Впрочем, ночные мысли всегда отличались тяжестью и безысходностью. Утром они исчезали, оставляя после себя царапающий осадок, который также быстро исчезал. Вот и сейчас их как не бывало.
Но недаром, ох, недаром Тяпусу снился нехороший сон, а Люписа одолевали мрачные мысли.
Вскоре припожаловали пахнущие подземельем неразлучные Шурфейс с Джадфайлом и огорошили крайне неприятным известием.
Отыгрались бершонцы, облапошили, гады.
За ночь ситуация в корне изменилась. Чистящие файлы, коротышки поганые, усиленно поработав, уничтожили основную массу виртуалов. Развернулась было виртуальная система во всю ширь — с захватом Интернета, локальных сетей, управляющих вычислительных центров, серверов, очутились в руках оружие, связь и управление техпроцессами, но вдруг в одночасье система эта, не успев сказать ни бе, ни ме, приказала долго жить. Кстати, Интернет оказался самым уязвимым. Коротышки вычистили его весьма быстро, наводнив особо вредными удушающими псевдожизнь программами.
Пошли прахом надежды на легализацию виртуального мира, в корне поменявшего бы нынешнюю глупую реальность. Да что там говорить.
— Кроме вас двоих кто еще остался? — кисло спросил Люпис.
— Тридцать три единицы, ваша честь, — по-военному отрапортовал Джадфайл. — Скрывались в подземке, куда чистильщики сунуть нос побоялись.
— Прямо уж побоялись, — проворчал Шурфейс. — Скажешь тоже. Не учуяли, вот и всё объяснение.
— В подземке, значит, отсиживались, — сказал Люпис, а сам подумал, что этак можно всё окончательно прошляпить.
Нужно действовать. Но как?
Из космоса уже не шарахнешь, накрылся космос. Можно, конечно, натравить на Попова ФСБ, у этих сыскарей хватка, как у бультерьеров, и они бы рады были узнать адресок, но где гарантия, что они его немедленно застрелят? А Попова нужно именно что застрелить, причем в определенную точку, которую еще требовалось найти. Ибо он, внешне оставаясь человеком, человеком в обычном смысле слова уже не был, а был некой информационной сущностью, ощущающей себя Игорем Поповым, одетой в энергетический каркас. В этом каркасе пока еще имелись несколько точек, являющихся своего рода пуповинами, связывающими сущность с внешним миром. Как только точки эти закроются, Попов станет монолитом, замкнутой на себя системой. Точки эти обычно находились в районе темени, третьего глаза и солнечного сплетения.
Когда Марьяж бил Попова по голове, каркас не был еще сформирован полностью, однако уже и тогда он был весьма крепок.
Надо стрелять в маковку, в лоб, либо в подвздошье, но как объяснишь это сыскарям из ФСБ? Как объяснишь в письме или в телефонном звонке, что Попов — не человек? Люди неглупые и опытные, они сразу заинтересуются, а кто ты сам есть такой, господин аноним, такой начитанный, такой осведомленный? И, взяв Попова, вместо того, чтобы уничтожить его, начнут раскидывать свои сети, имея в виду анонима. А тем временем Попов созреет и спокойненько себе исчезнет.
Нет, ФСБ отпадала. Рассчитывать можно было только на собственные силы.
Два здоровяка, один помоложе, по-спортивному одетый, другой чуть пониже ростом и постарше, в светлом костюме и при галстуке, постучали в дверь дома, на который выводила тропинка, ведущая от автобусной остановки к Лыково.
Открыл, само собой разумеется, Кузьмич, ибо это был его дом. Открыл с твердым убеждением, что скалымит на бутылку, поскольку все новенькие, кто еще ни разу не бывал в Лыково, от остановки послушно топали по этой тропинке, выходя прямиком на дом Кузьмича.
С одной стороны, это было удобно, с другой стороны надоедало бегать открывать, так как иные ходоки жлобились давать на бутылку, норовя получить информацию задаром. Такие вместо информации получали комбинацию из трех пальцев.
Сегодняшних Кузьмич предварительно увидел в окно, а увидев, сразу понял — верняк.
Расклад, правда, получился несколько иной, чем думал Кузьмич. Эти двое, у одного из которых во рту матово поблескивал золотой зуб, попросили узнать, дома ли Игорь Попов. Только лишь узнать, больше ничего не надо.
Вот тебе, мужик, два червонца, сказали они. Еще два получишь после того, как сделаешь дело. Чтобы ясно было, что не забиваешь нам баки, лучше вызови Попова во двор. За нас не беспокойся, что нам надо, увидим.
Трубы горели, поэтому Кузьмич не заставил себя упрашивать. Как был в шлепанцах на босу ногу, небритый-нестриженный, с могучим вчерашним выхлопом, так и поскакал, задрав штаны.
С вечера еще он заметил свет в доме Поповых, значит перебрались от Евдокии-то. Похоже, и хозяин прибыл.
Открыл мордатый парнюга ростом под притолоку, который, смерив взглядом неказистого расхристанного Кузьмича с седыми волосенками на груди, лениво пробасил:
— Кого надо?
— Игоря, — тут же ответил Кузьмич и, стараясь быть убедительным, добавил: — Мне б его на минутку, мил человек. По хозяйственной части. Скажи, мол Кузьмич вызывает, но упаси Боже не по поводу пузырного дела.
— На пузырь, что ли, надо? — спросил Толян и понес руку к карману.
