30.
Я всегда верил (глагол несколько претенциозный) в талант, который зафиксирован материально, и книги вашего покорного слуги (на полке брезгливо вне соседства с кем бы то ни было), журнальные оттиски, интервью в жанре «с умным собеседником» (буклеты с выставок все же столь любовно не храню), подтверждают мою веру… все меньше. (Совет, между прочим, начинающим: не будьте чересчур щедры на дарственные — неизвестно, как их потом употребят). Разумеется, я не каторжанин. Подарок Лены к моему сорокалетию — письменный стол с грифонами на тумбах (почему грифоны? цари зверей и птиц, еще с намеком на энгельгардтизм, в антикварном врали, что стол принадлежал Савве Мамонтову — ну-ну — и девочка без персиков за ним купалась в красках) — мне памятен не дóбычей на-гора из шахт эстетики (ноутбуком предпочитаю шуршать на оттоманке), а тем, как после Лена забегала (всего-то два раза, причем, второй — вместе со сценографом из Питера, представилась «сценографиней», да, юмор, но хорошо, не сценографин, если кратко — «дура с добрым сердцем» — Лены, не мои, слова — в самом деле, сценографин талдычила, что Кудрявцев «должен наконец открыть для себя театр как явление») и — я помню этот взгляд на обжившихся грифонов — так смотрел, будьте покойны, Мамонтов на свеженький «Метрополь», цитируя из Ницше — «построишь дом и понимаешь, что научился кое-чему». Я ждал свойского вопроса — «Ваяешь?» или «Манит муз?», но не спрашивала — тогда сам: «Боишься, сплавлю?» — «Хочешь, сплавь…» (обидка не клинической температуры) — «Что вы! Такие столы — музейная ценность! Как вы не улавливаете?» (сценографиня), мы переглянулись по-масонски, и тут — правда или придумал? — на донцах глаз у Лены было, как у «Маленькой О.», когда меня осматривала, инспектируя помаду и покусы. Кстати, тогда же узнал, что сценографиня из моих идолопоклонниц (цыганит дарственную — сдаюсь без боя), требует новинок — в Санкт-Ленинграде (вновь юмор, видите ли, у нее) не раздобыть — перечисляет с интеллигентным торжеством — две статьи из «коллективных сборников» (термин сходствует с «общественным ватерклозетом», не кажется? я не произнес) нашлись (восторги по поводу «соседей» воспринимаю, как налог на дурость), но «Тайна Босха» могла бы добить менее опытного воробья (масонский сигнал Лене — не проговорись — «Тайна Босха» — свершенье Димочки Наседкина), заверил дружески, что как из типографии поступит, сразу извещу. «Автограф не зажилите?» — «Никогда не жилю».
У Вернье был «талант жизни», не в том, что «жизнь любил» (одно из слабоумных изречений современности, сравнимое с «дышать любил»), а в том, что устный человек (теперь изустный), горел с полоборота. Что-то от дервиша, бродячего философа, распознавателя фальшивомонетчиков, корибанта красоты. В менее варварские времена за такими принято записывать. Но даже femmes savantes (ученые женщины), которые за ним вприпрыжку от Юрьева-Польского до Александрии, сначала femmes, потом savantes. Млели, но позабывали. Лена предположила, что взбесившиеся самки (ничего терминология?) — все-таки господствующая группа образовательно-увеселительных поездок — воздействовали на femmes savantes всей первобытной живостью, потому перед отлетом, допустим, во Флоренцию savantes штудиторовали не «Образы Италии», а брошюрки для пятнадцатилеток вроде «Техника соблазнения» (драк не было, слезы были). Вернье вывел статистику: на девять экскурсанток приходится один мужчина (к тому же либо под каблуком жены, либо под каблуком содомских странностей). Редкие птицы из университетских чуд хлопали умом, пытаясь уяснить, кто перед ними: квалификация? перечень работ? И отчего открытия размером с алмазную булыгу не прячет в кулачке? — толпе разбрасывает. Боюсь представить, как повела бы, точнее, как подвела бы их физиология, узнай, что академик Сергей Сергеевич, тот самый, который голоса не повышал с поры грудничка, кричал по телефону на Вернье, насколько в состоянии кричать господин гнусаво-старомодный, — не Бог, а грешный аз свидетель — «Андрей Викентьич, вы совершаете убийство, нет, грех самоубийства науки и, таким образом, своей психеи, отказываясь…» — речь шла всего лишь об аспирантуре, я никогда не видел Вернье более изысканным в респонсах, игре в иванушку, он пытался втюхать академику меньшого брата — Колю Волкова («алкоголизм преодолеваемый, но не преодоленный, а фибулы датирует даже с залитыми глазами») — С.С., говорят, месяц не раскланивался с Вернье, но поэтесса, та самая, что была влюблена в академика духовным чувством, посматривала на Вернье отнюдь не с материнской нежностью, стоит ли разжевывать, что значит посвящение «А.В.» в стихотворении «Патфайндер»?
