сбрендил! прошу, заткнись! нет, ты свихнулся! кого ты дразнишь?! у тебя мозги разжижило! — хотелось бы мне выступить со встречной просьбой — ну покричи еще, так нравится… Конечно, никаких опровержений (голубая кровь, Риммушка, голубая кровь). Но чуть подразнил общественность. Лекция о Винченцо Перудже (упер «Мону Лизу» в 1911-м, прятал под тахтой) у Пиотровского (правильно, Михаил Борисович, не следует читать московской прессы). Иззеленевшая Каплонь еще наташнивала дважды — «Кто спал с “Моной Лизой”» (получалось, я, благодарю покорно), «Оздоровление» — после того как вторую лекцию (о Хан ван Меегерене, поддельщике Вермеера) у М.Б. похерили. Разумеется, не извещал Лену о «разговоре где следует». Дивились, когда переписал их имечки (память, компатриоты, уже не та) — Леонид Малышонок (цепь поколений едоков картофеля оставила след в защечных пазухах), Геннадий Паршак (в альбоме Ломброзо стал бы примой), наконец, заглавный — Евгеневгенич («удобно, не перепутаете» — юмор силовиков) Косорыгин. Долго не могли взять в толк, что Александр Николаевич Энгельгардт (личный архив в Эрмитаже) — мой двоюродный дед. Вопрос — а не было ли намерения вернуть семейные ценности обратно? — мне показался странным, учитывая, что архив состоит преимущественно из рукописей (по большей части преданы печати), прижизненных изданий с автографами (Орбели, например) — но у меня в Староконюшенном такие же рядком на гордой полке, наконец, перерисовок (виртуозных, по общему суждению) от Тициана до Анри Матисса (снова Матисс!). М.Б. как-то просил глянуть глазом: вдруг это сам — от «деда твоего сюрпризов…» — он не продолжил. «Знакомы ли с супругами Рождественскими?» — Плохо запоминаю, с кем на фуршете принимал на грудь. — «Как часто консультировали Гаффена в Москве?» — По настроению. — «За?..» (жест пальцев, перебирающих купюры, — Паршак наглеет) — Мои тарифы, видите ли, заоблачны. — «Например?» — Миллион, два. — «Налоговая?» (едок картофеля). — Данные за 1994-й. «Племянник гражданина Рудинского утверждает, что вы нарушили волю покойного, не…» — Спасибо, что не говорит, как я его в ватерклозете домогался. (Тройной хрюк мужской солидарности.) Канонично подымили, я угощал (недоумение, что дрянцо — видите ли, из близости к народу). Выйдя на свободный воздух, все же подумал: а хорошо, что не преподавал у несовершеннолетних. Свечечку у Обыденки поставил (а вы бы к Марксу дернули?) Пташинский уверял, что от меня отстали после фразы «глаза не смеялись, но несчастлив по-своему, русский душой, Мисюсь, где ты?» На какое-то время прижилось в качестве тоста — разумеется, тирады я не вмазывал — не декабрист, не диссидент, не Аввáкум, не Солж — элениума у меня немного, вплывали в голову давние речения — «С восьмой заповедью у него конфликт. Михаил Борисович собак пустил на Ирину Александровну из-за “Мечтателей” Матисса» (Тебенько), Метаксу встретил синюю от злобы (бивни!), а еще в Староконюшенном улыбается уменьшенная копия Искусителя, флиртующего с неразумной девой, нагрянут, завопят: Страсбургский собор обчистил! Однако «Мечтателей» я перенес к Ване Соколову (не распаковывая). Кудрявцев пояснял: дети мои, наш гений (оборотец применительно ко мне из его нетрезвого рта порхнул не в первый раз) в этой