— Светку-то? — уточнил мужичок. — А ты ей хто?
— Подруга, — сказала Кибиткина и улыбнулась. Она знала цену своей улыбки.
— Вроде не велено говорить-то, пробормотал мужичок с сомнением и спросил для верности: — Точно подруга?
— Ух ты, — сказала Маша. — А почему не велено говорить?
Сыграла она достаточно убедительно, мужичок растаял, но еще не до конца, еще держал запрет.
— На бутылку дашь — скажу, — произнес мужичок, подмигнув.
Эта дежурная формула обычно отпугивала. Каждый думал: какого ляха я за так отдам бутылку? Лучше сам выпью. И тайна вклада, так сказать, соблюдена. Если же раскошелится, то еще лучше — пузыри на дороге не валяются. И тайна, между прочим, невелика. Не я, так другой за бутылку-то скажет.
Маша полезла в сумку, и мужичок почувствовал азарт охотника. Неужели обломится? На халяву-то.
— Только полсотни, — сказала Маша, вынув деньги. — Сдача есть?
— Да какая сдача? — заныл мужичок. — Пенсия с хренову душу, да и ту не плотят. А заплотят, так долги раздашь — и снова на нулях.
— На, — Маша сунула ему бумажку.
— У Евдокии она. От моего дома пятнадцатый двор.
Мужичок показал пальцем, в какую сторону идти, и, издав плотоядный звук, захлопнул дверь.
— Иуда, — прошептала Маша, впрочем без всякой злобы…
— Я к Свете насчет Игоря, — сказала она открывшей дверь бабке Евдокии.
— Какого Игоря? — спросила Евдокия, соблюдая полнейшую конспирацию. Уговор есть уговор. — К какой Свете? Извини, милая, ошиблась адресом.
Но Света, услышав имя мужа, уже вышла в коридор. И увидела Кибиткину.
— Пусть войдет, — сказала Света. — От судьбы не спрячешься.
Она узнала эту женщину…
Странно, но Света не испытывала к этой чекистке антипатии, хотя было за что — именно она вместе с сослуживцами увезла ночью Игоря, и именно от них, от чекистов, они с Колькой вынуждены были сейчас скрываться.
— Игорю удалось уйти, — сказала Маша.
— Здесь его тоже нет, — ответила Света.
Поначалу девчата сидели в прохладной горнице, где пахло чем-то старушачьим, потом бабка Евдокия позвала их на кухню, где окно было распахнуто настежь, но тоже было прохладно, потому что окно это загораживала от солнца целая чаща вишневых деревьев и высоченной малины.
Время для ужина было вроде бы раннее — всего-то шестнадцать часов, но с другой стороны гостя, каким бы он ни был, следовало встречать хлебом-солью, а не выпроваживать пинками.
Вот бабка Евдокия и приготовила легкий перекусончик — напекла блинов, пожарила яичницу, нарезала сала, соленых огурцов, выложила на тарелку только что отваренную картошку в мундире, поставила рядышком бутыль с самогоном, потом, поколебавшись, убрала её, вслед за чем позвала к столу.
Кольки дома не было, играл где-то с такой же, как он, мелкотнёй.
Маша тут же выставила на стол вино, и Евдокия, подумав, водрузила сюда же бутыль с самогоном. Девчата возражать не стали. Евдокия смотрела на них, отменно красивых, и думала, что вот ведь судьба-злодейка. Им бы дружить, а они видишь чего удумали — одна прячется, другая ищет. Но, похоже, льда между ними нету. Похоже, начинают нравиться друг другу, хотя разговор у них поначалу был серьезный. Бабка Евдокия, возясь на кухне, прекрасно всё слышала…
Говорила в основном Маша, Светлана больше помалкивала, изредка вставляя реплики.
Маша говорила о том, что умер какой-то Скоробогатов, что происходят необъяснимые вещи, что Игорь вляпался в какую-то передрягу и что лучше бы его найти — может, он чего-то знает. Тут подала голос Света, спросив что-то, и Маша ответила ей, что это стечение обстоятельств. Взрыв в подвале, карты, доллары в кошельке у Игоря, вот и подумали, что он подкупленный террорист. «Доллары?» — сказала Света, и Маша подтвердила, что да — доллары. Много. Нелюбин лично видел. Конечно, когда брали Игоря, позволили себе лишнего. Не надо было бы этого делать, такое не красит. За что в итоге и поплатились. В общем, так. Сейчас всё изменилось. Надо бы Игоря найти, наверняка он что-то знает. Тут творятся такие вещи, что и у подготовленного опера крыша может поехать. Одним словом, лучше бы Игорю объявиться — и себе бы помог, и другим. Не до обид. На это Света сказала, что не знает, где Игорь. Маша начала говорить тише, а спустя какое-то время бабка Евдокия позвала их к столу…
Застолье было веселым, хотя вина осилили всего-то треть бутылки, а к самогонке так и вообще никто не притронулся. Девчонки хорошо и мило дурачились, бабка Евдокия смеялась от души. Особенно ей понравилось, как Кузьмич выцыганил у Маши полсотни. Конечно, стервецом он себя показал изрядным, выдал беглецов с потрохами, но Маша так подала этот эпизод, что Евдокия, хохоча, чуть с табуретки не упала.
Как-то вдруг оказалось, что уже восемь вечера. Девчонки пошли искать Кольку, а бабка Евдокия принялась убирать посуду. Убирала и хихикала, вспоминая что-нибудь смешное, сказанное за столом.