Да, он патфайндер, следопыт: расшифровал латинскую криптограмму на Лефортовском дворце (кто повторит? ждать снова триста лет?), нашел маскарон-автопортрет Шехтеля (немногое, что не погребено, — в «Прекрасной эпохе» есть об этом — в образе Меркурия на Мясницкой, архитектурное сообщество восприняло, как выпад), проехал «вслед за Роденом» по французским городкам с забытыми соборами (где-то — где? — десять дев вместе с женихом Вернье ночь провели под сводами, как мэтр Роден, изучавший эффекты витражей, прокрашенных просыпающейся зарей), место сладких преступных свиданий мадам Бовари в Руане отыскал — с маркетом и американским фастфудом — я почти вижу, как он начинает контрреволюцию, и его облитые счастливым солнцем мироносицы пойдут на баррикады в стилистике Делакруа — «европейская культура — Донжон» (его слова) — понимали ли они, обреченные овцы, о чем это?
Я думаю, он следовал элладскому обычаю: друзья, перед расставанием, брали предмет — плошку светильника, раковину, статуэтку, вощанку с письменами — разламывали на две части, чтобы потом, когда-нибудь, через годы, может, десятилетия, — встретясь вновь, сложить части — и узнать друг друга. Но не только о живых — о мертвых. Он повторял, с милым акцентом франкофона, строчки из «Земного рая» Уильяма Морриса: «Because they, living not, can never be dead» («Ведь они, не живя, не умрут никогда»). Annette говорила, ему приснились похороны Шекспира, с толчеей, ярыжками, выпивкой, лунным бюстом жены трактирщика на посошок. Разумеется, выбалтывая такое, он нередко заслуживал не самый лицеприятный титул — балабола. У скучных людей даже сны скучные. Он играл по партитуре прошлого — партитуре камней, проселков, пейзажей, никем, кроме него, не читанных книг (помню, захлебывался, что раздобыл в Цюрихе псалтирь на ретороманском 1701 года, с записями мушиным почерком, жалующимися на колики, и перечнем целебных трав, включая состав для любовной силы), а в Новгороде, пособляя стариннораскапывателям, он первым выхватил из суглинка дощечки астролога (XIII век!), теперь они в тамошнем музее (было бы наивно искать его фамилию в сопроводительном провенансе). Обожал Соловки. Один послушник — Саша-мало-каши — прыгал и трясся от счастья, видя Вернье. Конечно, Саша был с придурью. Но при виде других не прыгал. Что это? Детское чутье? Радость земли?
