«Дань уважения», — подумал он и покинул отель.
Он не придал бы большого значения случившемуся, если бы под вечер сержант, его верный помощник, не отозвал бы его в сторонку, чтобы сообщить нечто важное. Они понимали друг друга с полуслова, и вскоре оба с беззаботным видом прогуливались перед завешенной флагом стеной.
Незадолго до ужина капитан вошел к себе в номер и позвонил администратору:
— Закажите мне такси. Я переезжаю в другую гостиницу. — Он говорил по-английски. Ему было ровным счетом наплевать, понимают его или нет.
XXIX
В тени букового дерева, старого букового дерева, сидели два путешественника. Из Серкал Ново они добирались на попутном грузовике с соломой; их подбросили до Сантьяго, точнее, до площади Сантьяго. Доехали без приключений — Портела в кабине между шофером и его напарником; Анибал в кузове на соломе, он пересекал равнину под самыми кронами деревьев, и ближе чем когда-либо к аистам, медленно пролетающим над полями. При каждом толчке грузовика ему казалось, будто он сидит в соломенном гнезде на ветке, вздрагивающей от ветра. Представьте себе старика в мягкой колыбели, под которой стремительно бежит — земля.
В Сантьяго Анибал едва успел поблагодарить шофера: как только водитель с напарником поставили калеку на землю рядом с какими-то двумя незнакомцами, он оттолкнул их и тут же, на глазах у всего городка, пустился чуть ли не бегом, опираясь на свой костыль. Анибал бросился за ним вдогонку.
— Постой, Жанико. Автобус уже подходит.
— Мы подождем его на следующей остановке, — возразил Портела, — у меня все тело затекло от сидения.
Старик не захотел с ним спорить и безропотно последовал за товарищем. Он и верил и не верил объяснению Портелы, но про себя решил, что поспешность эта вызвана страхом перед людьми и их праздным любопытством. Что ж, Портела был прав, и Анибал не мог не признать этого. «Ведь парень ни с кем и словечком не перекинулся с тех пор, как вышел из госпиталя. Он подавлен, нервы напряжены. Так что ничего удивительного».
Они прошагали целый час, не проронив ни звука, оба молчали, словно набрав в рот воды. Старика мучили угрызения совести, он боялся обидеть Друга, а тот, весь взмокший, тащился под безжалостным солнцем, извиваясь, как червяк, и у него не было ни сил, ни охоты разговаривать. Портела ковылял, налегая всей тяжестью на костыль; неровно и резко бросая свое тело из стороны в сторону, лавировал между обочинами дороги, словно лодка с одним веслом.
— Не переутомляйся, — предупреждал его Анибал. — Когда устанешь, давай передохнем.
Портела, не отвечая ему, продолжал идти. Он вел борьбу с костылем, и это сражение, наполнявшее его гордостью, заставляло двигаться вперед, шаг за шагом, даже когда голова начинала кружиться от мелькания костыля на асфальте. «Мне нужно привыкать к этой палке, — повторял он ежеминутно. — Нужно привыкать, нужно привыкать…»
В тени букового дерева измученный до отупения Портела наконец отдохнул. Рука, которой он сжимал костыль, была стерта до живого мяса.
— Оберни руку платком, — посоветовал Анибал.
Они расположились под деревом и достали из мешка провизию — вино, сыр и хлеб, черный солдатский хлеб.
Так они и сидят. Подошел один автобус, затем второй, а Анибал с Портелой все жуют, уставившись перед собой, и, кажется, не собираются покидать приютивший их бук. Они завтракают без аппетита, тщательно пережевывают пищу; Жоан Портела сидит прямо, опираясь о ствол дерева, а старый Анибал что-то чертит на земле кончиком ножа. Глаза их неподвижны, они думают.
— Мне почему-то не хочется возвращаться домой, — заявляет старик. — Сам не пойму почему, а вот не хочется.
Он говорит не спеша, не переставая чертить на земле, словно тщательно записывает то, что произносит:
— К счастью, это скоро пройдет. Если я правильно рассчитал, мы с тобой наладим жизнь раньше, чем ты предполагаешь. Главное — это везение и здоровье.
Он тут же раскаивается, что упомянул о здоровье, и исподтишка косится на товарища. Потом, поразмыслив немного, понимает, что и о везении не стоило говорить, и торопится исправить оплошность.
— Важнее всего не утратить мужества, не пасть духом.
Портела внимательно разглядывает облака и рассеянно крошит корку хлеба. Больше всего на свете ему хотелось бы сейчас убежать от друга, скрыться куда-нибудь подальше, потому что он по горло сыт всеми этими утешениями и извинениями, ведь каждый считает своим долгом подбодрить его. Портеле тошно, но старик уже не может остановиться, опьяненный собственным красноречием. Он и не пытается сдерживать властно увлекающий его поток, продолжая что-то рисовать кончиком ножа.
— Мы остались живы, а это уже немало. Другие, хоть и не попадали в такую переделку, кончали хуже.
Еще одно неудачное слово — «переделка». Нож замирает, медлит какое-то мгновение, а потом снова принимается выводить неразборчивые каракули в пыли, среди муравьев.
— Знаешь, Жанико, нужно необыкновенно тонкое чутье, чтобы выбрать заранее то, что действительно окажется для нас подходящим. Я даже считаю, что все в жизни зависит от этой способности. Но как бы то ни было, мы с тобой располагаем теперь кое-какими деньжонками, а это необходимо в любом деле. Без денег нет смысла и начинать.
