— Brave girl[19], — произносит он, ласково потрепав Анжелину по щеке. — Храбрая де-воч-ка.
Все смеются, и старуха тоже. Но лишь потому, что видит, как смеются другие, или, скорее, по причине, очень хорошо ей известной.
XXIV
Продажа запальной трубки у дверей кафе «Модерн» имела, если угодно, символический смысл. Ее можно было расценить как выражение признательности ребенка из Серкал Ново к почетному гостю, сопровождаемому целым эскортом майоров и капитанов. Анжелина передала ему в руки доказательство своей смелости, а гость в свою очередь презентовал ей кредитку и блестящую монету. Вот как оно было.
— Brave girl… Храбрая девочка.
В этот тихий час, когда трудовой день в казарме закончился, рекруты слонялись по городу. В лавках было полно солдат, на автобусных остановках торговцы ожидали свежие газеты, кокетливые девушки прогуливались под ручку по улице, что-то шепча друг другу на ухо и негромко хихикая; каждая делала вид, будто ее ужасно интересует болтовня подружки. Так выглядел после заката солнца военный поселок.
Лишь Анибал с сыном бродили поодаль, в стороне от слоняющихся по улицам солдат. Они стучались в дома, предлагая лавочникам и просто жителям купить у них охотничье ружье, но всякий раз по той или иной причине получали отказ.
— Ничего не поделаешь. Придется, видно, предложить его торговцу железным ломом, о котором ты говорил, — вздохнул Анибал.
Сумерки сгущались, с солдатского календаря слетел еще один листок. Портела в лазарете очнулся (одному богу известно как) и беззвучно рыдал, пытаясь нащупать под одеялом свою ногу; Козлиная Бородка со свитой прогуливался по шоссе; верзила сержант, высоко вскидывая татуированные руки, бросал ребятишкам мелкие монеты.
Равнодушные к этому зрелищу, Анибал с сыном обходят в поисках старьевщика окраинные улочки; буйные сорняки заполонили все кругом, на порогах домов сидят женщины и вычесывают из волос насекомых, хотя уже начинает темнеть. Из последней лачуги, стоящей на отшибе, почти в открытом поле, опрометью выскакивают два солдата с брюками в руках. Они улепетывают, словно перепуганные зайцы, а вслед за ними с гиканьем несется орава девиц.
Глядя, как накрашенные девицы бегут по улице, угрожающе сжимая кулаки, старик не преминул вспомнить о женщинах в прежних военных лагерях.
— Нет сомнения, эти потаскушки заменили теперь маркитанток. Пошли дальше.
Они двинулись вперед — город давно остался позади — и вскоре очутились перед хижиной, сколоченной из сосновых досок.
— Здесь, — сказал Абилио.
— Кто там? — крикнул чей-то голос, едва они заглянули в дверь.
Отец и сын замерли. Они искали глазами того, кто их окликнул, но полутьма в захламленной лавке не давала возможности что-либо разглядеть.
— Что вы хотите? — снова спросил голос из темноты, и только тут они увидели мужчину, который копошился в глубине комнаты, точно курица в навозной куче, разгребая груду железного лома.
— Мы по делу, — ответил Абилио с порога.
Старьевщик — а это был он, — оставив свое занятие, направился к пришедшим. Должно быть, у него болел позвоночник, потому что шел он, согнувшись в три погибели и отставив зад. Это, а также привычка кивать при ходьбе еще больше усиливали его сходство с курицей.
— Я солдатского ничего не принимаю, — придерживая рукой щеколду, начал он, чтобы сразу внести в дело ясность.
Анибал протянул ружье:
— Вот посмотрите.
— У вас есть удостоверение?
— Да, сеньор. Полный порядок. Разрешение на охоту оплачено до конца сезона.
Удовлетворенный ответом, старьевщик впустил только старика, сын остался на улице.
— Подождите за дверью, — обратился он к Абилио извиняющимся тоном. — У меня нет никакой охоты связываться с военными.
Они прошли в заднюю комнатушку договориться о цене. От торговца несло порохом и резким запахом нагретого металла.
— Гм… — протянул он, прикидывая стоимость двустволки. — Гм…
Он проверил оба ствола, щелкнул затвором, оттянул курок и, хорошенько все осмотрев, назначил цену, как и следовало ожидать, крайне низкую.
— Старая модель, — прибавил старьевщик, точно оправдываясь.
Бедняга Анибал при всем желании не мог согласиться на столь ничтожную сумму. Прежде всего, требовались деньги для возвращения в Симадас, затем нужно было купить штаны и костыль для Портелы, и наконец, он решил в ближайшее время заказать в Бежа деревянный протез. Следовательно, нужны были по крайней мере четыре бумажки.
Пока он производил подсчеты, торговец железным ломом, оставив старику ружье, принялся кружить по лавчонке, притворяясь, будто с головой ушел в поиски какой-то рухляди. Роясь в груде хлама, он извлекал то бумагу, то моточек проволоки. И все расхаживал по комнате, отставив зад и беспрестанно кивая головой.
После долгих торгов они все же сговорились. Анибал получил деньги и пару тиковых штанов, поношенных, но в приличном состоянии.
— Это же солдатские брюки, — сказал, увидев их, Абилио. — Заверни штаны получше в газету, не то подумают, что я их стянул.
— Не волнуйся, таких штанов у старьевщика хоть завались, — успокоил его старик. — Штанов, сапог и ремней. Я даже шинели видел.
