Что по сбруе у коня камни-яхонты,[14]
На дорогу светят, как фонарики.
Подводит дорога к лесу к чёрному.
В том лесу застава зла, разбойничья,
На дубах сидят разбойники, как вороны,
Под корнями караулят, будто ястребы.
Разбойники Илью заприметили,
Со высоких дубов стали прядати,[15]
Из-под дубова коренья завыскакивали,
На Илью они стаями насунулись,
Ладят богатыря с коня снести.
От седла Илья отхватывает палицу,
А и весу в этой палице девяносто пуд.
Вздымет, вздымет палицу выше могутных плеч,
Ударит палицей впереди себя,
Отмахнёт, отмахнёт созади себя,
Вправо и влево стал нахаживать,
Разбойницкую силу стал настёгивать.
Что тут визгу, что тут писку, что тут скрежету!..
Валятся разбойники увалами,[16]
Увалами ложатся, перевалами.
Не осталося в живых ни единого.
А и эта ночь кромешная скороталася,
Утренние зори зарумянились,
Над зорями облака закудрявились.
Снимал Илья с головушки свой златой шелом,
На все стороны стал Илья отслушивать…
Тишина, тишина безглагольная.
Только слышно, край дороги ручеёк журчит.
На лету птичка утренняя посвистывает,
На болоте сера утица покрякивает…
Конечно, устное сказыванье пышным цветом цвело и в домашней обстановке. Люди морского сословия ходили друг к другу в гости целыми семьями. Молодёжь опять не даёт покоя Анкудинову:
— Дедушка, расскажи что-нибудь.
Старик иное и зацеремонится:
— Стар стал, наговорился сказок. А смолоду на полатях запою — под окнами хоровод заходит. Артели в море пойдут — мужики из-за меня плахами[17] лупятся. За песни да за басни мне с восемнадцати годов имя было с отчеством. На промысле никакой работы задеть не давали. Кушанье с поварни, дрова с топора — знай пой да говори. Вечером промышленники в избу соберутся — я сказываю. Вечера не хватит — ночи прихватим. Дале один по одному засыпать начнут. Я спрошу:
— Спите, государи?
— Не спим, живём. Дале говори…
Рассказы свои Анкудинов начинал прибауткой: «С ворона не спою, а с чижа споётся».
И заканчивал: «Некому петь, что не курам; некому говорить, что не нам».
Любовь сильнее смерти
у Студёного моря, в богатой Двинской земле, жили два друга юных, два брата названых. Кирик да Олёша. И была у них дружба милая и любовь заединая.
Столь крепко братья названые друг друга любили — секли стрелою руку, кровь точили в землю и в море. Мать Сыру землю и Синее море призывали во свидетели. Кирик да Олёша — они одной водою умывались, одним полотенцем утирались, с одного блюда хлебы кушали, одну думу думали, один совет советали, — очи в очи, уста в уста.
Отцы их по любови морского лодьею[18] владели и детям то же заповедали. Кирик, старший, стал покрут[19] обряжать, на промысел ходить, а Олёша прилежал корабельному строению.
Пришло время, и обоим пала на ум одна и та же дева Моряшка. И дева Моряшка с обоими играет, от обоих гостинцы берёт. Перестали названые братья друг другу в очи глядеть.
В месяце феврале промышленники в море уходят на звериные ловы. Срядился Кирик с покрутом, а сам думает: «Останется дома Олёша, его Моряшка опутает». Он говорит брату:
— Олёшенька, у нас клятва положена друг друга слушати: сряжайся на промысел!
Олёша поперёк слова не молвил, живо справился. Якоря выкатали, паруса открыли… Праматерь морская — попутная поветерь[20] — была до Кирика милостива. День да ночь — и Звериный остров в глазах. Круг острова лёд. На льдинах тюленьи полёжки. Соступились мужи-двиняне со зверем, учали бить.
Богато зверя упромыслили. Освежевали, стали сальное шкурьё в гору волочить. На море уже стемнело, и снег пошёл. А Олёша далеко от берега забежал. Со льдины на льдину прядает, знай копьё звенит, головы зверины долу клонятся. Задор овладел.
Старый кормщик и обеспокоился:
— Олёша далеко ушёл. Море на часу вздохнёт, вечерняя вода тороса от берега понесёт…
Побежал по Олёшу Кирик. Бежит по Олёшу, ладит его окликать, да и вздумал в своей-то голове: «Олёшу море возьмёт, девка Моряшка моя будет». И снова крикнуть хочет, и опять молчит: окаменила сердце женская любовь. И тут ветер с горы ударил. Льдина зашевелилась, заворотилась, уладилась шествовать в море, час её пробил.
И слышит Кирик вопль Олёшин:
— Кирик, погибаю! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!..
