’аны — в ‘уках поколения”» — Джефф был счастлив, что в «мозговом шту’ме» принимает участие журналист, тот самый, хотя наскок того самого на меня озадачил (о, британская благовоспитанность) — «Из-за вас, маэст’о, общество стагни’ует. По гамбу’гскому счету, вы п’ислуживаете ‘ежиму. ‘ежим заинте’есован, чтобы п’иличные люди не вы’ажали п’отест. Позволяют ‘езвиться и ‘жут над вами. Ка’манная свобода — их это уст’аивает. П’и’ученная культу’а — они поднато’ели в д’ессу’е с т’идцатых. Смот’ите, гово’ят цивилизованному ми’у, культу’а не п’отив ‘ежима! И п’едъявляют вас. Почему вы до сих по’ не со’вали маски? Вы не п’и должности, ка’е’а не пост’адает. Так т’удно п’едположить, что когда ‘ежим падет, к вам не будет дове’ия? С д’угой сто’оны, тоже “По’т’ет поколения”…»
Я заметил, что он преувеличивает мой вес в обществе, да, кое-что, пожалуй, маракую в искусстве (благодарю — он налил мне рюмашку), но… Он перебил: «Не п’отивно изоб’ажать ю’одивого? Вы — символ по’ядочного человека. Эталон ‘оссийской интеллигенции. Вы могли бы стать минист’ом культу’ы в новой ‘оссии! (Быстрый шепот Грейс: “Вау! твой друг отказывается стать министром?!”) Вам ‘азве не кажется случайной г’язная исто’ия, кото’ую на вас п’ивешивают? Не п’едполагали, что это инспе’и’овано?» Грейс (вот умница) подняла тост за «новую Россию» (неплохое получилось бы эссе «Сколько раз Россию видели “новой”», делиться идеей не стал), «за славянский характер», «за героических русских джентльменов». Присыпчатая (возрастной тремор?) не удержала рюмку (на счастье? — именно, отечественное поверье — второй год в Moscow, не слышала — удивительно, хотя не без фатализма). «А что за история?» — деликатно дохнул Джефф. Чепуха (виртуозная небрежность ладони), бабья сплетня. Грейс, однако, верна лейтмотиву, даже когда наливают: ведь что такое «Портрет поколения»? Не только звезды, интеллектуалы, спортивные короли (еще не хватало, молчу), воротилы финансов, нефтяные магнаты, но и совсем простые люди (хм, любопытно), вроде пабликэна из паба напротив — правда, Джефф? — он всегда рад узнать что-то о японском, о китайском искусстве, а Индонезию просто полюбил — так и сказал — «Парень, я полюбил Индонезию благодаря тебе, парень, ты открываешь континенты» — и, конечно, всегда первый предложит партию в кикер. Но все же не будем отметать сильных мира (браво, Грейс! смекаю, к чему интермедия с пабликэном), Serge (дипломатично тронув за колено того самого — викторианские нравы в прошлом) не вполне прав, хотя мне импонирует его радикальность — это рыцарственно, но не забывайте (Грейс профессиональный куратор), что политика — диалог, и культура — диалог (Serge, точно знаю, глядя на Грейс, помышляет о более древнем, чем политика, и более приятном, о да), Victor Felixovich for example ценит Mikhail Vrubel (браво, Грейс, браво, кружным путем ты наводишь понтоны к Шницелю — прознала, что Кудрявцевы накоротке — лондонское гнездышко Грейс и Джеффа на птичьих правах, а вера в русскую щедрость не знает Фомы Неверующего, но со Шницелем будет трудненько, он равнодушен к Vrubel, Tchaikovsky, ориенталистике, если, конечно, речь не о трубопроводах — я, разумеется, не афиширую, что втюхал ему Ци Байши, но негоция разовая, иначе мы давно основали бы компанию арт-дилеров «Джефф, Грейс & Имярек», он без ума лишь от породистых лошадей, причем четвероногих, увы, не двуногих).
