святая Рыдофия осведомлена в изысках порноиндустрии.)
Зебры — это что-то новенькое, а в остальном все канонично — речь о Женьке Черничиловой, ныне мадам Эскро, — еще по коктейлю? — чур, зубами не стучать — скляница с острова Мурано и с алмазной гранью — морочила мне голову о зебрах, а техника алмазной грани тебе, смею предположить, неведома, или ты, небось, решила, проявляю заботу, чтобы ты не наглоталась толченого стекла? — не льсти себе (некоторая грубоватость — проверенное средство от истерик). Чокнулись без тоста (спасибо, коктейль целительный), но я бы утешилась быстрей, если бы ты оставил меня — улыбочка — переночевать, — конечно, она не сказала — а вы что думали? — коктейль целительный — и точка, но улыбочка была, и глаз подтуманенный — сначала на меня, после — на мою священную тахту — и кто после этого посмеет утверждать, что я испорчен?.. дамы поддатливы — щегольнул бы Пташинский, но я, например, опасаюсь таких дам, будто мне четырнадцать и обратно девственник.
Ты, что ли, спишь?! Пока je ris en pleurs (смеюсь сквозь слезы), он спит! Ладно, храповицкого не победить, хочешь, постелю? (А я что говорил? — это я тебе, недогадливый читатель — еще по коктейлю, чтобы продемонстрировать, какие мы добрые друзья и можем до положения вдрызг, и наша физиология, даже пущенная, как зебра, на вольную пастьбу, испросит лишь детских отправлений, а не взрослых). Но ты пропустил (дергает меня за щеку — у! — действительно пьяна? — поцокивает, отхлебнув), а что за карамель? Дай, угадаю (улыбочка), — это аспирантки, которых принимаешь у себя тайком, туда подмешивают, чтобы профессора (снова щека) при-во-ро-жить, хмех-хмеххх! Да, ты пропустил, мечтая о… мечтая… о новых открытиях в искусствоедении, пропустил… (Вежливость предписывает проявить интерес, проявляю). Есть силометры (Угу), есть (стучит по стакану) спиртометры (Угу), а есть (смеется), такое даже Андрюше в голову не влезло — вагинометры. И это не аршин пошляка Пташинского! А способность — принять туда вагон. Как, неплохо? (Кхм, — тональность кашля засвидетельствует, что тематика не так близка). Ну ты ханжа известный. Но посуди — лорд скопытился, а до него простачок — «средство передвижения» из анекдота. Слышал, он в психушке? Я не веду статистику пассажиропотока у нее в вагоне. Теперешний чуть не в parlement всея Европы греет круп. Раппопортиха моталась в Paris на стажировку и заодно, не знаю, зачем, с ней виделась, по-моему, это предательство, но та, вагоноприемщица, когда вспомнили Андрюшу — и не предательство? — небрежно, за кофейком: а какой еще другой способ стать женщиной? Механический? Он подходил для этого лучше прочих. Ничтожество. (Вероятно, мое лицо недостаточно солидарно.) Только Христом-Богом тебя прошу: не называй это ревностью. Как там у Гогена? Две душечки на пляже. Не помню тарабарщину. Я никогда (спасибо — порция «Землетрясения») не скрывала, что Андрей для меня не какой-то дружок детства, хме-ххх. И вправе утверждать, что доверял мне больше, чем прочим. А так оцениваю Женьку объективно. Нравится вагон? — на здоровьице. Мы, женщины, вопреки кабанам, то есть мужчинам, способны к объективности. Вы встрескаетесь в стиральную доску (мне не хватает ангельской честности в глазах), в зебру (зеброфобия тоже, согласитесь, феномен), в идола какого-нибудь, который даже не намекнет, что догадалась, как вам больно (всё отлично, занят купажированием). У зебры не мелькнуло, что сломала ему жизнь. И его веселье — авансцена сломанной души. Да, много, много иных женщин (смотрит с врачебной нежностью), которые также всем ломают. А фигурка точеная, даже сейчас. Щелочки-глаза. С намеком. На теннисе промажет, и смеяться — Женька-потеряшка, ха-ха-ха! — главное, кое-чем вильнуть. А заботливость? Помнишь, он вывихнул предплечье (не помню), она ахала, охала, стягивала с раненого фуфайку, на ноги подняла всех знахарей олимпийского резерва. Он смотрел, как благодарный сенбернар. Я была глупая. Думала: значит, по-настоящему. Теперь секрета нет. Вы — никто не знаете. Он как-то завалился вдрабадан. С Annette Муриной всхимичило (занят купажированием), а я-то рада — не подушка в поезде, не гостиничная бе за интерес. Я мечтала, чтобы у него было постоянство. Сердилась: зачем пришел, в таком виде. Берег Annette, чтоб не травмировать. Я чтó? — мальчик в юбке. Он, правда, по-другому говорил: ты моя проверенная любовь. У него был синдром исповеди, да, перед каждой, если, понятно, не гостиничная бе. А может, и перед бе. Случайно, лет в одиннадцать, поднял трубку домашнего спаренного — слово-то какое нецензурное — телефона и услышал свою великосветскую maman. С кем треп? У нее в книжке пол-Москвы: Фурцева, Елена Образцова, тому подобное. Курлыкала, что не хотела мальчика, хотела девочку — это когда единственный ребенок! Еще самооправдывалась: девочка — мечта для женщины — могу представить ее желудочный смех — ты помнишь ее смех? А Викентий (о, Викентий) вообще не хотел ребенка. Ему и так письма мешками со всей страны широкой и родной — «Желаю от вас зачать, я свободна по вечерам в воскресенье, понедельник, в четверг в первой половине дня». (Смеемся, чокнулись, тост