Разумеется, Маша осталась ночевать у бабки Евдокии. Электрички в это время ходили редко и могли запросто проскочить мимо станции.
В 17.40 лежащий на каталке под простыней Валерий Михайлович Скоробогатов вдруг резко открыл глаза. Сбросив с себя простыню, он встал на кафельный пол. Тело слушалось плохо, и он двигался судорожными рывками.
В огромной морозильной камере, где кроме его каталки имелись еще пять с голыми восковыми телами (этим по рангу простыня не полагалась), было холодно, но холода он не ощущал.
— Молодец, — сказали рядом, и он повернул голову на голос. Застывшая шея ворочалась с трудом.
Голос принадлежал некоему похожему на длинную черную палку существу, которое, как в ту же секунду стало известно «Скоробогатову», носило имя Марьяж. Покойник ни-сколько не задумался над тем, откуда это стало ему известно. Стало, и всё тут. И вообще — думать теперь было не его задачей. Его задачей было ходить по улицам, искать хроноизолированные полости и ничем не отличаться от живых.
— Скажи коллаборационист, — потребовал Марьяж.
— Колла-бора-цио-нист, — двигая непослушным языком, как сквозь кашу проговорил «Скоробогатов».
— Разогреться тебе надо, — озабоченно сказал Марьяж. — Ничего, на улице быстро разогреешься.
Он исчез и вскоре появился, держа в выросшей из тела-палки «руке» надетые на вешалку белую рубашку и черный костюм — всё самого траурного вида.
— Надевай рубашку и брюки, пиджак не трогай, — приказал Марьяж, вновь исчезая и появляясь с парой черных туфель, из которых выглядывали черные носки.
Одеться у «Скоробогатова» никак не получалось. Марьяж захлопотал, помогая, и в 17.55 вывел одетого покойника из здания через служебный выход, который был в пяти метрах от входа в морозильную камеру. Замок послушно открылся, а затем закрылся за ними.
На улице, где было жарко, от «Скоробогатова» пошло испарение, правда это было совсем незаметно. Марьяж перешел в энергетическое состояние, но «Скоробогатов» его по-прежнему видел и слышал. Он и разговаривать с ним мог, не раскрывая рта, так что непонятно — зачем нужно было говорить слово «коллаборационист». Впрочем, кто-нибудь из прохожих мог бы что-нибудь спросить, а «Скоробогатов» должен был что-нибудь ответить. Ушлый Марьяж и это учел.
В 18.00 в морозильную камеру вошел прозектор Скрипкин и, разумеется, тут же увидел, что одного, самого главного, тела нету…
Вскоре задубелое тело разогрелось и стало послушным. К «Скоробогатову» даже вернулось некое подобие памяти, но не человеческой, а скорее животной, помогающей должным образом ощущать себя в пространстве и передвигаться в нём. Носителем «человеческой» памяти был Марьяж, который подсказывал самое необходимое: как правильно, пользуясь подземным переходом, перейти дорогу, как идти по тротуару и не сшибать своей немалой массой идущих навстречу прохожих, что отвечать, если кто-то о чем-то спросит, и прочее, и прочее.
Людей на улицах было полно. От размеренно шагающего «Скоробогатова» шарахались. Мало того, что он был неестественно бледен и от него несло формалином, — начали подтекать небрежно наложенные швы на животе и черепе. На рубашке уже имелось узкое прерывистое желто-красное пятно, из-под волос на лоб и шею потянулись тонкие полосы сукровицы.
Марьяж вовремя это заметил и увел покойника на огороженный высоким забором пустырь. Что он с ним там делал, лучше не рассказывать, но когда «Скоробогатов» вновь вышел на публику, он имел бронзовый глянцевый загар, на нем была бордовая водолазка с охватывающим шею воротом, от него пахло крепким одеколоном и шагал он много легче, чем раньше, ибо оставил на пустыре зарытые в землю проформалиненные внутренности. Кстати, одеколон, крем, имитирующий загар, и водолазку Марьяж позаимствовал в ближайших магазинах.
«Скоробогатов» теперь не так привлекал внимание, но всё равно тех, кто начинал присматриваться к нему внимательнее, передергивало от отвращения. Этот остановившийся взгляд, бронзовые глянцевые, ничем не выделяющиеся на лице губы, общее ощущение омертвелости, застылости, будто человек этот вообще не дышал — бр-р.
Хроноизолированные полости попадались не часто, но попадались. «Скоробогатов» чувствовал их за пятьдесят метров, дальше не получалось. В некоторых кто-нибудь да находился, хотя нужно было приложить много старания, чтобы угодить в данную полость. Однако же вот угождали. Не умея выбраться наружу, люди эти умирали от жажды и голода. Время в полости тянулось по своим законам, страшно медленно. Физиологические процессы в организме соотвественно замедлялись в сотни раз. Три дня в полости растягивались на несколько земных лет, но для несчастного всё равно это было тремя бесконечными днями. Особенно убивало, если в полости уже имелся труп или трупы. Так что в пропаже землян не всегда бывали виноваты инопланетяне.
В двух ловушках наряду с трупами находились живые люди. Пока еще живые. Игоря Попова среди них не было. Заходя в полость, «Скоробогатов» разумеется исчезал, выходя из оной — естественно появлялся. Те из прохожих, кто это замечал, были в шоке. Люди в ловушках, у которых с появлением «Скоробогатова» возникала вдруг надежда на спасение, после его ухода начинали плакать, умолять о помощи. Никто, увы, их не слышал, а «Скоробогатову», который мог бы им помочь, стенания их были глубоко безразличны.