Дрогнул Кирик, прибежал в стан:
— Мужики-двиняне, Олёша в относ попал!
Выбежали мужики. Просторно на море. Только взводень[21] рыдает… Унесла Олёшу вечерняя вода.
Того же лета женился Кирик. Моряшка в бабах — как лодья соловецкая под парусом: расписана, разрисована. А у мужа радость потерялась: Олёшу зажалел.
Заказал Кирик бабам править по брате плачную причеть,[22] а всё места не может прибрать.[23]
В тёмную осеннюю ночь вышел Кирик на гору, на глядень[24] морской, пал на песок, простонал:
— Ах, Олёша, Олёшенька!..
И тотчас ему с моря голос Олёшин донесло:
— Кирик! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!
В тоске лютой, неутолимой прянул Кирик с вершины вниз на острые камни, сам горько взвопил:
— Мать-земля, меня упокой!
И будто кто его на ноги поставил. А земля провещилась:[25]
— Живи, сыне! Взыщи брата: вы клятву творили, кровь точили, меня, Сыру землю, зарудили![26]
По исходе зимы, вместе с птицами, облетела поморье весть, что варяги-разбойники идут кораблём на Двину, а тулятся[27] за льдиной, ожидают ухода поморов на промысел. Таков у них был собацкий обычай: нападать на деревню, когда дома одни жёны и дети.
И по этим вестям двиняне медлили с промыслом. Идёт разливная весна, а лодейки пустуют. Тогда отобралась дружина удалой молодёжи:
— Не станем сидеть, как гнус в подполье! Варяги придут или нет, а время терять непригоже!
Старики рассудили:
— Нам наших сынов, ушкуйных голов[28] не уговорить и не постановить. Пущай разгуляются. А мы, бородатые, здесь ополчимся навстречу незваным гостям.
Тогда невесты и матери припадают к Кирику с воплем:
— Господине, ты поведи молодых на звериные ловы! Тебе за обычай.
Кирик тому делу рад: сидячи на берегу, изнемог в тосках по Олёше. Жена на него зубами скрипит:
— Чужих ребят печалуешь, а о своём доме нету печали!
Мужская сряда недолгая. На рассвете кричала гагара, плакали жёнки. Дружина взошла на корабль. У каждого лук со стрелами, копьё и оскорд — булатный топор. Кирик благословил путь. Отворили парусы, и пособная поветерь — праматерь морская — скорополучно направила путь.
Не доведя до Звериного острова, прабаба-поветерь заспорила с внуками — встречными ветерками. Зашумела волна. А молодая дружина доверчиво спит. Кирик сам у руля. И была назавтра Олёше година.
Студёное море на волнах стоит, по крутому взводню корабль летит. И Кирик запел:
В том часе покрыла волну чёрная тень варяжской лодки. И варяги кричат из тумана: [3]
— Куры фра? Куры фра?[30]
Кирик струбил в корабельный рог грозно и жалобно. Дружина прянула на ноги. И тянут лук крепко, и стреляют метко. Поют стрелы, гремят долгомерные[31] копья. Кирик забыл тоску и отдал сердце в руки веселью. Зовёт, величает дружину:
— Мужи-двиняне, не пустим варягов на Русь! Побьёмся! Потешим сердца!
Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулись в варяжское судно. Песню радости поёт Кириково сердце. Блестит булатный оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы…
Но при последнем издыхании варяжский воевода пустил Кирику в сердце стрелу…
Красное солнце идёт к закату, варяжское трупьё плывёт к западу. Сколько двиняне празднуют о победе, о богатой добыче, друга столько тужат о Кирике. Он лежит со смертной стрелою в груди, весел и тих. На вечерней воде стал прощаться с дружиной:.
— Поспешайте на Русь, на Двину, с победною вестью. Оставьте меня и варяжское судно в благодарную жертву Студёному морю.
И дружина, затеплив по бортам жертвенной лодьи воскояровы свечи, с прощальною песней на своём корабле убежала на Русь.
В полночь вздохнуло море, затрепетало пламя свечей, послышался крик гусиный и голос Олёшин:
— Здрав буди, Кирик, брате и господине!
Ликует Кирик о смертном видении:
— Олёшенька, ты ли нарушил смертны оковы? Как восстал ты от вечного сна?
Снова пронзительно вскричали гуси, затрепетали жертвенные огни, прозвенел Олёшин голос:
— Я по тебя пришёл. Сильнее смерти дружная любовь.
Две тяжкие слезы выронил Кирик.
— Люто мне, люто! Я нарушил величество нашей любви…
В третий раз гуси вскричали, как трубы сгремели, колыхнулось пламя жертвенных свечей, и Кирик увидел названого брата. Глядят очи в очи, устами к устам. И голос Олёшин что весенний ручей и свирель: