекторской и Матисса, я пришептывал в микрофон, что бедра у женщин сработаны не Пигмалионом, а Страдивариусом, соответственно, музыкальная нота ню и т.д., а ты смотрела с сочувствием — «что он плетет? опять пьян? да, пьян» — довольно трудно, признаюсь, удерживать внимание гражданской общественности, вычитывая подобную стенограмму, и к тому же не сразу заметил, как ты вошла, обычно вижу хоть затылком — дверь блеснет, ветер повеет — Метакса как-то пытнула: «Что это вы? Вдруг поскакали?» — отбился законами декламаторского искусства…
25.
Спустя неделю зазвала на кофейное колдовство по кенийскому рецепту (горло кипит, состав не для сынов Иафета), и, кашляя, как коклюшонок, приступил к вивисекции: какой смысл заявляться к шапочному разбору? («При чем тут шапки — ты глаголал о ню») — и буду благодарен за объедки «мне пондра»? («И все же мне пондра») — у всех свои причуды: для кого-то деньги, для кого-то мысль, тем более печально наблюдать, что к «спичу года» ты скептически («Спичтически») и т.д. Ты распекала домработницу за погубленный фарфор (вас не инструктировали, что такой нельзя в посудомоечную пасть?). И когда вышла на веранду подымить (есть грешок, Кудрявцев настраивал контракты в Эмиратах, при нем ты более добродетельна), а я не стал («Будешь?» — «Бросил» — почти уверенно, чуть иезуитски), было время поговорить с тобой без тебя. Да, Делекторская кое-что значит для обидчивого господина… Да, среди гиппопотамокожих… Если бы долдонил про шифр красоты, волок от вернисажа к вернисажу полторы мыслишки?.. Как будто я не читаю по лицу, в том числе по твоему лицу: восторг внезапный ум пленил, и все такое, ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь, и все такое… Был в зюзю? Тогда я должен поставить тебя в известность: надираюсь исключительно (вряд ли ты безошибочно укажешь где), исключительно в вашем семействе, ага. Стоит поразмыслить над условным рефлексом литролюбивого поставщика стеклотары. Нет, появился не с кислой рожей. Но, согласись, меня не осчастливили слова, что вся эта выспренность с гомосексуальными модуляциями (ведь ты так, кажется, выразилась? Раппопортиха? какая разница) необходима, чтобы затащить в постель беспризорниц. А зачем подсылала ко мне эту, прости Гиппократ, контагиозную бе? Не знала! Ха-ха-ха. Еще бы: поколение новейшее. Они не носят нижнего белья. Похвальная осведомленность? Не уролог, а культуролог. Культурный уролог, отлично. Ну уж, наверное, мне нужна женщина, я еще не больной. Тогда не надо пить. Но почему? Женщины льнут к навеселе. Пугаю престарелых девушек? Ха-ха. Даже интрижке необходима надежность? Нам, родной, неприятно, если наутро вы не в курсе, с кем делили ужин, умную беседу и матрас. Твой шифр красоты — бижутерия для провинциалок. Ах-ах-ах, сердечко всхолонуло! Тонкий намек на толстые обстоятельства и относится не только к толстушкам. Вострянская сбавила вес? А я, чтоб ты знал, набрала. Да, я стала дурой-веганом и не пришла в цедеэл. Боже мой, прекрати кривляться. Хорошо, к Святополк-Четвертинскому. Но, кажется, ты, законодатель политеса, желал поблагодарить Кудрявцева, а не меня? Чуть не съехал кукухой, слушая его монологи? Женам, считаешь, такое прилично говорить? Я должна перед тобой исповедаться, что пластом лежала? Нет, лучшие врачи — это для старушек. Хорошо, старушка. Пригласил бы в цедеэл Вострянскую. Или — как ее? — лилипутку О.? Да ты покраснел! Какая тебе разница, ты был в дупель пьян. По-моему, ты свихнулся с Делекторской. Нет, не хамство. А хамство у того, кто не поблагодарил, что притащилась, или ты полагаешь, что если я не внимала вступительному слову маразматички, которое она произносила в 75-м или 65-м, а может, в 1905-м? — то совершила преступление? Вострянская не приползла, Мурина не приползла, для кого же ты старался, бедный? И у Шлегеля, то есть Шеллинга, ничего этого нет, как будто я не знаю тебя. Я — не знаю тебя? Ты способен жилы тянуть…
Но вообще я не так чтобы внятно помню, когда ты въяве присоединилась к мысленной пикировке (что вливают в кенийский кизяк?). Но про жилы помню и про цедеэл — ужин в стиле Снейдерса псу под хвост из-за твоего каприза. Когда было совсем худо (не моему желудку, а кошельку), Шницель удачно проклюнулся к каллиграфии — не японской, но китайской — газовую трубу тянул в Поднебесную — надо же поддержать разговор с партнерами — всё газ, да газ, — и я получил поднебесную сумму. Кудрявцев (в данном случае сводня) рассчитывал на жест благодарности. О, мне не трудно посидеть с другом детства, приобняв за плечи. Расщедрился (такой болезнью недужу редко): махнем-ка в ресторацию. Я и сейчас, не моя Елена, готов отбарабанить список блюд, как список кораблей. Грибной жульен (только боровики, не шампиньоны, — заглатывать резиновых — себя не уважать и родину), балык (астраханский, но мне известно, бенц у Кудрявцева — балык из осетра азовского, пусть последнего отловили году в 1958-м, людоеды), тарелочный витраж из строганины — от сига к нельме и от нельмы к сигу, в среднике — омуль с бунчуком петрушки (дизайн 1970-х, переживший время), с копченой челядью — чир, пыжьян, микижа (пробовали? я тоже нет — у шефа, чур, шпаргалку и не пыжиться), сибирская форель (исконно-русское название ленок — повод для подблюдного веселья), запеченный краб (порции удваиваю — мы не дистрофики Евросоюза), салат из артишоков, спаржи, пастернака (у ресторана генеалогия литературная, но Пастернак сюда не хаживал), бадья икры — Фрэнсис Скотт Фитцджеральд как-то, говорят, в один присест уплел кило икры, дабы найти эпитет — нежная? с ноткой цыганщины? ребусом России? просто черная икра и всё? (уместно в устах кого-нибудь из белоэмигрантов или племянников Рокфеллера.) Видите, сказал бы тебе и Кудрявцеву, что значит труд писателя — каторга! Фитцджеральд в итоге навалял такую сценку (я томик прихватил) — «