Только не таков Яков Григорьевич Суетин, это я, то есть… Будем знакомы… Очень приятно… Ваше здоровье! Не таков Суетин. Медведя любого один на один берет.
— Шкурку белую позвольте поднести и вам, капитан, и вам, товарищ московский… Благодарны будете. Своей охоты, своей выделки… Да вы зря отказываетесь. У меня много — не обеднею.
— Да, непорядки у нас, — заметно хмелея и уже не улыбаясь, беспрерывно говорил непрошеный гость. — А виноват во всем Хлынов Алексан Алексаныч. Гордый человек. Опыта никакого. Ему бы у меня учиться. Как никак восемнадцать лет в Арктике. Не люблю Большой Земли. Суеты не люблю, ненавижу… Я тишину люблю… и порядок… А здесь? Разве это порядок? Начальником поставили молокососа, который девочку с толку сбивает… Гордый очень этот начальник полярной станции… а быть ему здесь, вроде, и не к чему. Опыт полярный у меня, товарищи, достаточный. Я метеорологом был, и механик я, на все специальности, и радист исправный. Характер у меня правильный. Дисциплина будет, здорово живешь! Хозяин я, нутром хозяин, — он сжал неожиданно большой для такого хлипкого человека кулак. — Бывало и не с таким хозяйством справлялся… Коровы, кони! Люди завидовали!.. У меня и здесь от работы отлынивать не посмеют…
— Ваше здоровье, еще разрешите? Премного благодарен. Вот и думаю я, что надо государству копейку сберечь. Решил я в порядке соцсоревнования и ударничества, а также стахановского движения взять на себя совмещение профессий. Будьте благонадежны — и с маяком справлюсь, и полярную станцию под опеку возьму. Товарища Хлынова Алексан Алексаныча примите на другое использование… а девочку оставьте. Я ее вымуштрую. Медвежью шкуру я ей еще летом подарил, самую крупную, самую отменную… Но не для этого дарил, не для этого… Прошу и от меня принять шкурки-то… вроде, будет, как сувенир… На память… об Арктике.
Проводив наконец нежданного гостя, капитан попросил меня съехать вместе с ним на берег.
К утру туман не раздернуло, но капитан все-таки приказал спускать «Петушок».
Катер шел на певучий рев маяка. Берега не было видно. Зажженные огни «Седова» тускнели и наконец погасли.
Кунгас, тащившийся на буксире, был едва заметен.
На берегу нас встречали Суетин и Хлынов, начальник полярной станции. Это был медлительный человек с рыжей бородой и светлыми, голубыми глазами, неожиданно юными на этом обросшем лице.
— Сперва ко мне на маячок прошу, — забегал перед капитаном Суетин. — По знакомству, так сказать. Алексан Алексаныч и сам ведь сознается, что скуповат. У него все по норме. Он, верите ли, куропаток настрелял, так и то в мясной паек зачислили… Разве неправду говорю, Алексан Алексаныч? А?
— На куропаток подотчетные заряды ушли… — хмуро ответил Хлынов. — А мясного пайка для полярников вполне хватает. Никто не жалуется.
— А кто на вас жаловаться будет? У маяка свой собственный бюджет. Я к вам некасаем. Товарищ капитан, и вы, товарищ московский, прошу, уважьте, загляните на маячок.
— Мы сначала пройдем на полярную станцию, — не глядя на него, сказал капитан.
Суетин исчез, словно растаял в тумане.
— А мы ждали вас только через час, — сказал Хлынов, и, вздохнув, добавил. — Заждались мы вас…
Домик полярной станции внезапно вырос перед нами. Совсем близко, сотрясая мутный воздух, заревел гудок. Потом смолк. В ушах гудело. Мне показалось, что я слышу какую-то, удивительно знакомую мелодию… Звуки рассыпаются сверкающей дробью, мощные аккорды звучат один за другим… Какая сила! Какой блеск!
— Это наша полярница Верочка Смирнова играет, — пояснил Хлынов. Она не знает, что мы уже идем. Она сейчас перестанет.
— Тише, вы! — возмущенно остановил его капитан. Борис Ефимович стоял, приоткрыв дверь в сени, и словно боялся пошевелиться. Лицо его преобразилось. Такое лицо бывало у Бориса Ефимовича тогда, когда он сам играл на аккордеоне.
— Второй концерт Рахманинова, — почти с благоговением произнес он.
Мы трое стояли в сенях до тех пор, пока музыка внезапно не оборвалась.
— Верочка у нас пианистка, — извиняющимся голосом пояснил Хлынов. В Арктике она попала на полярную станцию, где пианино не было… А у нас рояль. Весной разрешение получила. Перевели ее на работу к нам, и она переход на лыжах сделала от фактории, куда ее подвезли на тракторе, до нас километров шестьдесят. Музыкальный техникум окончила. В консерваторию будет поступать. А работает хорошо… По специальности метеоролог…
— Где же она, эта самая музыкантша? — говорил Борис Ефимович, входя в кают-компанию.
Перелистывавшая ноты девушка вскочила, зарделась вся и едва не выбежала из комнаты.
— Ах, как играла! Как играла! — говорил капитан. — Я сначала подумал: радио. Гилельс или Софроницкий играет. А тут, гляди, своя полярная музыкантша!
— Здравствуйте, капитан, — сказала девушка, протягивая руку. — Вы простите — я не знала… Мы тут, несколько островов, самодеятельный концерт готовим. Каждый остров с каким-нибудь номером выступит. Вот я и готовилась… Простите…
— А мне сказали, что вы в консерваторию готовитесь.