конспирологии — десятая спица в колесе (комплиментарно). Роют под Шницеля, а гению — от силы год, ну два, к тому же для аrtiste libre такое, говорят, полезно — не стоило гешефтить с китаезой, эта твоя Коньякса сеть сплела, — у нее цель — преодолеть дефицит музейных тапочек (звук горлового смеха, Пташинский мурмычил, что король допился до анчутков; позже я узнал, что на «тапочках» копирайт Пташинского, милая сволочь). Я (Раппопортиха, прости, — бордо интимно покропил ей спину, однако, колористическое решение свежо, — добавить? послала дружески), я должен всех трансфигурировать (снова качнул бокалом) на жизнеутверждающий лад — всегда любил гусарики для галерей, как гусар — гусыню (не гастрономически, а парфюмерно, поскольку у гусыни чепчик, кринолин, лорнет, фиалки), но все же более любил способность чуть взлететь, как стрекоза китайца, которую запродал, — думаете, не хотел стреляться? о, верю, вы не думаете пошло обо мне — одна надежда — у Ци Байши еще две тысячи стрекоз, кузнечиков и прочих милых блох, — и не кистью, а дыханием ладони, которая… — все интенсивно пищепотребляли под реплики «с чем салат?», «Хатько перешла на (похабный шепот) молодежь», «у Димочки Коротыша был план — сделать (мое имя) главным по культурке, Кудрявцев, завидуешь?», «Угу» (с набитым ртом) — …которая… тут что-то от эфемеры, дрожанья воздуха… у статуи Лауры в Люксембургском саду закрыты глаза. Что это? незнание, кто возблагоговел пред ней? шифр души? сон? (сон здесь и бодрствованье там) горний мир? (Раппопортиха молча — а поесть?) преграда профанам — procul este, profani — преграда повседневности, крысиной возне, пахучим крысиным норам («Можно не к столу?!» — «Ленка, на дачу крысы шастали?»), если же вдруг посмотрит, ее взгляд сожжет, да, сожжет, но вся жизнь аrtistes libres, вольных художников, скажем смелей, mages libres — вольных волхвов — в том, чтобы однажды она открыла глаза, да, открыла…
Вслух я вряд ли скажу, что мое ремесло — метать бисер, вслух необязательно, напротив, похваливал сациви, грузил бордо в утробу, помню, Лене трудно подстроиться под развеселье, — главнокурявцев (говорю, жуя), что крысообразные вдруг отвязались, всё! (Хоровой тост; даже жаль — Землеройка и Монгольская бо’одка собирались выступить в мою защиту на суде). Попутно скетч о Евгеневгениче (юмор у них в наборе, как причиндалы), набравшись, выболтал об Обыденке, о петиции к чудотворной (странно приметить у Лены насмешечку напополам с довольством, может, из-за позолоченной оправы — его презент?) Или она вспомнила о «Мечтателях»? — стала первой, кому сказал (задолго до свистопляски), что выбросил дарственную. Боже мой, ты восхитительный дурак! — как будто я хотел? скорей всего, случайно, переезд, студиозусы таскали короба, поперли ради хохмы, не уверен. Лидия Николаевна была не без провокаций, повторяла «мой стиль — рассудку вопреки». Но, похоже, рассудок-то присутствовал — и «двойной автопортрет», как говорил Анри (он водил рукой Л.Н., пока они, лежа на мавританце, т.е. на чуде ковроткачества, болтали друг с другом в «золотом зеркале Амура»), — ей попросту стало жаль отдать в чужие лапки, канцелярские лапки. «Юрочка, вас могут засудить» — «Венец страдания — и тот не будет платой» (Ахматова? не проверял).
