» (перевод мой — «да, любил» — европеизированная вольность, отсутствующая в оригинале). Два единственных женских портрета в наследии Nōka Ō — матери (что атрибутировано наверняка), и Kasumi — «первой любви» (что под вопросом) — экспонировались у Метаксы, но сопроводительные стихи мадам самолично сорвала со стены за час до открытия, — ну не свинство? (будем верны стилистике). 1999-й на дворе, я успел расхвастать Андрею, что он пригубит от моего словотворчества. Спустя полгода (всего-то!) Джефф (тогда мы с ним и сдружились) нашел письмо торговца картинами Nōka Ō, в котором подтверждалась моя версия о стихотворении (оба японских джентльмена, нагрузившись saké, хохотали над аллегорией всех женщин — «не забудем, — предусмотрительно предупреждал Джефф в примечаниях к публикации, — они жили на заре XX века и в совсем ином социуме»), но главное, друг Nōka Ō — сметливый, но больше смешливый негоциант — рассказывает, как художник до «лунных видений» (так в оригинале) любил Kasumi — целомудренно, судя по всему, — а она отвечала ему столь же целомудренно («шепот кимоно, как шепот листьев»), потом они с год не видались, а когда судьба свела вновь, «он удивленно почувствовал, что не чувствует ничего» (так в оригинале). И что он сделал? Не удалился, храня образ «первого цветка», а… стал ухаживать при ней за сестрой. Зачем? Nōka Ō признается: «Из забавы».
Я читал это письмо у Лены в компании (надо же было предварить интермедию в лицах — накануне Метакса раскурила со мной трубку мира в своем бюрократическом бункере, а кофе она варит забористо). Сидели на веранде («Касаясь корпулентной вечности», — сальный Пташинский, сознайтесь, не даст заскучать), где-то кашляла гроза, Лена, когда я окончил эпистолярий (не усердствуя с билингвой), сказала: «Как это страшно…» Вся Истра грохохотнула (Вернье кейфовал с нами, его вокабуляр). Кажется, я тогда впервые понял (почему «кажется»? точно тогда) — и это ценное открытие накануне сорокалетия для человека, который имеет основание полагать себя поумнее прочих, — можно быть «поумнее», но, давайте начистоту, — идиотом.
Да, я еще высказался, что, м.б., жестокость Nōka Ō — не следствие странностей иной культуры и не эксперимент вчерашнего подростка, и — допустим подобный альтруизм — не желание помочь бедняжке Kasumi расстаться с иллюзией, но торжество над властью — единственной, настаиваю, неодолимой! (я стоял, чуть раскачиваясь, с бокалом, в такт кропя красным вином плечи ближних) — властью, которую ненавидел и которой страшился Шопенгауэр — женщины над мужчиной. «Выпьем за свободу!» (уж совсем зря). «За свободу секса?» (кто бы вы думали? угадали — Танька-мышь).
Далее все вожделели донжуанистых доблестей Вернье — младшее поколение давно по кроватям («Сколько влюбленных кошек бегает за тобой? Пятьдесят?» — «Сорок девять» — «Он шифруется, правильная цифра…» — Танька явно выпрыгивала продемонстрировать совершеннолетие — у нее детский рост и такой детский вес, что даже доктор постыдится задать вопрос — но на многозначных «шестидесяти девяти» милосердая Раппопорт заткнула ей рот буквально — хлебцем с семужкой).