Еще он видел осколки снарядов, скромно лежащие в уголке, но промолчал об этом: не хотелось вспоминать Нелиньо и его банду.
— У него там чего-чего только нет, — пробормотал Анибал.
Абилио тем временем твердил, как опасно покупать солдатские вещи без свидетелей. Ему уже мерещилось наказание: вычеты из жалованья, отсидка в карцере. Он был солдатом, и этим все сказано.
— Не волнуйся, сынок, не волнуйся…
Они поднимались по улочке, где женщины с распущенными волосами, сидя на пороге, искали в головах друг у друга, и, когда проходили мимо, окошки распахивались, и в спину им неслись задорные крики.
Они не поворачивались, не отвечали. Они шли понурясь, каждый занятый своими мыслями. Сын забыл о возможном наказании и о казарме и мечтал о цветастых ситцевых занавесках и надушенных комбинациях с кружевами, о девушках из балагана на ярмарке и о других — в халатиках, с сигаретой во рту. Отец нащупывал в кармане ассигнации, завязанные в платок, тот самый платок, в котором он носил черепаху и который все еще сохранял запах болотной тины. Он слышал смешки и приглашения девиц, но уже не сравнивал их с маркитантками, что в прежние времена были неотделимы от армии. Теперь перед глазами у него стояла мертвая черепаха со свисающей из панциря тонкой, как кишка, шеей. Сколько времени проносил он в кармане этот трупик, обернутый в саван из платка?
Оба, старик и солдат, брели вдоль дороги молча, словно чужие. Шаг за шагом удалялись они от мусорной кучи окраин; впереди их ожидало шоссе, бесконечная артерия, пересекающая равнину из конца в конец, пустынное место, которое оживляли лишь автобусы, торговцы, прохожие, американцы, кокетливые девушки, а там, еще дальше, ждала их койка в лазарете, будто вдавленном в мрачное здание казармы.
— Оно уж не так часто было нужно мне в последнее время, — неожиданно сказал Анибал. — Но никто не станет отрицать, что прежде оно служило мне верой и правдой. Один только я знаю, как оно меня выручало.
Абилио догадался, что отец говорит о ружье. И предпочел промолчать. Они уже были на главной улице Поселка. И требовалось срочно обсудить, что делать дальше: где заморить червячка и как распределить деньги, вырученные от продажи ружья. Но старый Анибал остановился и, освещенный тусклым отблеском огней кафе и таверн, продолжал говорить.
Он говорил, что давно пора было расстаться с двустволкой, что он давно уже чувствовал, как дрожит рука, и, если уж быть искренним до конца, зрение у него начало сдавать. Возраст дает себя знать.
XXV
Как только Портела пришел в себя, санитары в белых халатах перенесли его в сад позади лазарета и посадили в тени около каменной ограды, поставив рядом кувшин с водой.
Если они и пытались утешить его (а вполне вероятно, что так оно и было), старания их ни к чему не привели. Военным и штатским, случайным прохожим и даже офицерам, появлявшимся в этом тихом уголке, Портела отвечал неохотно, не поднимая головы. Он окидывал взглядом свою фигуру: одна нога вытянута, другой почти нет, и штанина подвернута и заколота английской булавкой. Ничто вокруг его не интересовало; даже на мух, сильно досаждавших ему, он не обращал внимания.
Однажды Портеле привиделся странный сон: юркую ящерицу на песчаной равнине преследовала крыса (или какой-то еще зверек). Самое удивительное заключалось в том, что ящерке, живой и подвижной как ртуть, бесхитростной и веселой, удавалось убегать от ядовитых зубов врага, и она продолжала резвиться без устали, радостная и беззаботная, даже не оборачиваясь назад. Она считала, что забавляется, а между тем хвост у нее был весь искусан, но она не знала, не чувствовала этого. Яростные укусы волосатой крысы, которая всякий раз, когда ящерка пробегала поблизости, стремилась схватить ее зубами, казались той всего-навсего незначительными царапинами.
Она забавлялась, кружилась как безумная, и вдруг, в самом разгаре игры, кончик хвоста у нее отделился и запрыгал по песку. Ящерка снова забегала и потеряла еще кусок хвоста, потом еще, еще и еще. И вот она уже снует среди множества извивающихся кусочков и, счастливая, играет с ними, не замечая, что тело ее изранено, и не давая себе труда оглянуться назад…
Вот какой сон привиделся Портеле, и при одной мысли о том, что сон может повториться, его бросало в дрожь. Если этого еще не случилось (по крайней мере до сих пор), то лишь потому, что Жоан Портела все время был настороже. Даже когда он дремал в тени у каменной ограды, ему удавалось мгновенно пробудиться, едва он чувствовал приближение кошмара, где резвая ящерка опять забегает среди множества трепещущих кусочков своего хвоста.
Жоан Портела сидел на земле, точно нищий, просящий подаяние на ярмарке. Перед его глазами были ряды гостиничных окон с роскошными гардинами, а у его ног в ничем не нарушаемой тишине сада прыгали воробьи. Они подскакивали совсем близко, не раз он мог бы достать их рукой, но это ничуть не смущало птиц, они уже привыкли к неподвижно сидящему человеку и, как считал Портела, инстинктивно чувствовали, что перед ними несчастный калека. «Это в порядке вещей, — думал он. — Они уже догадались, что я им не опасен».