— И в консерваторию тоже, — кивнула девушка. Капитан уселся сам и усадил девушку.
— Это как же так… Вы мне расскажите… Я ведь тоже музыкант. Я на аккордеоне играю, потому что на «Седове» у нас сейчас пианино нет. Это как же вас вместо консерватории да в Арктику занесло?
Девушка совсем смутилась.
, — Я так решила, товарищ капитан, — сказала она, оглядываясь на нас с Хлыновым, — я временно в Арктике… Когда он пошел в армию, я сказала, что пойду в Арктику… Он писал, что скоро вернется. И я через год вернусь.
— Это вы про мужа?
— Нет, я не замужем. Мы поженимся, когда оба вернемся.
— Чудачка, так зачем же вам Арктика понадобилась?
— Может быть… Но мне хотелось поработать на трудном участке, и я нисколько не жалею, что поехала. Арктика всегда казалась мне такой замечательной!
— Только казалась?
— Нет, что вы! — спохватилась девушка. — Я сейчас вам что-то покажу. Я не знаю, может быть, это совсем и не нужно, но это так интересно… — Она выбежала в небольшую комнату, дверь которой выходила в кают-компанию.
Хлынов пошел распорядиться о завтраке. Капитан многозначительно посмотрел на меня. Верочка вернулась с тетрадкой и альбомом в руках.
— Я вот сюда все записываю, что наблюдаю… Когда, что случается у нас на острове, какие прилетают птицы, какие попадаются рыбы… Вот паука удивительного поймала. Я зарисовала его. Он едва на тарелке умещался. Я его хотела сохранить, но он высох и рассыпался… Вы не знаете такого паука?
— Паук-плавунец, — сказал капитан, посмотрев на рисунок.
— Ну вот, а я думала, что открытие сделала. Я сказала, что Суетин — тут есть такой, — что он на этого паука походит. Что тут было! — и девушка весело рассмеялась.
Капитан тоже расхохотался.
Вера повела нас в свою комнату. Чувствовалась женская рука. Коврики, шкуры (шкуры белого медведя, о которой упоминал Суетин, не было) — делали комнатку очень уютной. На столике, превращенном в туалетный, стояла фотография военного. На стене висела винтовка.
— В окно видно море, — говорила Верочка. — Красиво! Только здесь часто туманы…
У капитана были дела с Хлыновым. Надо было сверить ведомости доставленных продуктов. Обычно это входило в обязанности второго помощника, но сейчас Борис Ефимович почему-то взял это на себя. Я должен был помогать ему. Оба мы «плавали» в таком деле и все время путались, а Хлынов был человек дотошный и требовал, чтобы все было сделано, как следует.
— Вы давно здесь? — как бы невзначай расспрашивал его капитан.
— Второй год. Я прежде с семьей в бухте Рубиновой жил. Мальчишка у меня подрос. В школу пора отдавать. Вот первый год без семьи живу.
— Скучаете? — спросил капитан. Хлынов улыбнулся.
— Смешно сказать… Зарок дал бороды не брить, пока с семьей не свижусь. Думаю перебраться на Диксон. Там и школа есть. А из Арктики уходить — сил нет. Вот посмотрите, какой у меня мальчонка… — он достал из письменного стола фотографию жены и ребенка.
— Как живете здесь, дружно? Хлынов махнул рукой.
— На полярной станции живем очень хорошо. Есть у нас еще радист и радистка. Поженились у нас. Жаль, вы их увозите. Но им повезло — опять вместе будут. Маяк вот только у нас поблизости… беспокойный, — нахмурился Хлынов.
— Гудит? Так ведь скоро навигация кончается…
— Не гудок беспокоит… Собаку нашу смотритель пристрелил. Уж не знали мы, как Верочку утешить. Хороший был пес. Не давал он Суетину к Верочке приближаться. Она без этого пса на метеоплощадку никогда не ходила… Вот Суетин и пристрелил.
— Вот как, — помолчав, проговорил капитан.
Я остался в кают-компании с Верочкой, а капитан пошел в радиорубку познакомиться с уезжающими радистами, поговорить с ними, как они прожили тут зиму.
Потом вместе с капитаном мы зашли на маяк и после его осмотра сидели в комнате смотрителя, неряшливой, очевидно к нашему приходу наскоро прибранной. В ней пахло плохо выделанными шкурами.
— Хорошо играет… — говорил Суетин про Верочку. Его бабье лицо расплылось в улыбке. — Очень мы все это любим. Только вещички-то она играет какие-то непутевые. Просишь, просишь сыграть «Огонек» или там «Синий платочек» — не играет. Все от гордости, это я так полагаю. А Хлынова нужно вывезти… это для того, чтобы ее же спасти. А на счет станции не сомневайтесь, справимся в порядке совмещения профессий. Пожалуйста, угощайтесь… У нас хоть тоже все по норме, но мы не Хлыновы, не поскупимся. Мы сами из крестьян. Из крепких, гостям всегда богатый стол. Медвежьи шкуры посмотреть не желаете ли? Я вам про каждую историю расскажу. Вот шкура медведицы. Я ее вам вместе с двумя медвежатами заверну… С этим семейством дело вот как было. Плыли мы на пароходе, когда меня сюда доставляли. Капитаном у нас был Николай Львович, да вы его знаете, он потом из Арктики в какой-то порт ушел… Увидал я медвежье семейство на льду и к капитану. Так и так, Николай Львович. А семейство нас почуяло — и к пароходу. Звери дурные. Страха не знают. Кто их в Арктике напугать может? Я с винтовочкой. Жду, когда поближе подойдут. Пассажиры собрались, ахают. И