Не знаю, зачем ты придумала эти катания в кабриолете (или придумал я?) Он все время глохнет, чему никто не верит — там ювелиры перебрали косточки, а Аганбяна нет, чтоб ставить на горох, — зато, когда тихнет мотор, мы, под жаровней солнца, слушаем кузнечиков и ветер луговины, прозаически, впрочем, ожидая эвакуатор, ты говоришь что-нибудь вроде «я люблю такие моменты, жизнь останавливается, и…» — не знаю, что должно следовать после «и» — «а верю ли я в доктрину метемпсихоза? хотел бы стать, скажем (подыскивала костюм для воплощения недолго), кузнечиком?» — и верю ли (странный переход), если бы меня все-таки замуровали в местах отдаленных, она носила бы мне сухари (хотел сказать, что назвал бы ее соучастницей, и сидели бы по соседству), вообще не бывает ли у меня наваждений, когда видишь иные, но тоже свои, биографии, иные дороги — потому что она мечтала, пожалуйста, не смейся, быть ветеринаром, еще актрисой, еще чичероне, как Вернье, а лучше всего драить полы в церкви в Брюсовском. И верю ли в воскресение — как будто не пою «Христос Воскресе», как будто не поклонник кулича по ее рецепту — но вообще-то, и пусть это будет теологуменом, люди ценят только то, что теряют навсегда, и мы с тобой тоже что-то потеряем навсегда. «Но зачем, если знаешь, а ты знаешь: нужны шмели?» — о, тут ответ несложен — мнемотический каталог несостоявшегося энтомолога сохраняет в нетленном виде латинское наименование жужжащего бочонка — bombus — ты хохотала (к тому же я научил, как бомбуса, задумавшегося на синем шелке твоего плеча, погладить, чтоб не цапнул), но ведь это даже не половина ответа, а целый не произнести: если любишь женщину, в вопросе — да весь мир в вопросе; если не любишь, то, конечно, дура.
Иногда тоже говорю нелепости: «Тот, на Страсбургском соборе, с жабами на спине — это же не я?» — «Как тебе в голову могло прийти? (ладонь на лоб) Перегрелся, что ли?» Но если бы солнце подплавило меня, скрипел бы и скрипел: почему не пришла на вернисаж Nōka Ō — а, ты была никакая, упадок, смешно сказать, сил, ты — серфингистка, тебе всего сорок шесть — «Почти сорок девять, счетовод» — какая разница, ты — ас сверхскоростной езды, госпожа ветра, не удивлюсь, если тебе придет фантазия прыгнуть с парашютом, лишь благодаря твоему человеколюбию мы передвигаемся в автомобиле, а не верхом (брякнул, что за руль не садился с 1987-го, — повод меня подучить — тем более, как сказала, инструкторше-миллионерше плата не потребуется), хотя, конечно, ты считаешь блажью, что у меня дыхательная аллергия на потную шерсть твоих миленьких лошадок, но и я — блажью, что была больна, когда перед пластмассовыми людьми я откровенничал о komorebi — солнечном свете, который проступает сквозь деревья, — м.б., вся человеческая история — такой почти не различаемый, но все же присутствующий свет? — и «Вишня в цвету» Nōka Ō была коронована героиней вечера исключительно с целью спросить — в каком саду цветет твое счастье? — стихотворение Nōka Ō, в моем переводе, предсказуемая мистификация. А вечером твой сварливый тон по телефону: «Почему я должна сходить с ума по Nōka Ō, если ты сходишь с ума?»
Зато мы ждем эвакуатор, как иудеи — мессию. Возникает, однако, повод спросить: согласна ли, что я чудотворец? — вместо ответа жуешь травинку, а я пересаживался за руль и — заводил мотор — мы почти взлетали под изумленные взоры селян — чудо, продолжал городить я, не что-то из ряда вон, а повседневность, как небо, к примеру, или его отражение в прудке средней свежести, в общем-то главное чудо — что мы — это мы, хотя мы нетвердо знаем, кто мы на самом деле. Селяне тоже исповедуют чудо, селян не разубедишь: кабриолет — не съемки фильма, и твои дымчатые очки — повод для слухов о пришествии селебрити, но сколько платят за массовку? (кому-то смогла подкинуть заработок, кто-то покрал саженцы в твоей оранжерее), смеялась, что реплика в мой адрес — «вы продюсер?» — воздаяние за презрение к бухгалтерам и бухгалтерочкам. Само собой, можно иноходить на других авто, у тебя еще два (три? тогда поправь), незнанье марок — сорт моего снобизма, есть с четырьмя кольцами, как будто четыре раза замужем, а не четырежды мать в непорочном браке, есть с хищным образчиком кошачьих — не твой портрет, а твоей судьбы, перед которой ты бессильна, даже если выжимаешь по Новой Риге двести верст.