Когда мы мерзли на ночной плотине, сказала, что всегда отказывалась играть Шумана, потому что бережешь мои нервы (я, дескать, нервный), что в какой-то новелле Джорджа Терруанэ персонажи так же смотрят на звезды и понимают, что они — бессмертные — смотрят сейчас на себя здешних и смертных — нравится? (мычу одобрительно-фальшивовато), что Гришка из Вранова, милый дурачок, писатель, которого никто не читал и читать не собирается, дышит неровно к вот этой даме (ты смешно показала на себя в зеркальце), — разве не ясно, что он все придумал — свойство художественных натур, и потом, если бы ты сама тоже — ну понятно, да? — он бы узнал последний, у тебя дети, у тебя воля, у тебя характер, и не абы какой, а субботинский характер (нет, уже не пьяна, «субботинский характер» — твоя трезвая мания), и, между прочим, известно ли мне, что тут в двух шагах поле клевера, и известно ли мне, что клевер днем не пахнет, а ночью — да, — по-моему, чушь, но двинули. Тут дело вот еще в чем: попробуй найди, когда темнота, туман, грунтовка, четыре ночи. Я заглушил мотор, подумал, жаль, алкоголь выветрился, ведь алкоголь — брат сна, а во сне можно все, и мы поцеловались.
33.
Нет, он долго держался порядочным человеком. Дольше, чем среднестатистический представитель мужского вида (я не выяснял, где ты почерпнула сентенцию). И хорошо, что дети выросли, — с интонацией самоубеждения, сразу после искусанных губ, после стыдливой скороговорки пружин автомобильного дивана, после купания под первым просветом — была минута, я перестал тебя видеть, — туман на воде как дыхание Левиафана (когда ты заплескала мне в лицо, я ознакомлен с этой метафорой Терруанэ) — после твоих волос — таволги, душицы, татарника на исходе лета, лилии долин — и быстрой ладони — не соскользнул ли крестик, — удачно все-таки расположено это поле у затона — можно миловать милую ночью, под утро, в полдень, как до начала рабочего дня на соседней ферме, так и в самый разгар. И распевы — «Василич! (неценз.) сюда!», «Василич! (неценз.) да не сюда!» — контрапункт любви. Потом шипел ливень, грозища, с угрозой не столько грешникам (хотя твое бедро пересекало мое бедро, единомыслия в оценке моей остроты не наблюдалось), сколько коллекционной колымаге, которая могла потонуть в суглинке. У твоего Терруанэ точно нет сравнения цвета глаз с цветом неясного неба, с цветом июльского ливня. С такой погодой можно и поисповедаться. Ведь ты нашла того дурачка-следователя (Пиршак? Пиршук?), намекнула, что будешь благосклонна, не сомневалась — я кристально чист, только без нервов, ты не леди Годива (я бы поубивал их мастихином — хлопотно, но наверняка — и у Агаты Кристи такого способа не обнаружено, вау). Гладила мне щеку: «Воренок…» — «?» — «Ты зажилил Фалька, почему не отдал Андрею?» Трудно вести правоведческие беседы, когда трогаешь губами соцветия сосков.
Кстати, об иных биографиях (благодарствую Косорыгину со товарищи). Была галлюцинация: уехать в Углич, затаиться в местном музейчике, взять другую фамилию, закончить карьеру смотрителем, мирно дремать — да я болтал всей компании, помнишь? Конечно, помнит. Только не говорил, что вместе с тобой, но ты так веселилась, что теперь-то я знаю: всё поняла. Конечно, поняла, я не дура. А заметил ли я (ты щекотала мне подбородок овсяницей), что давно перестала носить шаль с астрами? (я кивнул, ты не любишь, если я чего-нибудь не заметил). Это чтобы я не воображал, что ты не боролась. Это для него все легко: давно вторая семья — кажется, ты не верила, что мне неизвестно — вся Москва шушукает сто лет. Почему не развелся? (все-таки я задал вопрос). Ну дети, а теперь в довесок тренд (или треп?) о семейных ценностях (мне припомнился его высокоморальный юмор — семейные бесценности — когда обнимал домочадцев). Были на приеме у Самого (воспримут неправильно, если притащит обновленную версию). От слова «кретин» я удержался. Может (ей бы пошли в этот момент очки), пришел к умозаключению, что всё вот это — из мести? Откуда знать, что у меня там (положила ладонь мне на сердце, сначала, правда, на правую сторону, фыркнула) — я всегда был со странностями, а тот нет, тот надежный, то есть в роли надежного. Я не забыл, как в восьмом классе подарила мне сокровище? (пауза во спасенье не длинна) книгу отца о лингвистике с автографом? (да, да) — а зачем запрятал? в тот день, когда придуривался больным, когда шаль с астрами, когда тоже гроза, просила показать — по глазам вижу, память отшибло! — а я ответил — не знаю где, не найти, кавардак, мамай, нет средств, курам на смех, на домработниц. Тебе внушали (воспитание бабушки), что ты багфиш, почти гадкий утенок, а если правда? — я же тебя в упор не видел, я был увлечен (последовал список моих согрешений от и до, включая коровищу из Ярославля, о Маленькой О. ты была осведомлена, как оказалось, более, чем думал), но после, но после (жаль, ты смотрела в окно, и я никогда больше не увижу, какие бывают глаза, когда женщина говорит не тривиальное «я люблю», а говорит «но после», собственно, я так и не узнал — ты не продолжила — после чего догадалась, чтó ты для меня), вообще я нелепый типус, если спрашиваю, в каком саду цветет счастье — в саду, где обитает нелепый типус. Дыхание мое, когда подавал пальто, пальцы сквозь кашемир, — понял, почему гнала всех на улицу в ливень, в собачью жуть? — уловка дуры — только, господи боже, не лез бы в джентльмены Пташинский, он всюду, где его не ждут, или кто другой — а если типус, мой типус, вдрабадан, то, простирая пальто, взахлеб лекцию об обратной перспективе, фаюмском портрете, связи материализма и реализма (кстати, что-нибудь черкнул об этом? было интересно), Петрове-вино-водкине, — у него удивительная Богородица и Христос на Немецком кладбище (у тебя родня на Немецком?), а заодно, что милейший Саврасов не вылезал из запоя, какому-нибудь Диме Наседкину мог надиктовывать библиографию, цапался со шведским атташе из-за северного модерна (где твое энгельгардтство?), и гладил мои плечи, гладил, не соображая, что творишь. А в ванной? когда дезинфицировал мне морду? — у моих гостей, видите ли, слюни контагиозные. А я думала: этот типус сейчас поцелует, и это, пожалуй, мне нравится. Но нет: ты восхитительный трус. Честно говоря, я и теперь того же мнения. Существует одна разница — она коснулась меня губами — я могу тебе это сказать. Почему не остался, когда дала ноутбук и попросила про Шеллинга или кого я там приплел?