Все же я прихватил Джеффа и Грейс на Истру, без обещаний (неизвестно, заглянет ли Шницель к камельку), побродим по дому (галерея слабенькая — Кудрявцев демонстративно не прибегает к моим консультациям, я, со своей стороны, святочно радуюсь каждому приобретению и корю за неизданный каталог — для своих, а все же светильник миру — Лена, добрячка, иной раз не устоит перед мурой, но «Водяная мельница» Юрия Клевера, так и быть, нравится), побродим по декабрьским сугробам — на коньках Грейс могёт? — Анечка Мурина (Джефф ее знает) манкая на коньках (Джефф гогочет, ему известно слово «kholostyak»).
Морозные щеки друзей и «друзей» (спьяну как-то челомкался со Шницелем!) — неизбежный взнос за Лену — на ее смеющемся примере научаю Грейс по-русски три раза — «Ты не говорил!» — Грейс почти негодует на флегму Джеффа в вопросах фольклористики — «Господи, у них обычаев… Нельзя, например, через порог здороваться» — «А целоваться?» — задорная Грейс — «Смотря с кем», — Лена ей помогает, мы на бис играем биографию дружбы — «Когда снова позовешь в цедеэл? Боишься, жмотяра, Витька и Митька все сметут?» — реплика в щеку, Витька и Митька не слышат, Митька кричит Грейс, что покажет, как чудо-богатыри растирают торс снегом. Если бы Провидение (взяв на карандаш давнее прошение Иоганна Вольфганга фон Гёте), остановило мгновенье, Митька Пташинский, полуголый, полупьяный, и сейчас стучал бы себя кулаком в припорошенный подшерсток, прыгая за грациозной Грейс с клекотом «фы-ры-ры-ры» (кадр из «Бури и натиска»?), и все повторялось бы снова. Он бы ждал, что она споткнется (снег за шиворот, снег на губы), нет, милок, не в этом фильме.
Славный sabantuy, глупый, но славный. Когда наша троица двигала обратно, Джефф спросил Грейс, кто на нее произвел наилучшее впечатление (Джефф склонен к канцелярским конструкциям) — вероятно, Митька? «Ты!» (целует Джеффа). «Ты!» (целует меня). «Все!» (целует обоих). Но вообще мистер Вержбовский (никогда не плясала рок-н-ролл, схватила технику за десять минут — гениальная, да? — вазу китайскую, жаль, раскокали — ничего, Кудрявцев сказал, не жалко, что значит слово «shyrpatrep»?) А еще тот, смешной, у которого лицо как будто натерли точильным камнем. Угощал мохито (после рок-н-ролла, жуть, какая в горле Сахара). Я благодарила между буль-буль (показывает), но без любезностей. По-моему, он клеился. Намекнула: мой муж не только интеллектуал, но спортсмен (Джефф польщен, хотя есть чему удивиться, последний раз гонял мяч подростком, вернее, позевывал на воротах, «англичанин»). Дядька с мохито (кто-нибудь знает, сколько ему лет?) плел, что шарики (ничего себе, шарики!) для мохито — вы о лаймах? — спросила — да, о лаймах (произнес «lime» почти как «love me», маньяк; Джефф, тебе не кажется, что пора бы заехать ему в табло?) — так вот, шарики растут у него в оранжерее — сейчас декабрь, а они в белых цветочках! — Don’t pull my leg (не вешай лапшу), хотела отбрить, но решила изящней: «У меня тоже оранжерея, а еще собственный зоопарк, остров, самолет, ха-ха-ха!» — «А он?» (я и Джефф с синхронной тревогой). «Зоопарка нет, зато чистокровные скакуны». Вообще он обрадовался. «Самолет, не проблема, найдем. Лучше два: очень-очень-очень маленький — только ты и небо, если от всех тошнит, и очень-очень-очень большой, если от всех еще не тошнит. А у вас так бывает, когда от всех тошнит?» Ответила, что, вероятно, у него какие-то симптомы возраста, ловко?
