шкурных манипуляций замяли). Вместо медвежатины шеф сготовил канадских лобстеров («Позорище!» — Пташинский, однако, слопал и гнал за продолжением), салат с английским ростбифом (аналогично — вопль и повторить), Вернье тут вспомнил, как в «Метрополе» шалили при батюшке-царе: к примеру, «Салат ню а натюрель» — девицу «без ничего» уложат в блюдо, поверху — огурцы, редис, петрушка, латук, а вот лук не надо — что за радость — девица с луком? сметана, либо майонез — на выбор — кушать подано! Бывали, честно (процесс исторический не без недостатков, припомним Салтычиху и Салтыкова-Щедрина), огорчения. Скажем, прилипнет к девице — не поклонник! — насморк. Так до чахотки недалеко из-за холодных огурцов, хотя чахоточная дева порою нравится, она жива сегодня, завтра нет… Вернье посматривал на Раппопортиху кухмистерски. Но градус недостаточный — возродить традицию не предложил (жаль, Машка в 1992-м еще эклер, не ромовая баба). «Митька, — аквамариновые очи Вернье мог бы арендовать Мефистофель — с чуть нерусским выкатом, им трудно врать. — Деньги не все сглотнул?» — «Мугу», — Пташинский (без энтузиазма — колено давит — или повыше? — девочка для автостопа). «Топай к таперу», — он умел командовать; не помню, что кто-то бунтовал. «Покажем массам “Славное море, священный Байкал”? Не дрейфь». Разумеется, мы не осведомлены в либретто. В распахнутый рояль влить полдюжины шампанского, сардинок из железной банки. Тапер лупцует клавиши, бородачи голосят, рыба резвится в водах с пузырьками. Рояль выбросить. Ну-с — корректирует Вернье в условиях после батюшки-царя — или передать в дар куда-нибудь в Сталинабадскую волость. В 1939-м (или 1949-м?) трио байкальских сардинок в том же «Метрополе» исполняли Викентий Андреевич, Ливанов-старший, Грибов-гриб («Если бы немцы в 1941-м вошли в Москву, Гриб продолжал бы Ленина играть», — шутка Вернье-старшего не для чужих ушей, надо помнить физиогномию Гриба, чтобы уяснить, в чем соль).
Девочка для автостопа вдруг принялась агитировать за «Славное море» (после вычислений, что шампань и сардинки не подкосят первоначальный капитал), но Раппопортиха нудела, что за подмоченную репутацию рояля придется серебрить ручонки (психолог должен быть трезв и когда нетрезв), а может, в морду дать, вернее, нам. «Высушить нельзя?» (все грохнули — вопрос автостоперши свидетельствовал не об иронии — о душевной чистоте). Жаль, Лены не было («Ленка — ветреная!» — «У младенцев — ветрянка», — переводит Раппопорт), но Кудрявцев-то подгреб — пожалуй, секрет его успеха — в умении, например, увлеченно жевать и пить, когда другие — короли. Речь, разумеется, об Андрюше. При нем Кудрявцев излюбленный репертуар — «дети мои», «смотрю на вас с заботой», «не зная броду, не суйся к нищеброду» (каково?), «аксессуар — а секс суар» (сначала нравилось, давно тошнит) и т.д. — не предъявлял, почти не предъявлял. Все-таки два секрета. Всегда знал, с кем играть в футбол. В институте в команде замдекана (и с рыцарственной ноткой — у того, видите ли, одышка плюс стервозная жена — «Но ты же, слышь, не девушка!» — резонный контрдовод Пташинского, но Кудрявцев по-вегетариански улыбался, после природу улыбкой не насиловал), встав на крыло (на ногах-то он, как футболист, и так передвигался резво), с каким-то сухопарым Димой (фамилию не афишировал, но у того не только футбольные финты), с завлабом (и лавбабом), разумеется, я собьюсь в последовательности от замзава до завзавзава, скорее, наборот, с министром тем самым и заместитетелем того самого (что, как известно, иной раз поважней), с евреем при губернаторе или злым чеченом (этнография, как мяч, на месте не стоит), с другом степей, в любом случае футбольная трава не зарастет, наконец, со Шницелем, что несомненный подвиг — при теперешних-то габаритах того, другого — дриблинг жизни — оле-оле-оле… Где будет футбол ваш, там будет сокровище ваше (оставляю умозаключение на ортодоксальной совести Пташинского).