Интересно, многие ли купились на его историю о друге (маска древняя, как Хеопс, а наш мистификатор даже имени не потрудился сочинить), который, тоже чичероне («С венецианскими очами?» — Танька прожевала), шел на яхте между Мальтой и Марселем, солнечное марево над всем, такое, что Леонардо именовал сфумато (от меня потребовали, чтобы я экспертно подтвердил, я подтвердил), мир в тонах неопределенно-дымчатых, друг, поплевывая, а, скорее, нет — все ж таки море с исторической репутацией (вот-вот, наконец-то узнаваемая манера Вернье), и считая не ворон, а чаек, а кьянти с сигариллами не злоупотреблял, заметьте, это важно («Но в шезлонге аппетитная подружка?» — Танька потому и мышь, что втиснется в любой монолог), и тут — само собой, не подберу глагол — он испытывает — вероятно, это похоже на дайвинг, но здесь мои познания гадательны, я воздухом люблю дышать не из баллона (ха-ха-ха — общий хор), но хотелось отчеркнуть перемену физической среды («Привет Слуху! Покой, Господи, атеистическую душу», — Пташинский в своем амплуа), что-то наполняет грудную клетку — никакой не бриз! (он грызнулся) — мой чичероне не мист, а ловелас в ковбойке, с торбой из анекдотов от Ромула до наших дней (да он русский, более, великорусский — «Фамилия на -ов?» — вопрос Лены — само собой — «Тогда я знаю, кто это» — ее потом допытывали с полчаса, безрезультатно), в тот, как чичероне свидетельствует, момент, он вообще ничего не понял — просто торкнуло — секунда? может, пять — «dōreà tês charitos» (это греческий — снисходительное движенье подбородком для простаков — «дар благодати»).
От реферата последовавшего диспута на темы теологии (с психологическими и наркологическими ответвлениями, с паузами на шашлык по-карски) убережемся. К тому же голова была тяжелая — теперешняя память бесстыдно объединяет «благодать возблагодать» с «после литра водки не то еще мерещится», «вообще на Истре такая благодать» (в чем память не подводит, так в желании двинуть, редчайший случай, Пташинскому по роже за прихмыкиванья — «Лучше выпить водки литр, / Чем сосать у Светки клитор» — Хатько не слышала, да дело не в Хатько, к тому же это плагиат, а он мычал, что экспромт живорожденный).
Уверен, все купились на «друга». Я так точно. Закончив вчерне «Прекрасную эпоху», расспрашивал. Не помнят. Не «друг», а друг (или слишком? приятель юности, удача для компании, чтоб не засмурнеть) открыл им то, что даже он, король многочасовых словесных дерби, никогда бы не открыл. И ничего. Тем более не перед Каплонь подобные признания метать (я вычернул абзац о «средиземноморском происшествии», статья отчасти счахла). У Лены не хотел выпытывать. Но вышло в телефонном жанре «а, кстати» — «конечно, не забыла…» — «конечно, о себе» — тут мое встречное недоумение о кандидатуре на «-ов» — «Ну типус! я тебя дразнила…» — смех дуэтом, прерываемый на бронхиальный кашель (мой). Еще, как выяснилось (тут хронология меня попутала), незадолго до повествования о Мальте и Марселе я брякнул, что, овладей яхтой, катал бы Лену до Карибов… Стивенсона вслух читать. Гамак пиратский. Ночь. Купанье пусть не юных, но фосфоресцирующее море — ретушер, по крайней мере, моего брюшка (на пляжах, ясно, втягиваю, заодно пружиня икры). Когда так долго любишь, привыкаешь, что необязательно любить. Сатир и Нимфа. Когда ее догонит? В конце концов, яхта не нужна (деньги, сбереженные воображеньем, надежней, чем депозит, их тратишь, не растрачивая). А сатиры водились в эллинские раскованные времена на Черноморье. Утро в Феодосии. Соль с горизонта и лекция об Айвазовском, аллилуйя (немногим достанет смекалки допереть о снобизме с ног на голову). Ночь на Карадаге. Поцелуй с ежевикою напополам. Лекция о Волошине (Вернье неплохо накалачивал в 1980-е, сторговывая