Я взглянул на Джеффа (Джефф с молчаливой печалью — «благословляю»): «Грейси, у него правда есть самолет. А в оранжерее попугайчики, которые гостям гадят на голову. Не намеренно, само собой, не намеренно…» Отуда ей знать, что Schnitzel — кличка, причем обидная? А фамилия, которой Schnitzel представился (и которая сама по себе всегда насторожит великорусское ухо — а не уйти ли, например, в партизаны?), чтó фамилия? Грейс не настолько находчива, чтобы, к примеру, сыграть узнавание и царапнуть автограф.
Рыдать была готова (божечки!) или (что более продуктивно) вступить в коммунистическую партию, нет, в апостолы Троцкого, шитху Мао — «Ладно, — молвила, поуспокоившись, Грейс, — признаю, дура. Но я умею бороться. Джеффи, подбери материал о лаймах в персидской миниатюре…»
28.
У Таньки есть черта, от которой все лезут на стену (кроме Лены, пожалуй, и Раппопорт — но тут профессиональное) и которую сама Танька объясняет неожиревшей, видите ли, душой, — когда что случится — речь, конечно, не об авиа- или автокатастрофах, а о ерунде, — обязательно сказать: «Я знала, так и будет…» — можно кратко — «Я знала…» Хатько раз пригавкнула: «Знала и заткнись». Но разве Аэндорская утробовещательница может стушеваться? Вот и Хатько, брошенная (каким по счету?) бойфрендом, получила порцион: «Я с самого начала…». Утешительно. Подхватит Оля (дочка Лены) краснуху, Феденька сломает кисть на дзюдо (надеюсь, сэнсэй после встречи с Кудрявцевым на самочувствие не жаловался), Пейцвер ухнет квартирные деньги в банк, который исчезнет безнадежней, чем спутница в экспрессе «Красная стрела» (с ней Пейцвер в вагоне-ресторане ночь пролюбезничал, хоть телефон черкнула на салфетке, правда, не свой, а какой-то кикиморы, ее бывшей, если не ошибаюсь, портнихи), Раппопортиха выдаст препарат, неспособный нервы усыпить, зато будящий диарею, — Танька тут как тут. Пташинский решил поиздеваться: «Вонючки зарубили фильм “Пророческий дар женщин (от Пифии до Ванги)”». Вероятно, Танька могла бы разглядеть капкан, но амплуа сильней: «Неудивительно, я…». Таньку обсмеяли — «В объятиях градуса» точно в день розыгрыша словил премию, потом еще одну (грузин — цветочный король — вздумал культуру поддержать, — я не спрашивал, поддерживал ли его Пташинский, когда грузина погрузили в Бутырки), а премии, по законам товарно-денежным, преобразовались в авто (подержанное, без пробега), в жену (подержанную, без пробега, точнее, как говорят, прицепа — т.е. отпрысков, впрочем, у Пташинского непросто разобрать, кто жена, кто импрессарио, кто родственница — вздох — из провинции, кто — выдох — просто попросила подвезти, благо авто в наличии). «Пророческий дар», Танюська, стану ваять только с твоим участием, — ревел Пташинский, — но в качестве испытательного срока ангажирую носить к нам в студию домашние обеды в судках (согласен, грубо). Танька не разговаривала с Пташинским (не больше двух недель, отходчивая). Увы, даже непродолжительный бойкот лишил ее веселья («так и знала!») балбесов юности (да, в тридцать с гаком) в «Метрополе». Пташинский требовал у метрдотеля медвежатины — «Что лопаете в поезде? Жареную куру? А было время — в фольгу заворачивали медвежьи окорока!» — подробности смикшируем, тем более, вы могли в свое время видеть его ленту «Ведмедь», в 1996-м права купили французы и почему-то датчане, не знаю, как они управились с переводом «чела» (отверстие в берлоге), «куржака» (изморозь вкруг «чела» от дыхания зверя), «привада» и «берложья охота» легче (в финальном кадре Пташинский заворачивается в шкуру медведицы, которая едва не лишила мир главного гения литературы — Льва Толстого; скандал из-за