Потом они видят, как он протягивает руку за стаканом вина, поворачивается и ложится прямо на стойку, с вожделением уставясь на вино мутными глазами.
— Поезд из Эворы, поезд из Вила Реал или из преисподней, мне-то какое дело, я одного желаю, чтобы ты не отлынивал от работы. — Он сплюнул в сторону. — Да, чтобы ты не отлынивал от работы.
Молчание. Трактирщик и новички одним ухом прислушиваются к его речам, а другим жадно ловят доносящиеся снаружи звуки, ведь в ночи может снова раздаться гудок паровоза.
Но Три-Шестнадцать сжимает в руках стакан и, пристально разглядывая его, бубнит, не скрывая раздражения. Он по-прежнему обращается к поездам, хотя уже другим тоном:
— Тысяча шестьсот чертей! Поезда и опять поезда, они бегут по всем направлениям, а в Алваро в этот час никто обо мне и не вспоминает.
Он адресует жалобы стакану вина, своему теперешнему товарищу. Подносит его к губам с намерением осушить до дна — только так можно окончательно разделаться с проклятым зельем, — но тут же передумывает и с размаху опускает стакан на цинковую стойку. С размаху — потому что никто в этот час не вспоминает о нем в Алваро.
— Ни одна живая душа, боже милостивый!
Размышления об Алваро, видимо, смягчили его гнев или заставили хотя бы на миг забыть о поединке с поездом, со свободой и всем тем, что вызывает в памяти непокорный свисток локомотива, проносящегося по равнине мимо военного поселка. Почерневшие от вина губы начали шевелиться быстрей, теперь с них слетают более осмысленные и четкие слова, произносимые к тому же не столь хриплым голосом.
— Никто обо мне не помнит, по это даже к лучшему. — Капрал придвинул стакан поближе, грустно подмигнул ему: — Вот какие дела, приятель, никто меня не помнит…
Конечно, сцена эта нисколько не интересовала трактирщика, занятого своим делом. С него вполне хватало и того, что приходилось высиживать положенный срок да еще обслуживать надоедливых посетителей. Хозяин кабачка, облаченный во все черное, с траурной лентой на картузе, с потухшей сигаретой в зубах, считал ниже своего достоинства проявлять какое бы то ни было любопытство, явно презирая солдат и других завсегдатаев трактира. Он взглянул на часы, висящие у пояса на черном шнурке. Но только ли циферблат видит он перед собою? Весьма сомнительно. Потухшая сигарета все еще торчит у него во рту, капрал Три-Шестнадцать продолжает оправдываться перед стаканом вина, новобранцы дрожат от страха. Вот и все.
— Забыли меня, я не сомневаюсь. Три-Шестнадцать уже ничегошеньки не значит в Алваро. Но это даже к лучшему. Честное слово, к лучшему, вот ведь что получается. Положим, я объявлюсь в родных местах и кто-нибудь узнает меня и скажет: «А ну докладывай, паренек, чем ты занимался все это время?» Ясное дело, я так только предполагаю, а вдруг кому-то и впрямь взбредет в голову спросить об этом?
Он обращался к самому себе, однако ничего не имел бы против, если бы получил ответ от посторонних, все равно от кого.
— Эй, молокосос, что же ты молчишь, отвечай живее!
— Мне отвечать? — осмелился подать голос один из солдат, но капрал даже не посмотрел на него, так захватили его воспоминания об Алваро и разговор, который он вел словно бы про себя.
— Я как будто слышу голос моей старушки: объясни мне, дорогой сыночек, растолкуй, пожалуйста, что ты делал на военной службе…
Почти без усилия Три-Шестнадцать встает и направляется к деревянной скамье. От него разит винным перегаром. Он идет не спеша, вразвалку и внезапно останавливается перед новобранцами; две бритые головы поднимаются навстречу ему.
— Четырнадцать месяцев быть в отлучке и ни разу не заглянуть домой, боже милостивый! Тут уж никак не обойтись без отчета. Вот ты, голубчик Три-Шестнадцать, и сел в лужу, попробуй-ка выпутайся из затруднения. Ты капрал… Знаешь, мама, я был капралом… Нет-нет, дуралей, это звучит слишком невразумительно. Может, лучше сказать — артиллеристом?.. Знаешь, мама, я служил артиллеристом и выучил назубок все части пушки…
— В самую точку, — произнес один из солдат, поменьше ростом.
— Что в самую точку?
— Да вот это. Достаточно, если вы ответите, что служили артиллеристом.
Три-Шестнадцать с негодованием передернул плечами.
— По-твоему, этого достаточно, чтобы разъяснить положение вещей моей старушке?.. Артиллерист…
— Конечно, всем известно, что такое артиллерист.
— Всем известно? Тогда что же это за птица, артиллерист? И не смей ему подсказывать, пускай этот всезнайка ответит сам.
— Мне кажется, артиллеристом можно назвать любого человека, несущего службу в артиллерии.
— Кому было приказано молчать, дурья башка! Пусть объяснит твой товарищ, хвастунишка, ему и карты в руки.
— Итак, сдается мне, — начал маленький новобранец, — артиллерист — это всякий, кто возится с пушками и мортирами.
— Мортирами? — Три-Шестнадцать, казалось, не верил своим ушам. — Мортиры! Вы только послушайте, как шпарит словечками этот обормот. Мортиры!