литдамочкам «максов» собственной руки; в музее, так и быть, не пережимать об этом). Вернье заключал пари, что в Гурзуфе гораздо популярней Пушкина дом-музей Пичужко, народного художника. Да запросто. Я готов к лекциям и о Пичужко, если ты в первом ряду. Допустим, так: «Влияние Матисса на Пичужко преувеличивать не следует…» Так наскребем на дачку где-нибудь у Балаклавы (не хватит? хватит). Хамсой закусывать медовый месяц. Дети, надеюсь, выросли? Помню, ты задала вопрос — и день помню, тот, когда гроза, когда я делал вид, что неизличимо при смерти, ты принеслась с контейнером таблеток, болтали о Коро — итак, вопрос, глядя на моего Матисса, — что должно случиться, чтобы я его продал? Я еще подумал о дурнотворном влиянии супруга и аналогичных шницелей. Поумнее прочих не поумнее прочих (после Стивенсона монолог был лишь в моих пессимистических глазах, нет, все же после гамака)…
«А, кстати, имей в виду, Каплонь — не совсем пустое место. Наткнулась на ее эссе о Блоке. Без тривиальщины». — «Угу» — «Знакомая знакомой, ты не знаешь, между прочим, особа жгучезнойная — дать номер? — видела стишата Каплонь в сборничке для навечно молодых» — «Никакие?» — «Как ни странно, нет. Подросток с тяжелой биографией — ну, представь, быт промзоны, алкаши, аборты — в ней живет» — «Угу» — «Конечно, об Андрюше гаденько. Но я поняла в чем фокус. Она, судя, по крайней мере, по стихам, мечтает о другой жизни, женщины все (смех снисходительный) мечтательницы, о такой, которой Бог, как шмотками, прости, на распродаже, завалил Вернье. Ты согласен?» — «Угу» — да, начиналась песня, что в Лене не люблю — «сироп для ближнего», по диагнозу Пташинского, — я был готов раскрыть про сон — но путать треугольник яви с треугольником сновидческим — лишь припомнил, как Вернье сказал, что будь страдатели литерадуры чуть сообразительней, давно бы сочинили автобиографию из собственных снов.
Помолчали. Вероятно, лишнее про сны. Могла счесть за намек. Перевела на мой кашель, мою жадность (или папиросы — род пижонства?), с перечнем пастилок от горла и сходных хворей ее детей. Я прочел фрагмент. Например, «лягушачьи прыжки тщеславий». Одобрила. О «влюбленности во всех, речь не исключительно о дамах». Да, хорошо. «Незакомплексованное христианство» (пожалуй), «эрос жизни» (Аркадий, не красуйся), «в его импровизациях тема счастья и тема смерти» (дай Ане Муриной на экспертизу; платоническая ревность?), а, вот, сюда же, собственные Вернье слова — «Вы уже мертвые? Это вопрос хронологии», вот еще — «Он научил всех, кто располагал способностью стать учеником, т.е. мог за буффонадой развидеть подлинное (“Развидеть” — бр-р-р; я выкинул) вкусу к прошлому. (Тяжеловато, но “вкус к прошлому” — да, точно) Ведь, согласимся, все флаги, группы, партии (Не нагоняй объем), консультанты для искушенных и дрессировщики для простачков, душепопечители по самонайму… (Запахло Солженицыным — Пожалуйста, не перебивай) …спринт к обрыву — не то, что ему нравилось… (Вот, сбился, перескочив абзац) …есть вкус к прошлому или нет вкуса к прошлому» (Да, да), «женское красивое лицо стоит всего прогресса» (некрасивые обидятся; мудро, но я оставил).
Что ж, оба вы милые романтики (угу; пассажи иного толка благоразумно не цитировал), но ему скучно было внутри музейного шкафа, а тебе не скучно — я не права? (игривые ноты); христианством не надо жонглировать как тезисами марксизма-ленинизма (угу, законспектирую), шпильку о публицистике, из-за которой я неповоротлив, как бревно, стерпел; дашь весь текст? — угу (знала, не в моих правилах). В общем, ты молодец. А-а! — Федька-шантажист (смех счастливой наседки, но ее смех всегда люблю), контрольная — это тебе не баталии властителей дум. Напомни, как японцы говорят «пока»? Гудки.