Вообще она собственница, чтоб без иллюзий. Когда зачастил в Питер (правильно Свято-Петроград? хм), хотела меня укокошить, ну или сам бы сдох по дороге, Анечка Мурина — чепуха, Мурина — алкоголическая дурь, если меня напоить, я лягу не с женщиной, а, допустим, с бревном, — она припомнила мне слова, что влюблен во всех женщин мира (на вечере о Делекторской?) — за такие откровения следовало бы врезать пощечину, но в другой раз, наша семейная жизнь еще не раскочегарилась. Но я так и не дотумкал, почему звонила в семь утра? Да, неслась в бассейн (разве я хочу видеть дряблые ноги? один индус на Бали аллилуйствовал, что такие ноги только у жены Кришны, и то, пока была девочкой, или у жены Будды — разве у Будды была жена? он хотел его утопить, не до конца, слегка, выяснилось, у индуса фармкорпорация, все аптеки в нашем отечестве теперь завалены пастилками от горла, каплями от ушей, мазью от чего хочешь, эликсиром, прости, от невстанихи производства того индуса, а причина глобальной экономики вот в этих ногах), да, бассейн — но знаешь, каким маршрутом? — ей хочется, чтоб угадал, увы, не мастак в ребусах, тем более в ребусах жизни — через Староконюшенный. Я останавливала авто, видела окна, свет, тебя не видела, жаль, у тебя нет собаки (тут, в самом деле, я не могу не изумиться — собака-то к чему?) — глупый, ты вывел бы ее на прогулку. Я звонила — вдруг ты подойдешь к окну — сама глупая, да?..
Сначала было решено жить в Староконюшенном (а где еще?), потом жаловалась, что духота, пыль, асфальт, задыхаешься (подозревал, что вблизи характер не сахар, но не до такой же степени — неожиданное удовольствие произносить выводы вслух). Иногда сбегала к своим (речь о детях), жила в гостевом доме день, два, как-то почти неделю (и тон по телефону не слишком дружелюбный — не надо пугать тебя голосом — но была со мной через час). Тот, похоже, вел себя корректно. Лучшая компания в огорчении из-за недостатка драматургии. Потом было решено обзавестись дачкой (отсутствие у меня этого счастья прежде не один год служило темой твоих филантропических нотаций), не против снять, лучше купить. Присмотрела за станцией Суково (скорее застрелимся, чем произнесем Солнцево, только Суково, хулиганское Суково до 1965-го, кстати, суковские ребята в свое время захватили Подчердачье у Петровских Ворот — тоже нотка биографическая). Дачка — значит, воздух, значит, шуршать листьями, проваливаться в сугробы. С мышами, как положено. Ты развивала идею, что если пустить на них таксу или терьера, то можно, а если химическую отраву, то нельзя (понял теперь, какая польза от собак?). Не рискну утверждать, что лыжный кросс по овражкам, по бурелому — радостное воспоминание о медовых месяцах (приятно, что у тебя тоже давит в боку). Зато после пяти, когда выколи глаз, когда первобытная синь в оконцах, а мы (прежний хозяин был оригинал и оставил в наследство медвежью шкуру) на полу, глядя на рубиновый жар солдатской печи, и только медь твоих волос видна, и плечо, и губы-угольки. План проложить лыжню в деревню Марёво (я не диспутировал). Вообще в боку не должно давить, ты не старуха. Самое большое изумление (не за всю ли мою жизнь?) — утром (т.е. половина двенадцатого — возмутительная рань) проснуться от хлада (и глада) — ни печки, ни завтрака, ни тебя, выбрести на крыльцо дымить с народной молитвой не той матушке, и увидеть свою Эос взлетающей по обмерзлым ступенькам, — молодую, молодую, с застывшими на челке каплями — ныряла в прорубь! Ты тоже говорила, что мой характер — не фруктоза, может, похуже, чем твой (я пилил тебя до второй порции омлета, потом мы топали — не на пространство белого поля, как я хотел, — к проруби! — правда, в целях научных изысканий — с термометром, ты ставила температурные условия — п