— Ага, — непроизвольно сказал Кузьмич. А что бы вы сказали на его месте?
Толян вынул сотню и, держа за уголок, как морковку, перед носом Кузьмича, осведомился:
— Кто послал?
— Убей Бог, по хозяйству, — Кузьмич истово перекрестился. — Кликни, мил человек. А?
А сам так и косил на висящую перед носом сотню, так и косил.
— На, — Толян небрежно сунул сотню в нагрудный карман кузьмичевской рубахи, чуть не оторвав его, и, закрывая дверь, буркнул: — Нету Игоря. Уехал.
Нету, так нету, зато сотня в кармане. Кузьмич перепрятал деньги в штаны, где карман был глубже, и, ликуя, помчал назад.
— Эй, — окликнули его из кустов. Эти двое, оказывается, были рядом.
— Нету Игоря, — выпалил Кузьмич. — Уехал.
— Куда? — осведомился тот, что с золотым зубом, и прищурился.
Плохой у него был прищур, не обещающий ничего хорошего.
— Просили же только узнать, — замирающим голосом сказал Кузьмич.
— И то правда, — произнес амбал помоложе. — Ладно, дядя, вот тебе еще два червонца, как обещано. Чтоб не думал, что все сплошь жулики. А сам, смотрю я, жу-улик.
Он щелкнул Кузьмичу по носу пальцем, и оба они, переговариваясь, направились к автобусной остановке.
Нос болел минуты две, потом прошел. Если бы он не был постоянно красен и раздражен, глянцев на конце, прошел бы раньше, а так зудел, паразит. Но это всё было дело десятое. Главное, что на халяву удалось сшибить сто сорок целковых…
Сообщение, которое привезли из Лыкова Шурфейс и Джадфайл, повергло суперсыщиков в шок. Выходит, Попов уже ушел. Прохлопали ушами, проворонили, прошляпили. Надо было сразу, прочухавшись после сокрушительных ударов лабазника Толяна, уничтожить дом. Тогда еще спутниковая система была под контролем виртуалов.
Какая тяжелая ночь, какая неблагодарная тяжелая ночь. Уже из будущего грозил пальцем Его Высочество Фраст.
Оставалась месть. Может, хоть это как-то умилостивит Его Высочество. Может, почуяв нависшую над семьей опасность, Попов досрочно вернется из командировки? И тогда Его Высочество успеет разрубить узел. Он без всякого сомнения и так успеет, но без лишних потерь, лишней спешки, лишней траты сил, а главное — не торопясь и с достоинством…
В одиннадцать часов доступ к телу был открыт.
Коричневый полированный гроб утопал в цветах, крышка над изголовьем была распахнута, открывая до пояса наряженного в новую форму Валерия Михайловича Скоробогатова. Вторая крышка была не просто закрыта, а искусно, без следов на полировке, заколочена гвоздями. Ноги Скоробогатова под нею были туго стянуты плотной кордовой лентой и намертво соединены с гробом пятью наложенными сверху стальными скобами, которые были привинчены ко дну гроба могучими ботами.
Руки Валерия Михайловича были прибинтованы к торсу, а бинт пропитан гипсом. Получился своего рода каркас, из которого выглядывали лишь кисти со сплетенными пальцами. Кстати, пальцы были склеены специальным клеем, так что не раздерешь.
Конечно, пришлось повозиться с формой, распарывая, подгоняя по месту, а потом прихватывая её на нитки и булавки так, чтобы и сомнений не возникало в целостности. Портниха, которой было хорошо заплачено за работу, а главное — за молчание, старалась не дотрагиваться до твердого, как камень, мерзлого тела, но когда случайно дотрагивалась — вздрагивала, ощущая могильный холод.
Тело было обложено льдом, сам же гроб поставлен на спецплиту, охлаждаемую фреоном. По жаркой погоде, а опять с утра была жара, находиться рядом с гробом было даже приятно, от него веяло прохладой, пропитанной густым ароматом хвои.
Народу в зале было на удивление много. Часть из них несомненно влекло любопытство — как же, такой молодой, обласканный судьбой, и вдруг на тебе, помер, может кто из публики шепнет — от чего помер-то, другая часть пришла и толклась сейчас в зале с единственной целью — прорваться на поминки, но основная масса Скоробогатова знала и пришла затем лишь, чтобы попрощаться.
Вера с Костей сидели на стульях в двух метрах от гроба. Вера ничего не знала и слава Богу, что не знала. Ларин настрого предупредил всех своих — Вере ни полсловечка. То, что с похоронами спешка, увы, так надо. С телом происходит крайне редкий, неприятный и скоротечный процесс, так что сразу после прощания тело повезут на кремацию.
Валерий Михайлович лежал в гробу, как живой. Казалось, вот сейчас он глубоко вздохнет, откроет глаза и скажет: «Какого черта? Я категорически возражаю». Как-то не верилось, что с телом происходит какой-то непонятный процесс. Не хотелось верить. Впрочем, Вера понимала, что Ларин врать не будет.
На исходе второго часа, когда уже все засобирались, а сзади подошли забрать стул, Вера, которая непрерывно смотрела на лицо мужа, понимая, что больше уже никогда его не увидит, заметила вдруг, что правый глаз у Валерия приоткрылся и из него поползла слеза. «Живой», — подумала она, обмирая, но Нелюбин, который оказался рядом, шепнул: «Жарко. Размораживается», — после чего самолично закрыл крышку и дал знак дюжим одетым в форму операм выносить гроб.