Тогда, в «Метрополе» кто-то сказал, что это поминки по молодости — может, Вадя Гагарин? — после университета он не превратился в сухаря — вы, например, найдете по-русски что-нибудь похожее на его очерк «Этикет ухаживания: от каменного до викторианского века»? (издан в 1993) или синопсис будущей биографии святой Елены Равноапостольной — помню оттуда одну фразу — «Если бы Констанций в душный и жаркий день не заглянул в придорожный трактир и не попросил вина у кареглазой незнакомки, не было бы ни Сикстинской капеллы, ни Баха, ни Достоевского», он, Вадя Гагарин, умел угадывать прошлое, но разве мог угадать, что сам уйдет в негромкий мир через два года? — болтали — из-за каких-то порошков. «Не рзвади чрный чумор», — Пташинский и, едва не ухнув мимо стула, всех задирал, что ему запросто отжаться да хоть пятьдесят раз. Проверять никто не горел желанием, но, скорее всего, не вранье — крепок был, что тот сибирский медведь. Машкой еще возможно было увлечься (сигаретка, сурьма, мирволит вольностям, с губ призраки психоанализа). Не исключено, что и Танькой (кабы не бойкот). Даже Кудрявцев уже не бука, когда Пташинский устроил шампань-душ для милой — под занавес виноградинки грудей сквозь блузку (неужели автогонщица бюстгальтером пренебрегала?). Дрались с кавказцами (я сказал бы неправду, что был рад гимнастике), непродолжительно. Обошлось без демонстрации навыков, полученных Андрюшей в полуподпольной секции 1980-х, куда захаживал скульптор Летающий Слон, теперь бронзовые пометины его по всей первопрестольной (Андрюша, помнится, пытался обучить вашего невоинственного слугу гуманному приемчику — ногу поставить на ногу хамью — удар в грудину — звук сухожилия лопнувшей струны; я без расспросов, знание теоретическое или?). Их угомонил какой-то хмурый хмырь (нависало сомнительное счастье побратимства). Царапина на лбу Вернье была, однако, ему ко лбу (комментарий грушевидной дамы неопределенных лет — кажется, Тамара Рейнгольдовна? — и неопределенно-театральным прошлым — фамилия Вернье вызвала вакхическое возгоранье глаз и губ — «Ваш батюшка?!») Мы понадеялись — такси на двоих не то же самое, что хозяйство на двоих, хотя, как он впоследствии обмолвился, готовит «Ренуаровна» чудно, «Рафаэльевна» чудно, под маринадом мемуаров об отце — «был роман?» — Танька вкладывает в «роман» столько тоски, сколько иудеи в «Иерусалим» две тысячи лет изгнанничества — Раппопорт сумела Таньке втолковать, что «Ренессансовна» склонна к женственной любви — «какая жаба!».