— Ясное дело, мортиры, а то нет? Неужели я неправильно сказал?
— Ты соизволил упомянуть о мортирах. И верно, воображаешь, что здорово отличился?
— Но как же так, сеньор капрал, разве артиллерист не имеет дела с мортирами?
— Почему не имеет? Имеет. Только какое же это объяснение, болван? Откуда может знать штатский, что обозначает подобное название? Он наверняка и не слыхал его, понятно?
Оба солдатика, оторопев от такого обилия вопросов, растерянно хлопают глазами.
— Нам еще не выдали инструкции, — извиняющимся тоном пролепетал тот, что поменьше.
Тогда более высокий заметил:
— Я полагаю, нет необходимости в инструкции, чтобы догадаться, что это орудие. Как ни крути, все выходит, что это огнестрельное орудие и его применяют на войне.
— Мортиру?
— Да, мортиру, сеньор капрал.
— Прекрасно. Значит, ты, продувная бестия, утверждаешь, будто мортира — огнестрельное орудие и его применяют на войне? Я не ошибся?
— Нет, сеньор капрал. Мортиру используют во время войны с другими государствами. Мортира — огнестрельное орудие, из него палят по врагу.
— Превосходно! Наконец-то капрала Три-Шестнадцать просветили добрые люди. Теперь остается лишь узнать, для какой такой войны предназначается это огнестрельное орудие и по какому врагу следует открывать из него пальбу? Валяй дальше, ума палата! Ты что замолчал, уж не сдрейфил ли часом?
Разумеется, он обращался к сидящим на лавке солдатам, но поглядывал преимущественно на трактирщика. Три-Шестнадцать испытывал неимоверную гордость оттого, что задал столь каверзный вопрос, и слова его были адресованы скорее человеку за стойкой, чем рекрутам, от него ожидал он сочувствия и одобрения.
— По какому врагу? — Маленький солдат явно колебался. — По какому врагу?.. Ага, сообразил, сеньор капрал… По мулам…
— Ну и отмочил же ты штуку, балда, — ахнул второй новобранец и разразился хохотом, стуча по полу тяжелыми сапогами.
А капрал Три-Шестнадцать лишь криво усмехнулся. От жалости и презрительного сострадания.
III
— По мулам, — ответил малорослый рекрут, и мулы действительно представлялись ему врагами. «По белому мулу — огонь!» — шутили между собой артиллеристы, получив приказ стрелять. «Бедняге мулу опять влетело ни за что ни про что», — обиженно ворчали старые служаки, когда их несправедливо наказывали перед строем.
Солдат повыше заливался смехом, хватаясь за живот.
— Сукин сын, ай да сукин сын! — Он покачивался из стороны в сторону, и его бурное веселье задевало товарища, который то и дело краснел от смущения до ушей. — Ха-ха-ха, ай да сукин сын!
Маленький солдат терпеливо выслушивал насмешки, прерывавшиеся взрывами хохота, он стыдился своей неудачной фразы. Однако всякому терпению есть предел. Если неопытный новобранец и допустил оплошность, ответив невпопад, нельзя же над ним всю жизнь издеваться; поняв это, рекрут толкнул локтем дружка и проговорил:
— Да, по мулам. А что здесь такого? Говорим же мы: «По белому мулу — огонь».
Час от часу не легче. Первый солдат захохотал еще оглушительнее, скамейка так яростно сотрясалась от его гогота, что, казалось, вот-вот перевернется. Один только Три-Шестнадцать сострадательно улыбался, наблюдая за спектаклем; он покачивал из стороны в сторону свое онемевшее от долгого сидения тело, как будто не имел никакого отношения к происходящему. Было очевидно, что все это не очень-то его забавляет, и он спокойно предоставил солдатикам самим разбираться, что к чему, пускай спорят, пока не выдохнутся или пока до них наконец не дойдет, какие они ничтожества, ничего не смыслящие в тонкостях военной жизни. Ведь «По белому мулу — огонь!» — всего-навсего выражение, бытующее в казарме.
«Просто поговорка, — думает капрал, стоя перед новобранцами. — «По белому мулу — огонь» — такая же поговорка, как и всякая другая, ее любят повторять солдаты, в том числе и артиллеристы. «По белому мулу — огонь» означает навести орудие».
Вслух же он произносит:
— Кто-нибудь из вас когда-нибудь видел, чтобы стреляли по мулам? Да прекрати ты ржать, весельчак! Я тебя спрашиваю: видел ли ты когда-нибудь, как стреляют из пушки по мулу?
— Как?! — переспросил маленький рекрут.
А его приятель, все еще не переставая хохотать, с трудом выдавил из себя:
— Я, сеньор капрал…
— Заткнись. Я хочу знать, видел ли кто-нибудь из вас, чтобы открывали огонь по мулам?
Тот, что смеялся, отрицательно покачал головой, второй солдат попытался вывернуться:
— Но… ведь так говорят…
— Говорят, олух царя небесного. Это выражение про белого мула называется поговоркой. Я тебе понятно объяснил? Это всего только поговорка, а никакой не враг.
Хозяин в глубине зала громко зевает. Он безразличен к ходу времени и не способен, как известно, ни на малейшее проявление любопытства. Вместо обычных разговоров о налогах, о том, сколько стаканов вина выпито и сколько монет выложено на стойку, солдаты взялись за военные проблемы, их интересует, что значит белый мул и является ли он на самом деле врагом.