Линии, нанесенные ножом, сплелись в запутанный узор, и рука Анибала движется уже механически; Портела, не вникая в смысл его слов, продолжает крошить хлеб и разглядывать облака. Голос старика (а может быть, он идет от узора в пыли) все еще звучит в молчании гаснущего дня; Анибал говорит о мелочной торговле, о брошюрах, которые выгодно продавать в дни сельских праздников, о том, что для начала нужно иметь хоть немного денег. Он тараторит без умолку, бормочет что-то о заработке поденщика, сравнивая его с заработком ярмарочного торговца, оба заработка непостоянны, зато насколько приятнее торговать на ярмарке: веселая музыка, приключения, а иногда и удача. Под конец Анибал говорит о мужестве героев, в том числе королей и вельмож; искалеченные в сражениях, слепые, безногие, они все равно внушали ужас врагам, достигали вершины славы и оканчивали свою жизнь в богатстве и роскоши — разумеется, происходило это в далекие времена, когда короли и вельможи командовали войсками.
— Ах-ха, — вздыхает Портела, прерывая монолог товарища. Он берет костыль и, опираясь на него и на дерево, пробует подняться. И вдруг, уже стоя, восклицает:
— Мог ли я когда-нибудь вообразить, что в Серкал Ново меня ожидает пуля!
Это жалобное восклицание заставляет старика растерянно умолкнуть, он вдруг теряет нить рассуждений и беспомощно смотрит на искалеченного друга, вытирая лицо тыльной стороной руки, все еще сжимающей нож.
Голос Жоана Портелы возвращает его к действительности.
— Вы хотите, чтобы я торговал брошюрами, дядюшка Анибал? — Он окидывает старика взглядом с головы до ног и скрежещет зубами. — Но дьявол вас побери, разве вы забыли, что я не умею читать?
И злобно, с ненавистью смеется.
Старый Анибал, сидя под буком, слушает его молча. Он мог бы ответить, если бы захотел; он мог бы сказать товарищу, как говорил себе, размышляя о его будущем, что неграмотность здесь ни при чем, что кто-нибудь будет отбирать ему товар, журналы и брошюры. «Вероятно, я должен успокоить его», — решает Анибал.
Но Портела уже направился к остановке автобуса.
«Он уже лучше передвигается», — отмечает старик, видя, как решительно ковыляет Портела. И хватается за эту мысль: «Конечно, гораздо лучше. А тебе, Анибал, следует отдать должное этому парню».
XXX
«Надо отдать должное этому парню», — станет повторять отныне Анибал, восхищенный мужеством друга.
Он видел, как энергично орудовал Жоан костылем, к которому еще не успел привыкнуть; видел его в автобусе, тихим и присмиревшим; видел его теперь, готового прошагать до Симадаса по неровной, изрытой ухабами дороге еще не одну лигу.
— Торопитесь, дядюшка Анибал. В темноте мне еще трудней будет идти по этим колдобинам.
После того как они слезли на перекрестке, пришлось пробираться среди камней и зарослей ежевики, поэтому они брели медленно, не теряя надежды встретить какой-нибудь попутный транспорт.
— Не мешкайте, сеньор Анибал, идите быстрее. Если мы не станем прохлаждаться, то окажемся в Симадасе засветло, сами не заметим, как доберемся.
— Тоже правда, — соглашается старик, чуть поотстав, но все-таки не перестает оглядываться. — Я смотрю, не покажется ли на дороге подвода.
Жоан Портела негодует: мечты, опять мечты, старик, по обыкновению, строит воздушные замки — и устремляется вперед еще более энергично. Он так усердно работает костылем, что кровь выступает из-под ногтей, надоедливая болтовня спутника бесит его, от всех этих историй и посулов Портела еще острее чувствует себя обойденным, обманутым. Он хотел бы остаться один, но, разумеется, и думать об этом нечего. Время от времени Портела оборачивается, опираясь на костыль.
— Поторапливайтесь же, сеньор Анибал. Таким черепашьим шагом мы приплетемся в Симадас затемно.
— Тем лучше, — бормочет про себя старик, однако не высказывает вслух своих мыслей. Единственное, чего он хочет, — это оказаться дома, избежав встречи с любопытными соседями; потом предложить товарищу кров и на другое утро обсудить с ним наедине перспективы на будущее. В ящике стола у него хранятся по крайней мере две подходящие брошюры (кроме «Истории мавров» и полдюжины разрозненных выпусков «Истинной трагедии графов де Тавора, окончившейся жестокой смертью, уготованной им королем»). Сам того не замечая, он опять отстает: «Эти книжки не годятся, надо купить другие, поновей. Ну… а «Приключения Жана де Кале»? Куда я мог задевать «Жана де Кале» и «Трех горбунов из Сетубала»?»
— Где вы там, дядюшка Анибал?
Черт побери, парень ворчит. Надо отложить пока разговор о брошюрах и скорей догонять его. Пока что в их распоряжении «История мавров» и «Графы де Тавора». Начало совсем неплохое. Он покажет книги Портеле и объяснит ему, как вести торговлю, как жить дальше. После они займутся «Жаном де Кале» и забавными приключениями горбунов. Всему свой черед, и побеждает тот, кто умеет ждать. «Надеюсь, завтра волдыри и ссадины у парня пройдут. Во всяком случае, мне кажется, он к этому делу расположен и, если я не ошибаюсь, вполне сможет торговать книгами на ярмарках. И мужества ему не занимать. Что правда, то правда».