Мы, jeunesse dorée (золотая молодежь), не знали — молодость слиняет, но нам ее припомнят, распотрошив на прозекторском столе. После «Потретов поколения», после «Утра в Константинополе» — и шелеста успеха не только Вернье (прав Пейцвер, повод для «ржаловки», если б Андрюша был жив) — например, Пташинскому заказали пять (!) фильмов, позже проболтался, что цифирь накинул, но два фильма одновременно — тоже урожай; а урожай психопатов на прием к Машке исчислению не поддавался (тянулись парами — супруг, супруга; бойфренд, гёрлфренд, тариф для одиноких удвоенный, т.е. удойный); о нужных звонках мне, многогрешному, безгрешно промолчу — получить плюху в виде статьи Риммы Каплонь «Пир во время чумки» («Литературная газета», между прочим) — было то еще удовольствие. Разумеется, Танька «так и знала». Зря Витька разъядовитничался на нее — из-за сезонных насморков стулья не ломают. Тем не менее понадобилось выставить Таньку дурищей (так и сказал, неджентльмен) — если у тебя наличествует профетическая (уверен, что ей известен термин?) способность, то отчего постфактум? (постфактум знала). Давно мы не видали Таньку (пятый десяток, помнишь?) снова маленькой. Задыхалась (всё всерьез!). Себе не доверяет плюс как непобежденная жизнью оптимистка верит, пусть ее распнут, да, верит в удачу — а поскольку воробьиный нос смотрит честно, травмировать не хочется.
Раппопортиха, психологически позевывая, сказала, что обращать внимание на Каплонь — себя не уважать. «Хохотливый стилек» (что тут такого?) «Фарца» (??) Нет, джипсами не спекулировали, провинциалок не ловили на бабл-гам (Пейцвер чуть обеспокоен, но вряд ли решительная Римма осведомлена о шалостях двадцатипятилетней давности — черт, а может, она нас лично знает? и никакая не Римма, а Рома с кабаньими буркалами соглядатая?). На некоторое время стало общей мыслью (даже я, сознаюсь, в каталоге памяти перелистнул — вдруг какую-нибудь доброхотку или, пожалуй, доброхота царапнул тоном снисходительным?). Тем более в пасквильном полотне не только гражданственные тезисы — «связана ли компанейская жизнь 1980-х под алкоголь и легкий промискуитет — со страной, смотрящей в пропасть? Ведь именно таким персонам предстояло встать у руля» — но и подробности, неожиданные для сторонних, — вроде «Коли Волкова (Вольфсона) которого приучил пить Вернье» (разумеется, ахинея).
Танька (отдышавшись) устроила Пейцверу разнос («Да лучше сразу в нос!» — хохотал Пташинский, он и на Страшном Суде не станет унывать — связи в патриархии): зачем он вообразил себя биографом, писателем («А роман “Асфальт”?» — Пейцвер в защите уморителен). «Утро» напечатал и адью. А гадина Каплонь прицепилась к цитатнику — «мужской уд и мужская удаль» (тем более Андрей не говорил — следует препирательство «говорил — не говорил», мне пришлось их развести академически, что «за кажущейся площадной эстетикой, по Бахтину, скрывается не только внутренняя форма слова, по Потебне, не только игрословие, по Гаспарову, но несомненное историософское прозрение, по Лосеву» — я еще мог веселиться, как выяснилось, зря). Танька, однако, не сдалась. А коллекция фамилий? Не помнила, чтоб в это играли. Да, играли — Пейцвер бычится, Пташинский и я тоже коллекционеры, в каталоге на двоих полсотни (кстати, не забыть вписать Каплонь — фамилию с овощебазы), свою любимицу «Элиту Пантелеймоновну Всяких» — библиотекаршу из Исторички — я так и не продал Вернье, но на «смотрины» важивал, кто знает, вдруг стала одной из мироносиц. «Лягушкина, Обноскина, Захернахер…» — что за карикатуры?! Пейцвер всхохотнул, что в 1980-е кадрили Лягушкину — парикмахершу с Петровки — а талия у нее получше многих, и Захернахер был — нотариус на Пушке, с именной табличкой перед конторой, Вернье божился, что придет с отверткой — нельзя бросать сокровища, конечно, не пришел, — Обноскина? — зубниха неотложной помощи! — Пташинский продудел, он мчался к ней в три ночи на Маросейку, нет, у Вернье каждая задокументирована. Какая разница! (Танька). Каплонь вам вмазала, что «мажоры». (Или все-таки он — Каплонь — поди-ка разбери — «