за деторождение произносить не стал). Утесов ревниво: сколько кг любви тебе прислали? А чадо от законной что-то вроде кандалов. У них был договор: можно — у меня в ушах ее желудочный смех! — погулять, но наследить не можно. Хотя денег, спасибо родному правительству, столько, что хватит утешить любую брюхатую гражданку. А ребенок от законной супруги — тут обязательства. Викентий старомодных правил: отпрыска нельзя оставить на произвол, следует выучить хотя бы по-французски. Речь об аборте, объяснять? Врач-еврей намекнул: без хирургии. Лучше порошочки. Теперь не установишь: травили или не травили. А нежеланный ребенок всегда чувствует, что нежеланный, без телефонных исповедей. Пока был маленький: аппетит, таланты, ходячая энциклопедия, подачу хвалила Анна Дмитриева, рисунки хвалил Жилинский, еще чего-то — Хренморжовинский. Папаша делает мину, что ценит продолжение. Мамаша — нет ее нежней — ты помнишь улыбку самки аллигатора? (Может, мать побережем? я не сказал). Только разматывать ленту жизни он будет, как будто лента не нужна. Ты правильно говорил: смотрите ленту жизни медленней, lento! еще медленней, più lento! (Благодарен за цитирование.) Машка трещит, что он просто не нашел своего андрогина. Потому что гений или близко к гению. У такого человека внутри два человека, да все двести. Зачем ему кто-то? Но разве так бывает? (Конечно, говорю, так не бывает). Помнишь, мы лазили на стены Новодевичьего, ты с Митькой хотел кирпич с клеймом украсть? — а после топали по шпалам окружной, через Краснолужский мост — убогий Славик чуть не сверзнулся, а она подвернула «ножку» — разумеется, театр для бедных — он взял ее на руки — помнишь? а белую французскую юбку? — у девочек в зобу дыханье — а он повторял: «Какая легонькая!» Он в любой бе видел богиню. И не способен рассмотреть, что зебры. Думаешь, в Подчердачьи не было воровства? Я лично одну выкинула за волосы. Он смеялся. Десять рублей? Бог мой! Зачем десять рублей, если подарю весь мир? Пытаюсь установить, что за писатель был в гостях у его маман. Ты был тогда? Не был и не надо. Писатель с лицом баклажана, при этом любитель женщин, главное — их любимец — просвещала шепотком Н.В., и вот он напророчил: «Вы разыграете жизнь по моим черновикам». Кто это? Всех спрашивала — у всех память, как кондом. О, извини. (По коктейлю? Спрашиваешь). А ты, как всегда, с ангиной? Баклажан выдал, что «дачная тема для него центральная». Вернье, кусака: «А центральный рынок?» Тот полуобиделся, потом, конечно, смех, советовал пробовать себя в литературе. Только пр… пр… про да… чу (Та-та-та! Снова слезоизлияния?! И коктейль йок, и ночью выпивка йок), пр… пр.. про дачу он угадал — сва.. ри хо…тя бы ко…фе — (Пока я у горелки, помучивает мой рояль — Бетховен? Гибрид Бетховена с Шопеном? — музыкальная школа увяла раньше, чем женские прелести) — ты знал, что гаденка прихватывала меня с собой к нему на дачу, знал? (Откуда? — ангелолико — я не нарколог, чтобы штопать ей отшибленную память — в прошлый раз «про дачу» было на именинах Витьки.) Ты ничего не знал. Поучала таким тоном, сразу видно, папа дипломат, — ехать одной к молодому человеку неприлично. Я-то — Капотня — впитывала клеточкой. А в Снегирях — золотая осень, белые колонны, хризантемы отцвели, рояль, как одинокий бог. Он угощал нас ликером и Теофилем Готье. Какой-то хмырь со станции снабдил чистым спиртом. Кашляли, стучали по спине. Он поминал тебя: манкируешь масонской ложей. Утром она помчалась в ночной рубашке на велосипеде, ну плащик-то накинула, все-таки начало октября, ему за папиросами, а он, махая ей с балкона, мне: «Смелая, да?» Еще бы! Для таких компаративистика, Мандельштам, диссиденты, экзистенциализм, мой папа был дуайеном, югендстиль или, вкусней, ранний югендстиль — как сервировка для устрицы в трусах. На обратном пути делилась «опытом»: мальчики сразу клюнут, если ты под ручку с серой мышью. И тут же: ты, моя Танька, ты красавица, я дам тебе лореаль от прыщиков. Если ноги кривоваты — колготки только дымчатые. Она о себе, что ли? ты же видел мои ноги! (Видел) Всем бы такие ноги. Если боженька обидел ростом, то подбородок — она трогала мой подбородок, тварь! — держи повыше. А губы? Надо, чтобы каждый сказал: не губы, а бланманже. И вообще научись, Танька, получать удовольствие, когда мужчины — где угодно: на улице, в метро, в приемной комиссии, на партийном собрании, да хоть на детском утреннике, хоть на похоронах — тебя мысленно раздевают. Тогда и немысленно разденут, табунком побегут. Глупо всю жизнь в одежде. Эта сиповка смеялась мне в лицо! Ходила по нужде не в кусты, а в мою душу… (По-моему, ты преувеличиваешь, — обычная — ну ладно, не совсем — девчачья болтовня). Рехнулся? Для тебя душа и задок — синонимы? Может, рожу расцарапать? — тогда поймешь?..
Я хотел было сказать, что мы живем в мире, где задки все же заметней. И про задки треплешь ты, а не я. Что Вернье мне не чужой, а Женька — никто, по крайней мере, теперь. Как зовут того писателя, не имею понятия, но размахивать кулачками? — когда пьеса сыграна, а театр снесен. Плюс к тому инсценировка всякий раз в новой редакции,