Помню, обмолвился, что хотел бы навалять книгу что-то вроде «Истории людей и вещей» — в тысячу страниц, а лучше — в десять тысяч. Новая «Махабхарата»? (Самому прототип увиделся в «Афонском патерике» — «Война и мир», умноженная на два). Теперь я понимаю, что объем — не блажь, а зеркало, равное жизни. Не написал ни строчки. Начать не трудно, вот довести… При том, что был портфель из страусиной кожи — «Дремлет Москва, словно самка спящего страуса» — в пупырках, как куриная, — показывал — красота сомнительна, но прочность безупречна, — презент поклонницы с угорелыми глазами — дары он принимал легко, тем более, как она мурлыкнула, с намеком на неутомимую ходьбу следопыта, словно страуса, или с намеком на неутомимую любовь? — от страуса, надо полагать, не убежишь), итак, повторяю, портфель с биографиями мира, хорошо, полумира (на остров Пасхи страус не довозил — они не океаноплавающие — и с Огненной Землей поставьте прочерк — вообще Латинская Америка не его страусок, хотя, как сказать, белый генерал Николай Эрн, брат московского философа, создатель войска Парагвая, стал поводом для получасового монолога; а собор в Лиме? — если не путаю — его далекая любовь, праздник туземной фауны, весь в черепахах). Он доставал из портфеля гирлянды библиотечных карточек (какой из библиотекарш пришлось платить взаимностью?): Вилла д’ Эсте (Нептун, Рометта, Дорога ста фонтанов — шампанское воды пусть сами дегустируют, не страшно, если пошипит живот), лабиринт гробниц Вестминстера, темные аллеи Сент-Женевьев — другого брата отца искал, но так и не нашел — могилу утилизовали еще в 1960-е за невнесенье платы, — всех нас в конце концов утилизуют, — его оптимистический рефрен, — но дабы не чересчур вгонять в печаль подопечных одалисок, на карточках — треугольники из прерафаэлитов и натурщиц — я так и вижу его взгляд патрицианских искорок — у женщины любой социальной страты при слове «натурщица» кружится голова: сердцем гения играть — не то же самое, что «профессионально состояться» и т.п. (наверняка в такие моменты напевал из Эдит Пиаф «La vie en rose», над Истрой напевал, во всяком случае, даже у Раппопорт глаза на мокром месте, а Танька кричала, что пойдет топиться).
Таньку иной раз тянет давать советы — в «Прекрасной эпохе» я должен был объяснить «секрет Вернье» — «У тебя не получится, конечно» («Ну да, ты же по нему голодная, не по мне» — не стал травмировать). Но, в самом деле, в чем? Талант рассказчика? импровизатора? гипнотизера? машина эрудиции? тембр голоса? (Раппопорт тиснула статью, где доказывалось влияние мужского тембра на женскую чувственность. Хрипотца, нижние ноты… А если голос пищит дистрофиком, она не оседлает вас — боязнь раздавить? Голос Вернье психоаналитичка именовала «маскулинным медом» — звучит, правда, неаппетитно, но научная терминология всегда звучит неаппетитно). Тогда мужская, хм, красота? Об этом пусть глаголет Дима Наседкин (спасибо, Вернье не представился случай зреть результат моих педагогических, даже не педофилических, экспериментов), зато я сразу вспомнил ниточку шрама над правым веком — в двенадцать лет Андрей скалолазал по водонапорной башне в Нахабине, вековой старухе, — на верхнем ярусе, говорил, и ветер вековой. «Напиши про золото загара на его лице — память странствий» (снова Танька) «И что сердце равнялось земному шару, а не клопу» (намек на Каплонь, понятно). Может, секрет в падёже знатоков? О, не переведутся до Страшного Суда, защита диссертации среди апокалиптических развалин — почему бы нет? — день, час, шажок науки, банка пищевого концентрата. Хоть по фаюмскому портрету, хоть по прерафаэлитам. В той же Британии пяток специалистов возможно наскрести плюс чокнутая дилетант из отставных учительниц (типаж межконтинентальный); я лично знаю двух, Джефф трех, а его Грейси, которая сама «девушка, приснившаяся прерафаэлитам» (Джефф увалень, но так сказал), утверждает, что наипервый дока почему-то в Монреале — нет, временно, сбежал подальше от супруги, просто та раньше от него сбежала, к тому же он заика (отсюда трудность популяризации). Вот-вот. Взрослая жизнь умещается не на тысяче страниц, а на десяти, — или на одной? Червячок души так мал, что не разглядишь. Дело не в снобизме (воздушный поцелуй Каплонь), мы — эпизод, не более. Жаль, будущий Ле Гофф (король медиевистики) не напишет о нашем «поколении» то, что написал о зачуханном (как будто бы) Средневековье — «они ликовали». Один Вернье ликовал. Уильям Моррис любил Джейн Моррис, а Джейн Моррис любил